Франтишек, невзирая на смятенное состояние духа, отметил про себя, что Мастер Кубелик перешел на литературный язык, и сразу же приспособился к этому.
— Я еще не знаю… Постараюсь не подвести наше общество.
— Одного старания на сегодняшний день недостаточно, отрезал замдиректора. — Время сейчас серьезное… Ты был когда-нибудь членом ЧСМ, товарищ Махачек, — ты членом Чехословацкого союза молодежи был?
Франтишек свесив голову покаялся:
— Не был… Я… уже собирался вступить, но они его распустили…
— Они, они, — вскипел Мастер Кубелик. Всегда все «они». Распустить, разогнать, не пущать — это дело несложное, но вот объединить, организовать, вновь создать нечто жизнеспособное — это совсем другое. Что скажешь? Опять должны «они»?
Франтишек ощутил, как его клонит к земле тяжкое сознание коллективной вины. Словно на его не сказать чтобы очень широкие плечи взвалили вдруг все грехи мира: Каина и братоубийство, распятие Христа, расстрел парижских коммунаров и роспуск ЧСМ.
— Слушай, что я тебе скажу, — продолжал Великий Инквизитор, в праведном гневе своем снова отдавая предпочтение более доступному, разговорному языку. — Давай, докажи, что ты не какой-нибудь там элемент, а коллективист. Что касается «солистов», их и без тебя развелось — плюнуть некуда. Вот, — и он взял со стола отпечатанный на гектографе лист бумаги, — вот, бери-ка приглашение на учредительное собрание вновь созданного Союза социалистической молодежи. Здесь у нас, в театре. Ты — Франтишек Махачек — будешь представлять на нем рабочий класс. И я надеюсь, сумеешь привлечь еще кой-кого из наших ребят. Ну, что скажешь?
В ответ на призыв представлять рабочий класс Франтишеку оставалось лишь вытянуться и встать по стойке «смирно». Еще немного, и он, подобно герою своих любимых детских книг, летчику Ивану Кожедубу, крикнул бы: «Служу трудовому народу», но, к счастью, вовремя опомнился и лишь выдавил:
— Хорошо. Так я пойду.
Подзарядившись активностью и энергией, Франтишек покинул кабинет шефа в твердой уверенности, что не подкачает и доверенное ему дело выполнит. Он был убежден, что театральная мудрость «Нет маленьких ролей, есть лишь маленькие актеры» действительна не только на сцене, но и в жизни, а Франтишек не желал больше оставаться маленьким нигде и ни в чем. Он уже понял, что в этой жизни кой-чего да стоит.
Добравшись до своей полуподвальной мастерской, которая для него стала многим больше, нежели просто крыша над головой, Франтишек уселся в кресло-качалку и предался мечтам.
Он видел себя во главе деятельного и перспективного коллектива молодых энтузиастов, который благодаря полной слаженности художественных и технических сторон выпускает в свет спектакли, приводящие в изумление и, более того, в восторг специалистов театрального дела. Он уже слышал гром оваций и видел искорки в глазах самой молодой актрисы их труппы Ленки Коваржевой. От имени их первичной организации ССМ она принимает из рук старших товарищей самую высокую награду, Франтишек же скромно стоит на заднем плане и тихо радуется всеобщим успехам, в которых ему отведена роль организатора и серого кардинала.
Но времена пустых, нереализованных мечтаний давно остались позади, Франтишек заодно с поэтом Иржи Волькером решил, что мечты можно убить, лишь реализуя их, и по дороге на работу сам зашел в райком Союза молодежи и попросил программу и все имеющиеся у них методические материалы.
— А ты откуда будешь, товарищ? — спросил его двадцатилетний секретарь в голубой рубашке с красным галстуком, и тут в памяти Франтишека всплыли слова Неруды о 1 мая 1890 г.: «Зигзагом молний пронзило мозг воспоминанье о коммуне…»
— Я из театра. Тут неподалеку… — с гордостью ответствовал Франтишек.
— Точно, — обрадовался секретарь. — У вас скоро должно состояться учредительное собрание, верно я говорю?
— Верно!
— А ты, товарищ, кем у них будешь? Председатель?
Возможно, в подобной ситуации кто-нибудь другой и смешался бы, но Франтишек и ухом не повел.
— Нет, — сказал он, — но об организации, в которую собираюсь вступить, хочу знать побольше.
По телу секретаря райкома пробежала сладострастная дрожь старого искусителя профессионала, все еще не утратившего любительского задора.
Франтишек отвесил поклон, будто выступал с декламацией прекрасных и возвышенных стихов, и мгновенно испарился. В этот день ему предстояло еще несколько неотложных дел. На первом месте было дело приятное и вместе с тем мучительное: написать Ленке, которой он отправлял письма с железной регулярностью. Правда, не ежедневно, как сулился, с интервалом в три дня, требуемым для доставки и ответа. Ему совершенно необходимо было написать это письмо. Он уже знал, как при этом занятии сладко ноет его тело, как велика иллюзия, будто он с ней беседует и касается ее, и вместе с тем его одолевают неуверенность и тоска, постоянное и тягостное чувство, будто письма его топорны, а слова пусты и невыразительны. А Франтишеку так много надо Ленке сказать!
