Но ангел так и не появился, а день приемных экзаменов приблизился. Сначала впереди была еще неделя, потом два дня, потом пришло «завтра». И наконец наступило «сегодня». Франтишек вскочил с постели, где бессмысленно ворочался с боку на бок с трех часов ночи до самого утра, и, хотя классики утверждают, будто мужчины перед решающими событиями обдумывают, что сказать, а женщины — что на себя надеть, Франтишек все внимание сосредоточил на вопросе, какую ему сделать прическу. Ибо в те времена не столько одежда определяла суть человека, сколько длина его волос, о чем вещали остроумцы из тех телешутников, что заканчивают свои воспитательные реляции гипнотическими заклинаниями вроде «Если волосы длинны — сущий вред ты для страны». А волосы у Франтишека были отнюдь не такими уж короткими и ниспадали на плечи мягкими волнами, но Франтишек, любовно пройдясь по ним расческой перед достаточно мутным зеркалом Лади, вдруг решительно схватил ножницы и несколькими яростными движениями отрегулировал их длину.
«Мои кудри-и-и на колени па-да-да-ли-и…» — прозвучало где-то в глубине сознания, и пред внутренним взором Франтишека открылись до сих пор неведомые ему поля битв с самим собой.
Однако первая битва не принесла Франтишеку убедительной победы.
На экзамене его вызвали где-то вблизи обеденного часа, проголодавшаяся экзаменационная комиссия, до сих пор не имевшая времени утолить голод, взирала на него как-то отстраненно и, как Франтишеку показалось, даже укоризненно. Это сокрушило его настолько, что он ограничил свои ответы исключительно самыми необходимыми сведениями. В стремлении не задерживать голодных экзаменаторов Франтишек был лаконичен, как военный корреспондент, и результат не преминул сказаться. Его спортивное время было бесспорным, монолог Ромео у гробницы он отстрелял за две минуты и десять секунд, что, вполне возможно, явилось рекордом института, однако сказалось на художественном впечатлении.
Франтишек как ошпаренный выскочил из здания Театральной академии и встал намертво посреди Карловой улицы, пестреющей группками абитуров. Перед ним мельтешил румяный, выше средней упитанности юноша, который, казалось, что-то обронил и теперь пытается найти. Он сновал взад-вперед, уставившись в землю, и бормотал:
— Таков мой долг. Таков мой долг! Стыжусь
Назвать пред вами, девственные звезды,
Ее вину. Стереть ее с земли.
Я крови проливать ее не стану
И кожи не коснусь, белей чем снег
И глаже алебастра. И, однако,
Она умрет, чтоб больше не грешить.
Задую свет...[14]
Всего в нескольких шагах от юного Отелло, судорожно сжимающего и разжимающего пухлые ручки, на краю тротуара, подмостив под себя газету «Руде право», сидела девушка. Лицо ее было опущено в ладони, длинные темные волосы висели вдоль щек, словно боковые кулисы. Франтишек сразу заподозрил, что ей стало дурно от нервного напряжения, и, легонько тронув за плечо, спросил:
— С вами все в порядке, девушка?
Девушка, подняв лицо с мокрыми от слез глазами, ответила заикаясь:
— Не беспокойтесь! Я просто повторяю монолог Джульетты в гробнице Капулетти, — и, вытащив платочек небесно-голубого цвета, до краев переполненная литературными печалями, облегчила свой носик.
Франтишека настолько озадачило исключительное совпадение избранных ими монологов и изысканность выражений девушки, что он стал рассматривать этот факт как предзнаменование судьбы. Откашлявшись, он, старательно придавая тону эдакую светскую легкость, поинтересовался:
— А ваша очередь скоро?
— Видимо, через час, — предположила девушка, издав глубокий вздох. Трагедия Шекспира, вздымая ее грудь, рвалась наружу.
— А у меня, к счастью, уже все позади, — сказал Франтишек с ободряющей улыбкой.
— Я вам завидую, — отвечала девушка с внезапно проснувшимся интересом и посмотрела на Франтишека, будто перед ней стоял сам знаменитый сэр Лоуренс Оливье или по крайней мере любимец публики Яромир Ганзлик.
— Чего уж тут завидовать, — успокаивал сам себя Франтишек. — Я, похоже, напортачил, как только мог…
— Боже, — ужаснулась девушка, — я тоже наверняка не пройду, я это чувствую. — И положила руку на грудь, как это обычно делают страдающие сердечной недостаточностью.
— А может… — сказал Франтишек осторожно. — Может, нам потом вместе пообедать?
Девушка печально покачала головой и произнесла вполне логично:
— Я даже думать о еде не могу! Кроме того, я Прагу почти не знаю.
— Аппетит придет, — воскликнул Франтишек с заразительной уверенностью. — Это я по себе знаю… И Прагу я тоже знаю. Я ведь здесь родился. Все зависит только от вас. Если хотите, отведу вас туда, где хорошо кормят и поят. Или, может, вы спешите?
— Нет, нет, я никуда не спешу. Я вовсе не спешу…
— Отлично. — Франтишек расплылся в улыбке. — Я отсюда ни ногой, покуда вы не вернетесь. — И в подтверждение своих слов уселся на край тротуара подле этой несовершеннолетней Джульетты, бессмертной вопреки тому факту, что она каждый день умирает на сотнях подмостков мира.
