— Не огорчайся, мой мальчик, альтернатива есть альтернатива: сегодня — другой, завтра — ты, да и роль не такая большая, какую ты заслуживаешь! Ты непременно дождешься своей роли. — И он повел своего пленника в угол, где стояли несколько стульев и кресел. — И у меня когда-то была полоса неудач. Целых два года не давали приличных ролей, и знаешь, что я делал? Сам назначал себя на самые лучшие роли, в самых знаменитых спектаклях. Сам определял день премьеры и дома тайком эти роли штудировал!.. Для прогонов и генеральных я сам доставал себе костюмы и сам для себя перед зеркалом в назначенный день играл премьеру, а после отправлялся в пивную к «Пинкасам» и там ее отмечал. Так я сыграл Гамлета, мельника Вавру в «Марише» и Хлестакова в «Ревизоре». И, представь себе, позже меня на эти роли действительно стали ставить, и режиссеры только диву давались, как это так — уже на первых репетициях я знаю текст и все мизансцены назубок.
Тут наконец появился ангел-хранитель Тонда Локитек — совсем как некогда однокашник Павел Ружичка, увидавший на балу, что его друга тащит на «белый танец» самая опасная из учениц танцевальной школы «Паладио», он, поклонившись, заявил: «Разрешите?» — и потащил Франтишека в коридор.
— Спятил, что ли? — спросил его Тонда, как тогда Павел Ружичка, и сам же ответил — Не умеешь сказать «нет», вот в чем твоя беда, да еще и чувствительный, словно барышня. Если не научишься владеть собой и настаивать на своем, жизнь всегда будет лупцевать тебя по мордасам слева направо и справа налево. Слепичка перепутал тебя с молодым Лукашеком, которого когда-то опекал, потому что дружил с его папой. Но Лукашек-младший не стоит того, а ты в это дело лезешь, да еще конфузишься. — И он, утащив Франтишека подальше от ушей непосвященных, добавил: — А теперь пошли со мной. Стоящую выпивку дают совсем в другом месте.
Вскоре оказалось, что всезнающий Тонда прав, как, впрочем, был прав почти всегда. «Стоящей выпивкой» оказались «Столичная» водка и армянский коньяк «Арарат», подавали их в Синем салоне, где паслось лишь руководство и кантовались актеры, игравшие в «Наших спесивцах». Франтишек инстинктивно запнулся на пороге, а Локитек безжалостно, но с любезной миной, подтолкнул его к режиссеру Кубелику, создателю спектакля, и просиял ослепительной, словно горное солнце, улыбкой.
Мастер Кубелик, — молвил Тонда учтиво, — Мастер Слепичка и пан Лукашек просят две рюмки коньяку. Дело в том, что Мастер Слепичка предпочитает оставаться в большом зале, там не так накурено. Глаза, сами понимаете!
Мастер Кубелик великодушно раскинул руки и произнес:
— Не потащите же вы сами эти два стопаря! Еще раздрызгаете по дороге. Берите для Эмиля целый пузырь, передайте привет да скажите, что я через минутку приду с ним пообщаться…
В коридоре Франтишеку пришлось присесть, так у него дрожали коленки. Он смотрел на свое божество с укоризной:
— Ты что надумал? А вдруг Лукашек там только что был? А вдруг Слепичка скажет Кубелику, что никакого коньяка ему не приносили?!
— Не тушуйся, братец, — затрясся Тонда в беззвучном смехе, — Лукашек уже лыка не вяжет. Разбит наголову, как в битве у Липан. Я только что самолично укладывал его на скамейку в проходной и вызывал такси. А Слепичку Кубелик обходит стороной за километр. Знает, если тот его достанет, то ему уже не вырваться, все уши прожужжит. Брось ты, это он просто так. Одни обещания, агитация и пропаганда. А коньяк — наш военный трофей. Слепичке все равно нельзя пить — почки. А ты, кроме всего прочего, на сегодняшний день не Махачек, а Лукашек. Не боись, давай-давай, приобщайся!
Что касается их военного трофея, то все остальные монты проявили к нему столь живой интерес, что вскоре опустошили бутылку до дна. Франтишек же, мучимый угрызениями совести, собрался уходить. Он еще раз окинул взглядом места недавних событий и еще раз внимательно поглядел на порядком траченного жизнью пана Грубеша и его верную тень, незаметно следующую за ним по пятам.
Франтишек двинулся к дому и добрался до него, сам не ведая как.
Утром он обнаружил себя в кухне на своем диванчике, в рубахе и вельветовом пиджаке, однако без брюк и трусов. Папаша сидел у стола, с важностью кивал головой и похлопывал рукой по развернутой газете, без которой теперь уже не мог обойтись.
— Это великолепно! Это прекрасно! — повторял он. — Это, я понимаю, уровень. Народ истекает кровью, его лучшие сыновья уходят в эмиграцию, чтобы оттуда продолжать борьбу за временно утраченную свободу, а наш молодой господин изволит напиваться до немоты. Более того, наш молодой господин заодно с этими… Он заодно с «товарищами», которые лет двадцать назад ходили с протянутой рукой. Теперь он вместе с ними строит потемкинские деревни! Тьфу! И тебе не совестно?!
Но Франтишек, вспомнив своего друга Тонду Локитека, хотя его все еще сжимали клещи привычной покорности, опустил глаза долу и ответил:
— Неправда, папа, большинство лучших представителей нашего народа осталось здесь. Большинство!
Глава четвертаяРЕЦИДИВ «БЕЛОЙ БОЛЕЗНИ»
Жизнь в театре текла, подобно Влтаве под Чешским Крумловом. Грязная пена с бумажного комбината в Ветржной тоже виднее, нежели серебряный ветер над водной гладью.
