— Так, так, — согласно кивал головой пан учитель Коварж, — если вы утверждаете, что это единственная возможность и что без практической работы в театре Ленка не сможет поступить и в будущем году… — И он с печалью и любовью воззрился на свою дочь, сидящую, будто в театральной ложе, в неудобном кресле с напряженно выпрямленной спиной. — Тогда, конечно… что скажешь ты, мамочка?
— Могла бы пойти к нам, в «Лахему», — всхлипнула мамочка строптиво, — работа хорошая, чистая, все девочки ходят в белом, как врачихи. Но где уж! Прага! Театр! В институт не взяли, теперь пойдет в раздевалку… Боже, чем все это кончится?
— Гардероб, мамочка, гардероб, но никак не раздевалка. Между прочим, это очень ответственная работа, пан Махачек прав. И это Ленке никоим образом повредить не может, если она так решительно избрала для себя сцену. Ведь тут есть и наша вина, мамочка, кто ее с раннего детства каждое воскресенье возил в Брно, в театр, а? А кто водил в драмкружок, в то время как сама она хотела заниматься верховой ездой? Ты боялась, что она упадет с лошади и разобьется, а теперь снова боишься, что ее закружит вихрь столичной жизни. Наша дочь, мамочка, взрослая, и я верю, что она не пропадет в большом городе!
И в глазах пана Коваржа полыхнул, казалось бы, давно угасший огонь.
Ту ночь Франтишек провел на софе в большой комнате. Ленкин отец возражал против его желания переночевать в местном отеле, хотя матушке оно явно пришлось по вкусу. Впрочем, это не имело значения, потому что главой семьи у Коваржей считался пан учитель, а Франтишек пришелся ему по сердцу.
Ленку отделяла от Франтишека лишь тонкая стенка да родительская бдительность, но Франтишеку и в голову бы не пришло обмануть оказанное ему доверие. Ведь ему было дано обещание, что сразу же после выпускных экзаменов Ленка приедет на неделю в Прагу, чтобы все обговорить и устроить свои дела еще до каникул, которые они собирались провести вместе на Коваржевой даче на Чешско-Моравской возвышенности.
— Но где же Ленка будет жить? — ужасалась мама, и по глазам было видно, что ее фантазия, многие годы питаемая «черной хроникой», пустилась в разгул.
Однако Франтишек сказал с гипнотизирующей убежденностью:
— Предоставьте это мне, пани Коваржева, я что-нибудь придумаю! — имея, естественно, в виду купить еще одну кушетку. В свои планы для вящей надежности он Ленкиных родителей, сами понимаете, пока посвящать не стал.
Обычно гудки поезда звучат тоскливо, но тот, что увозил Франтишека обратно в Прагу, гудел весело и беззаботно. Ленка на перроне сжимала его в объятиях и шептала:
— Я всегда буду помнить, что ты мой спаситель и освободитель. Ты мой принц с золотой звездой во лбу! Ты — Ринго Стар!
Франтишек-Ринго Махачек возвратился в театр за четыре дня до учредительного собрания ССМ и за три дня до премьеры «Коварства и любви» Шиллера, но, с головой уйдя в мечты о завтрашних счастливых днях, он так упивался собственными успехами, что не заметил расставленных сетей дня сегодняшнего и на полной скорости вылетел на жизненный поворот хотя и с улыбкой, но без защитного шлема.
Дело в том, что Франтишек подал заявление в Национальный комитет о переводе жировки на свое имя, так как Ладя Кржиж и Тонда Локитек в мастерской были прописаны оба. А также с просьбой разрешить ему перепланировку полуподвальной жилплощади, но ответа все еще не получил. И вдруг пришел ответ в официальном конверте: «Отказано категорически». Вместе с отказом Франтишеку строго вменялось добровольно освободить мастерскую в двухнедельный срок ввиду незаконности вселения. В противном случае дело будет передано в суд.
— Не иначе, кто-то хорошо постарался, — подозрительно протянул Тонда Локитек, услыхав страшную весть, — ведь я, как совместно проживающий, там законно прописан, и жилплощадь автоматом переходит ко мне. А я могу поселить, кого пожелаю. Но райсовет может тебе в просьбе отказать. Тогда всему конец. Идиотские козни. Я в Худфонде не состою, но разве можно считать этот подвал такой уж завидной мастерской, чтоб на нее вдруг позарился Союз художников? Да там же темно. Лезет кто-то, кто в курсе дела и гребет под себя. Но будь спок, я этого добродетеля вычислю!
И Тонда Локитек отправился в соответствующий отдел райсовета, где за одну лишь улыбку и зыбкое приглашение вместе отужинать получил от блондинки на должности референта, почему-то не пользующейся успехом, копию анонимного письма с многочисленными грамматическими ошибками, где сообщалось о незаконном проживании Франтишека Махачека в мастерской. Более того, аноним ставил в известность, что мастерской добивается известная творческая личность, обладатель многочисленных дипломов и почетных грамот Станислав Легецки, интересы которого блюдет не только Худфонд, но и некий более ответственный товарищ… Впрочем, на последнее обстоятельство прелестная референтка лишь тонко намекнула.