Многим позже, когда девушка возвратилась из «Дома ее мечтаний», миссия которого — воспитание профессиональных посланцев радости и красоты, вид у нее был отнюдь не победительный, но тем ближе подобрался к победе Франтишек. Он понял это мгновенно и в полном объеме. Надувшись спесивой самоуверенностью, он протянул ей руку и повел прочь, подальше от того места, которое сулило им триумф, но пока что засвидетельствовало лишь поражение. Он вел девушку к набережной, где тихо струилась река, равнодушная ко всем нашим амбициям и высоким мечтам. Девушку вид освещенных солнцем ранней весны Влтавы и Градчан порадовал и даже развеселил, а на Карловом мосту она почти забыла, что всего полчаса назад безуспешно умирала в гробнице Капулетти. Она сказала Франтишеку, что зовут ее Ленка, Ленка Коваржова, и приехала она из Тишнова, что под Брно.
И хотя Франтишек имел слабое представление об этом самом Тишнове, что под Брно, но, скажите на милость, разве в этом дело?
Многим, многим позже Франтишек вспоминал день своего знакомства с Ленкой как день восстания из мертвых и вознесения на небо. Ибо в тот день впервые в своей жизни он ощутил себя защитником и руководителем другого человеческого существа. Франтишек наслаждался и смаковал это новое для него чувство, словно вино, и нечего удивляться, если при дегустации малость перебрал. Пражские кабачки уже закрывались, и этот час застал Франтишека с Ленкой возле отеля «На Морали». Десятого по счету, куда они тщетно пытались пристроить на ночлег Ленку и, может быть, его тоже. Дело принимало серьезный, но отнюдь не безнадежный оборот. В конце концов, в распоряжении Франтишека была мастерская. Но не тут-то было! Ленка, которая колебалась, соглашаться ли ей провести ночь в отеле, напрочь отказалась от посещения мастерской.
И вдруг, ни с того ни с сего, с ясного неба заморосил хотя и мелкий, но сплошной и холодный дождик. Франтишек решительным взглядом окинул окрестности, подыскивая какое-нибудь разумное решение, и обнаружил его в нескольких метрах: на темной, безлюдной улице парковалась небольшая грузовая машина марки «Жук» с закрытым брезентом кузовом. Франтишек не колеблясь, ведомый испытанным вождистским инстинктом, диктующим сперва действовать и лишь потом объяснять свои поступки, подхватил Ленку на руки, и она, прежде чем успела слегка воспротивиться, прошептав: «Не дури, Франтишек, что ты делаешь?» — и как-то помешать ему, оказалась в кузове под брезентом.
Конечно, это было не самое подходящее место для любовного дебюта, но Франтишек воспылал, будто в него ударила молния, а молния, как известно, не задумывается. Желание, которое он столько времени подавлял, но вот уже целых двенадцать часов активно возбуждаемое, взыграло, подобно разлившейся Бероунке, и, разом выплеснувшись из берегов, снесло плотины всех известных Франтишеку условностей. Скупое пламечко его зажигалки выхватило из темноты аккуратно сложенные джутовые мешки с сахарной пудрой выпуска Чаковицкого сахароваренного завода, и потому первое любовное соитие Франтишека с Ленкой можно смело считать самым сладким в мире. Взвихрившись, сахарная пудра взлетала ввысь, словно вулканический пепел при извержении вулкана, сопровождаемого землетрясением, и тут же снова опускалась на Ленкины волосы и лицо, откуда Франтишек слизывал ее, как тот пресловутый мотылек, которому втемяшилось в голову, будто перелетать с цветка на цветок излишний и отнюдь не обязательный труд.
Дождь безостановочно барабанил по брезенту, создавая соответствующий звуковой фон для их телодвижений, некогда признанных поэтом самыми прекрасными из всех проявлений человека, но чуткий слух Франтишека уловил вдруг совершенно иные, малоприятные и настораживающие звуки. Это, мокро шлепая, быстро приближались мужские шаги. Франтишек замер в самый разгар сладостного слияния и нежно и опасливо прикрыл Ленкины уста своей ладонью, не нарушая, однако, естественного хода событий. Шаги стихли подле самой машины. Послышалось металлическое звяканье ключей, затем щелкнула раскрываемая дверца, и в кабине под тяжестью тела закряхтело сиденье. Раздался еще один щелчок, глухо чихнул мотор, и грузовичок медленно двинулся с места.
Франтишек не видел Ленкиного лица, но всем телом ощутил, как она оцепенела от ужаса.
— Не бойся, — шепнул он ей в самое ушко, — я тебя никому не отдам, — и, как ни странно, эти банальнейшие слова возымели успех. Ленка прильнула к груди Франтишека, спокойно разрешив вслепую заниматься ее юбочкой, и без сопротивления дождалась естественного продолжения событий…
Следует отметить, что за два проведенных в театре сезона Франтишек научился двигаться в темноте, как рыба в воде. Он умел ориентироваться по слуху, и таким образом тряская мостовая под колесами грузовичка и скрежет проезжающего трамвая подсказали ему, что они свернули на Карлову площадь, теперь катят по рельсам в направлении Лазарской улицы и сворачивают на Водичкову. Он пытался угадать, куда ведет столь поздний и, несомненно, левый рейс и где он кончится, как вдруг тормоза взвизгнули и машина, дернувшись, встала.