Дописав письмо и прикрыв глаза, он послюнявил и заклеил конверт и помчался на почту. Откуда ему было знать, что в это же самое время, в далеком Тишнове под Брно, бежит на почту Ленка, и ее письмо в отличие от его послания не пылает ни задором, ни уверенностью, а, совсем наоборот, полно разочарования и пессимизма.
Чехословацкая почта доставила оба письма в возможно короткий срок, то есть в течение суток, и потому уже на следующий день Ленка, затаив дыхание, прочла весть о великих событиях, и душа ее к чему скрывать — вспыхнула радостью и вместе с тем сжалась от легко объяснимой зависти.
Франтишеку Ленкино письмо отдал днем, когда он вернулся из театра, заговорщически подмигивающий дворник. В нетерпении вскрыв конверт еще на лестнице, ведущей в его полуподвальное королевство, Франтишек затаив дыхание пробежал первые строки, и сердце его на мгновение остановилось.
Ленку в театральный не приняли. Если б Франтишек верил в бога, то в ту же секунду вознес бы к небу страстную мольбу, прося просветить и наставить, но Франтишек был атеистом. Однако, имея двух твердо стоящих на земле советчиков — Тонду Локитека и Ладю Кржижа, — он обратился к ним, правда в обратном порядке.
Весь вечер Франтишек посвятил картинам Лади и страницам его дневника, но почувствовал просветление в мыслях лишь ближе к полуночи, наткнувшись на строку в тетради: «Цену человеку лучше всего узнаешь, когда он наверху, а не внизу».
На другой день во время работы Франтишек разыскал Тонду и доложил ему, как развиваются события. Деловито и кратко, без излишней эмоциональной озабоченности.
Тонда Локитек, выслушав Франтишека, ненадолго задумался и сказал:
— Если не хочешь Ленку потерять, сразу же, как только она сдаст выпускные, езжай за ней и привози в Прагу. Жить можете в мастерской оба, а уж какую-никакую работенку мы ей подыщем. Ну хотя бы в театре «На Виноградах», там как раз требуется гардеробщица. А если оставишь ее дома, там, под Брно, — можешь писать «пропало»! Застрянет в какой-нибудь конторе, возьмет в мужья тамошнего учителя и вместе с ним будет играть в любительских спектаклях — это в лучшем случае.
Тонда, похоже, прочел его мысли и сейчас лишь подтвердил правильность принятого Франтишеком ночью решения. Можно было считать, что на этом разговор закончен, но, когда Франтишек повернулся, чтобы уйти, Тонда схватил его за плечо:
— Постой, еще одно дельце. Насчет Союза молодежи…
— Ну? — спросил Франтишек с некоторым неудовольствием, потому что передал Тонде свой разговор с замдиректора просто так и никакого совета по этому вопросу не просил.
— Если собрался умаслить начальство за то, что оно помогло тебе с институтом, пожалуйста, дело твое! Коли понадобится, приходи ко мне, тоже подмогну. Но если хочешь на этом сделать карьеру, то от меня дружбы не жди.
И, сделав кру-у-гом, Тонда зашагал прочь.
Франтишека словно кипятком обварили. Ни о какой карьере он никогда не помышлял, как, скажем, ему не могло прийти в голову надеяться на дворянский титул. И то и другое казалось нереальным, совсем из других времен или по крайней мере свойственным другим людям, и слова Тонды, его полуподозрения больно задели Франтишека.
В первую минуту он оскорбился, а позже, за четвертой кружкой «Великопоповицкого козла», когда он одиноко сидел в пивной «В амбаре», его вдруг одолела невыносимая жалость к себе. Никто в этом мире его не понимает. Но утром, постояв под душем, Франтишек протрезвел и устыдился, что возымел на Тонду зуб. Сняв свою кандидатуру с поста председателя еще не существующей театральной низовой организации ССМ, которой он уже так гордился, Франтишек взял двухдневный отпуск и отправился на Мораву, к Ленке.
На месте выяснилось, что Ленкины родители принадлежат к некоему неудержимо вымирающему племени провинциальных патриотов, испытывающих подсознательный сентиментальный решпект ко всякой залетной птице. И даже к Франтишеку, наверняка последнему из людей, претендующих на такой решпект.
С самого появления в доме Коваржевых Франтишек вел себя тише воды ниже травы. Он прирос к стулу в комнате-гостиной, где его усадили. Помещением, видимо, судя по ослепительной чистоте, пользовались лишь для приема гостей. Все тут было вылизано и неприкасаемо. Даже телевизор смотрели в кухне. Франтишек сидел, сложив руки на коленях, маленькими глоточками пил черный кофе и вел неопределенную, то и дело иссякающую беседу с главой семьи, в то время как Ленкина мамаша, напрочь выбитая из колеи наездом пражанина, металась из кухни в комнату, издавая жалобное квохтанье, будто наседка, у которой собираются отобрать последнего цыпленка.
— Вы понимаете, пан Махачек, — интеллигентно вздыхал Ленкин папаша, учитель чешского языка, — мы уже смирились с тем, что Ленка уедет в Прагу, но полагали, она будет жить, как и положено, в общежитии, а на субботу и воскресенье приезжать домой…
— Домой она и так сможет ездить, — не слишком деликатно и достаточно жестко перебил его Франтишек. — Но только, конечно, не на уик-энд. Ведь по субботам и воскресеньям театр работает. А когда в театре выходной или у актеров отпуск и театр закрыт, как школа на два месяца каникул, вот тогда она сможет приезжать.