Франтишек ставил и демонтировал декорации, выколупывал из ладоней занозы и смотрел из-за кулис, как проходят главные и генеральные репетиции, когда артисты играют в костюмах. После работы ходил в «Гробики», к «Тыну», в «Зеленую улицу» и к «Золотому тигру», в надежной режиссуре Тонды Локитека ломал комедию, прижимая его руку к столу, научился под его высокопрофессиональным руководством применять не только захваты, замки, финты и прочее и прочее, но и употреблять «Пльзеньский Праздрой», «Смиховский Старопрамен», «Раковницкого бакалавра» и «Великопоповицкого козла». Мир, в котором он теперь пребывал, был настолько живее и ярче того, где он прозябал до сих пор, что он безо всякого сопротивления ринулся в жизнь, вкушая от всей ее полноты, и был счастлив.
В середине ноября по театру пошли гулять слухи, будто труппа едет в Братиславу на гастроли и на сцене театра им. Гвездослава дважды покажет «Белую болезнь» Карела Чапека, спектакль весьма любимый исполнителями и зрителями, но только не рабочими сцены: декорацией для него служил гигантский задник, состоящий из тридцатикилограммовых металлических конструкций, крытых листами двухмиллиметровой жести. В конструкциях автогеном были вырезаны рваные дыры, напоминающие броню, покореженную противотанковыми орудиями, и скрученные-перекрученные останки сбитых самолетов. Монтаж декораций для этого спектакля пользовался исключительно дурной славой и почитался злодейством против рабочих сцены. Тонда Локитек то и дело исчезал. Он пропадал в гримерных и в клубе, карабкался на колосники и спускался в трюм, довольно туманно объясняя причину своего отсутствия, ибо причины, на которые он ссылался, были весьма сомнительными. А Ладе Кржижу — художнику и скалолазу — приходилось вкалывать и выкладываться за двоих, так как именно он был ответственным за монтаж и установку декораций на левой половине сцены, и Франтишек, понимая, что возможная задержка может окончиться печально для обоих его любимых друзей, тоже вкалывал и выкладывался за двоих, вознаграждая нехватку физических силенок скоростью. Он лез из кожи вон, чтобы поспеть всюду, где в нем была нужда.
Благодаря своему рвению Франтишек был замечен и попал в списки рабочих сцены и технического персонала, которых предполагали взять в гастрольную поездку. Если установка декораций предстояла нелегкая, то борьба за участие в гастролях была яростной и проходила в жестоких закулисных схватках. Франтишек радовался неимоверно, но радость его омрачал факт, что Тонды Локитека в списках не значилось, и Франтишеку не оставалось ничего иного, как удовлетвориться наличием Михала Криштуфека, правдолюбца и яростного поклонника женской красоты.
Братислава отнеслась к их приезду благосклонно. Вопреки поздней осени небо над Дунаем раскинулось синее и высокое, деревья на Петржалке ревностно сохраняли остатки багровой листвы, белоснежные пароходики сновали по реке, преодолевая течение. Общая панорама подводила мысль к сравнению с несколько вылинявшей трехцветной лентой, и Франтишек, наблюдавший все это со старого и в те поры пока единственного братиславского моста, ощущал, как его обволакивает не вполне поддающееся определению умиление. Что ж, иррациональный патриотизм в описываемые нами времена наличествовал во всем, как это имеет место с инертным газом в атмосфере.
Необходимо подчеркнуть, что Франтишек попал в Братиславу впервые в жизни. Прибыв ранним утром на братиславский Центральный вокзал вместе с остальными монтами, осветителями, реквизиторами, машинистами и другими рабочими сцены, он отправился в порядком обветшавший и траченный молью «Карлтон» и теперь в кафе этого видавшего виды отеля дожидался, пока появятся актеры. Они летели самолетом во главе с заместителем директора драматической труппы театра, режиссером Яном Кубеликом, широко известным тем, что его нервы находятся в состоянии перманентной вибрации и постоянно натянуты, как струны на скрипке его знаменитого однофамильца. В десять утра означенный выше пан режиссер Кубелик уже обрушился на отель, словно горная лавина, сметающая все на своем пути. Первым делом он накинулся на старшего машиниста сцены, администраторшу и трех горничных и завершил свой истерический ор несколькими взаимоисключающими распоряжениями, из которых монты приняли к сведению одно-единственное: сцена должна быть готова к трем часам пополудни. Остатком свободного времени каждый мог распорядиться по своему усмотрению. Реквизиторы, эти седовласые, заматеревшие театральные волки, завалились спать, осветители, которые признавали лишь свои ватты, киловатты, рефлекторы и прочие светоустановки и считали солнце лишь технически несовершенным источником света, но не более, потопали в древнюю винарню «У маленьких францисканцев», монтировщики — на театральном жаргоне монты — и здесь, как на сцене, разделенные воображаемой линией на правых и левых, разбежались в разные стороны: правые отправились пить бурчак, то бишь молодое, несбродившее вино, а левые, возглавляемые Ладей Кржижем, поначалу направили свои стопы к Дунаю, в картинную галерею, решив взяться за бурчак только после культурной программы. Оказалось, однако, что время бурчака истекло, теперь он стал обычным молодым вином, и ребятам пришлось заказать два жбана лимбахского сильвана и мясо «по-разбойничьи». Они ели и пили, переполненные сладким предвкушением дел грядущих, и лишь Франтишек тихо вспоминал Тонду Локитека, оставшегося в Праге. Ему не хватало его, как не хватает внезапно исчезнувшего духовного лидера.