— И вам у нас нравится?
— Нравится, — ответил Франтишек коротко и честно.
— Нравится… Так-так. Приятно слышать… Ну а взаимоотношения? Вы ладите со своими коллегами?
— Лажу, — сказал Франтишек, утратив реальное представление о происходящем и предполагая, что речь пойдет о какой-то новой игре, правила которой он узнает позже. Видимо, это будет новый тест на сообразительность, и потому он повторил подчеркнуто — Отлично лажу.
— Мне вы можете сказать прямо, — пропел Кубелик отеческим тоном и принялся тереть переносицу, — я знаю, что среди технического персонала бывает разный народ. — И, воздев вверх указательный палец, добавил — И хороший и плохой, как и везде…
— Я говорю правду, — растерялся Франтишек. — Я действительно со всеми лажу. Ну, в общем-то все нормально…
— В общем все нормально, в общем все нормально, — повторил Мэтр Кубелик уже с некоторым неудовольствием. — И за все это время у вас ни с кем не было никаких конфликтов? Да вы вспоминайте, вспоминайте, я ведь не спешу.
Франтишек с трудом сглотнул слюну. Какие там правила игры, никаких правил ему никто не предложит. Это игра в правду, но только без всяких правил.
— Однажды, — выдавил он, — однажды я по недоразумению столкнулся на гастролях в Братиславе с паном Кокешом…
Режиссер Кубелик отрицательно махнул рукой и не дал ему договорить.
— Вы полагаете, у меня склероз? Ведь мы тогда этот инцидент с Кокешом разрешили вместе. Я имею в виду нечто большее, некий обмен мнениями, длительный спор или что-нибудь в этом роде.
— Значит, так, — упавшим голосом начал Франтишек, — я оскорбил пана Цельту. На сцене была страшная спешка, нервы не выдержали, мы сильно опаздывали с установкой декораций, вот я вроде бы…
— Вот-вот! Наконец-то, — произнес помощник директора драматической труппы тоном следователя, добившегося-таки от подозреваемого признания, — вот мы и сдвинулись с места. — Он откинулся на высокую спинку своего кресла, возможно помнящего еще самого Тыла и Строупежницкого, и уселся поудобнее. — Сейчас я вам кое-что прочту. Тут у меня ваше заявление в институт и характеристика. Все равно вам пришлось бы с ней ознакомиться и поставить подпись свою, что вы с ней согласны, но товарищи из отдела кадров по некоторым соображениям передали ее сперва мне. Слушайте внимательно.
«Товарищ Франтишек Махачек, — начал Мастер Кубелик, монотонно, как обычно, когда читал официальные документы, — был принят в наш театр на должность монтировщика сценических построений в 1969 году. Товарищ Махачек происходит из мелкобуржуазной семьи, и воспитание, полученное от родителей, явно отражается на его гражданских и политических взглядах. Он не участвует в общественной жизни, имеет сильные тенденции к нарушению трудовой дисциплины, на коллектив влияет отрицательно. Его взглядам соответствует и выбор личностей, с которыми Махачек поддерживает дружеские отношения, среди которых имеются антиобщественные элементы и особы, нелегально покинувшие нашу Республику. Из всего вышесказанного вытекает, что товарищ Махачек занимает по отношению к нашему социалистическому строю враждебную позицию, и потому его просьбу о принятии в высшее учебное заведение я не поддерживаю». Подпись: Богумир Цельта.
Мэтр Кубелик, дочитав документ, поднял голову и испытующе поглядел на Франтишека. Франтишек сидел на своем стуле так, словно находился на ринге, где только что провел шестой раунд матча на звание чемпиона мира с Кассиусом Клеем — он же Мухаммед Али, — и сейчас затаив дыхание ждет, пока кто-нибудь бросит наконец на ринг белое полотенце.
— Ну, что вы на это скажете?
Франтишек не сказал ничего, только сглатывал слюну и чувствовал, как по его глотке разливается влажное тепло. Видимо, Мухаммед Али, несмотря на капу, все-таки вышиб ему передние зубы. Нет, такого подарочка Франтишеку не переварить.
Но тут перед ним, поднявшись во весь свой могучий рост, встал замдиректора театра и директор драматической труппы Мэтр Кубелик. В его руке не было белого полотенца, которым он мог бы закончить неравную схватку Франтишека с черной судьбой. Совсем наоборот. Он ударил в гонг и вытолкнул Франтишека на ринг, в следующий раунд.
— Так-так! Знаете, Махачек, как мы поступим? Это свинство я отошлю обратно, вместе с приказом, чтобы характеристику на вас продумал и написал пан Кадержабек. Он на следующей неделе возвращается из больницы. Ведь Кадержабек вас знает лучше, чем Цельта. Ваше мнение?
И Франтишек кивнул и опять сказал «да». Сказал, что его мнение положительное, а потом, словно загипнотизированный взглядом человека, который в свое время поставил не только «Белую болезнь» и «Разбойника», но и «Мать» и «Дело Макропулоса», и из каждой из этих пьес почерпнул нечто существенное для себя лично, поднялся и, пятясь задом, выбрался спиной вперед из дверей кабинета.
— А на будущее запомните, услышал он трубный глас, летящий следом, горячность до добра не доводит. Вы можете думать, что вам угодно, но орать об этом в голос не следует. У меня нет никакого желания через полгода увидеть вас снова здесь!
Франтишек осторожненько притворил за собой дверь, от великой благодарности испарившись как дым. Секретарша распахнула окно, и сквозняк вынес его на улицу.