Пан Легецки, обладатель дипломов, деляга и жук, Тонде был хорошо известен. В Праге он был личностью популярной, чему способствовала соответствующая рубрика в периодической печати — а именно «Судебная хроника». Кроме того, Тонде был известен и другой род коммерческой деятельности пана Легецкого: фарцовка или, если вам угодно, поинтеллигентней — спекуляция тряпками. И валютой. А поскольку на театр, включая и личную жизнь его сотрудников, в последнее время обрушилось множество анонимных писем, как две капли воды похожих одно на другое и на ту копию, которую Тонда заботливо спрятал в нагрудный карман, выявить предполагаемого автора особой сложности не представляло.
Тонда Локитек не колеблясь пошел по следу Ады Горского и шел по его пятам с упорством малайского тигра, преследующего отбившуюся от стада и ничего не подозревающую овцу. Тонда лишь ждал подходящей минуты, чтоб нанести сокрушительный удар.
Его час настал ровно через неделю после учредительного собрания ССМ, к которому Франтишек так тщательно готовился. В критический вечер Мастер Кокеш после долгого перерыва снова напился до положения риз. Судьба на сей раз распорядилась дать ему роль не барона Крюга в «Белой болезни», а роль Джильберта Фолиота, епископа Лондонского, в «Томасе Беккете», спектакле роковом, который словно громоотвод притягивал к себе все недоразумения, катастрофы и срывы, какие только могут случиться на сцене. Богумил Кокеш примчался в театр аллюром три креста прямохонько из винарни «У лисички-сестрички». Более того — алкогольное возбуждение позволило ему достаточно гладко одолеть ступеньки, ведущие от проходной к его гримерной на втором этаже. Профессиональные навыки помогли переодеться. Но когда, уже облаченный в епископское одеяние, он опустился в кресло, последние звездочки коньяка «Совиньон» померкли, и Мастер Кокеш уснул прежде, чем изумленная гримерша успела притронуться к его багровой физиономии.
Сразу же после поднятой ею тревоги в гримерную набились люди. Суетился помреж, ведущий в тот вечер спектакль, и пан Пукавец с паном Пароубком, исполнители заглавных ролей, врач и прорва любопытных, унюхавших скандал. Этих колотила и била дрожь вожделения.
— Что будем делать, доктор? — восклицал в отчаянии помреж.
— Могу сделать укольчик, — предложил приглашенный врач, в своем цивильном костюме скорее похожий на адвоката, специализирующегося по разводам. — Но я его знаю, раньше чем через полтора часа нам его не воскресить.
— Это же катастрофа! Конец! — констатировал помреж. — Придется нам отменять спектакль.
Тут пан Пукавец, исподтишка наблюдавший за происходящим, глухо кашлянул, привлекая к себе внимание, и сказал:
— Никакой отмены спектакля! — И все разом почувствовали, что это говорит сам Томас Беккет, канонизированный архиепископ Кентерберийский. — Мы с Миланом изобразим все в лучшем виде вместо него. Надо только в нужный момент подать его на круге вместе с мебелью на сцену, поудобнее устроив в кресле.
Таким образом, благодаря необычной, можно даже сказать революционной, идее пана Пукавца, после непродолжительной дискуссии, завершившейся полным единодушием, Мастер Кокеш превратился в абсолютно недееспособный объект, которым манипулировали, как хотели. Он, словно призрак, выныривал вместе с декорацией из-за кулис и, неподвижно восседая в кресле, как фарфоровый Будда, выезжал на вращающемся круге в свет рефлектора. Глаза его были закрыты, чего, естественно, никто видеть не мог, ибо он сидел в своем кресле, развернутый к публике спиной, и даже время от времени кивал во сне головой вслед репликам, которые пан Пароубек с паном Пукавцем бросали в зал вместо него.
Старейшина драматической труппы, народный артист Эмиль Слепичка в золотом архиепископском облачении, с митрой на голове, слабеньким голоском промолвил:
— Мессер канцлер, мой юный друг, существует один непреложный закон: капитан — единственный хозяин на корабле… после бога…
И вдруг вскричал с силой, неожиданной в этом хилом теле:
— После бога! — И он осенил себя крестным знамением.
— Никто не думает ставить под сомнение власть и посягать на авторитет божий, архиепископ! — с некоторым раздражением ответствовал пан Пароубек — он же король Генрих, но Беккет с ледяным спокойствием плеснул масла в разбушевавшиеся волны, одновременно подливая его в огонь иронии:
— Бог ведет корабль, вдохновляя капитана принимать нужные решения. Но никогда я не слышал, чтобы он давал советы непосредственно штурвальному.
И тут же вступил пан Пароубек — уже как Джильберт Фолиот, — он повернулся к дремлющему Мастеру Кокешу и заговорил язвительно:
— Наш молодой канцлер всего только архидиакон, но он лицо духовное. Даже проведя несколько лет в мирской суете, он не мог забыть, что именно через воинствующую церковь, в частности через посредство его святейшества папы и его достойных представителей, тот диктует людям свои решения…
Но Беккет с презрением перебил его:
— На каждом корабле имеется священник, но никто не требует от него, чтобы он устанавливал рацион экипажу или прокладывал курс кораблю. Достопочтенный епископ Лондонский, который, как мне говорили, является внуком матроса, тоже не мог об этом забыть!