Глава тринадцатаяРОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА
— Политика это грязная шлюха, — изрек Франтишек сентенцию, которую постоянно, с самого детства, слышал дома и которая невольно пустила в его душе корни, хотя он никогда всерьез над этими словами не задумывался.
— Между прочим, ты плетешь чепуху, — ответил ему Кадержабек, поглощая зельц с луком и уксусом и покачивая головой наподобие китайского фарфорового болванчика. Сама по себе политика не шлюха, но и не бог весть какая благородная дама. Политика такая, какой ее делают люди или какую они сами заслуживают.
— Но ею можно манипулировать, ее можно использовать, — упрямо твердил Франтишек.
— Женщину тоже можно использовать, но это еще не значит, что все женщины сучки. Или, может быть, все?
Франтишек опустил голову и малодушно промолчал. Он сидел в крохотном кабинетике Кадержабека, скорее похожем на чулан уборщицы, сидел на краешке стула, куда его тот усадил, и был явно не в своей тарелке. Он пришел за новой характеристикой, но о характеристике еще не было сказано ни слова, а пока что ему приходилось выслушивать не слишком лестные замечания о своей персоне.
— Ты на меня, конечно, не серчай, Франтишек, но, как говорится, на сегодняшний день я держу тебя за идиота. Ты что, не мог сразу прийти ко мне и объяснить, что да как?
Мастер Кадержабек имел в виду его конфликт с Цельтой, о котором до этой минуты и слыхом не слыхивал.
— Ну да, да, конечно, — мямлил Франтишек, — но как бы это выглядело? Вроде бы я доносчик.
У мастера Кадержабека вырвался вздох, подобный стону, заглушенный куском зельца.
— И потому ты позволил ему доносить на тебя, — констатировал с презрением мастер Кадержабек и решительно хлебнул из кувшина пльзеньского пива, которое в виде исключения позволил Франтишеку принести, чтобы, как он выразился, «хорошая характеристика не обломилась ему совсем уж задарма».
Вот тогда-то и выдал Франтишек свою пресловутую сентенцию о политике, но, как мы видим, не встретил у пана Кадержабека никакой поддержки.
— Тебе еще и впрямь никто не говорил, что эта твоя Кларка так-таки и осталась за бугром?
Франтишек набрал в легкие воздуха и зажмурился, как будто собирался нырнуть на дно глубокого озера за давно утонувшим колечком.
— Неправда, — наконец выдохнул он. — Кларка вернется!
— Сильно сомневаюсь, — безжалостно отрезал Кадержабек, — более того, она уже насчет этого дела письмо прислала. У нее, дескать, нет никаких политических мотивов, но она остается во Франции со своим мужем, потому как пан доцент нашел там себе лучшее применение. Это что же такое получается? За все время она тебе ни разу не написала?
Франтишек заорал, словно его четвертовали:
— Писала, писала. Почему не писала? Только мне она писала совсем другое, мне писала, что вернется при любых обстоятельствах! Вот только приведет свои дела в порядок и вернется, может, даже одна, чтобы…
Бригадир Кадержабек наблюдал за Франтишеком молча и сочувственно, он не впервые видел, что человек реагирует на убийственное сообщение лавиной слов, водопадом неудержимого вранья, пытаясь и тщась обмануть самого себя и свидетелей своего фиаско, своей обманутой любви.
— Может, у ней не хватило смелости тебе все это сообщить, — сказал пан Кадержабек, как будто ничего не слышал, — но против фактов, однако, не попрешь.
Франтишек осекся на полном скаку. Извержение вулкана неожиданно прекратилось, водопад иссяк. Франтишек спохватился, ведь и у него тоже есть своя гордость.
— В общем-то, мы уже давно разошлись, — сообщил он, — давно. Задолго до ее отъезда. И она не обязана мне ничего сообщать. Хочет там остаться, ее дело. Но ведь у нас с вами совсем другой разговор!
Бригадир Кадержабек смахнул со стола бумагу и шкурки от зельца, отодвинул пустую тарелку, обтер руки о рабочий халат и полез в стол за новой характеристикой для Франтишека.
— Прочти и, если согласен, давай ставь внизу закорючку.
И Франтишек стал читать первую в своей не слишком длинной жизни положительную характеристику, внезапно ощутив нечто весьма подобное теплой волне, что прокатывается по жилам и языку, когда делают инъекцию кальция. Могучее чувство благодарности подчиняет и обязывает иные чувствительные натуры более, нежели любая клятва.
Бригадир монтов Кадержабек вложил подписанную страницу обратно в свою папку, где держал официальные бумаги, и заметил:
— Чем труднее тебе будет попасть в этот твой институт, тем лучше. А теперь ступай, да не слишком надирайся, институт у тебя еще не в кармане.
Но Франтишек не только не надрался, но вовсе не стал выпивать. Он отважно приобрел новую самописку и шариковую ручку, несколько блокнотов и кожаную сумку на ремне и в перерывах между утренней и дневной сменой вместо «У гробиков» и «Зеленой липы» стал наведываться в университетскую читалку. Он сидел там в непривычной тишине и в неверном свете тусклых лампочек полистывал материалы по истории театра и довоенные журналы, время от времени обращая взор к мифологическим фигурам, изображенным на потолке, и творя тихую молитву с просьбой, чтобы на место рядом с ним опустилась эдакая симпатичная эрудитка из начинающих, интересующаяся искусством или наукой, а не какой-нибудь пожилой ученый с пятнами от супов и подливок на лацканах пиджака.