Я сел на кровать. Собственно, это и не кровать, а два матраса, положенные на пол. На полу у двери я заметил конверт с отпечатком моей подошвы. Джимми! Там действительно были двадцать долларов, которые я дал ему месяца два назад. Он не спешит, но всегда отдает. На куче опилок в углу за аквариумом я увидел мышиные катышки. Эти сволочи, черт бы их побрал, жрут все, что попало. Я плеснул в стакан глоток, врубил ящик и сел за верстак. Эта часть стенки выглядела сегодня неплохо. Нужны еще шурупы и мелкие гвозди; когда я закончу ее, мне наконец будет куда сложить все инструменты и книги, чтобы не валялись.
Я подметал пол, когда услышал звонок. Только бы не Джимми! Не имею ничего против партии в домино с Лаки, но я не видел его уже несколько недель. Его появление может означать одно из двух: либо он выиграл на скачках, либо у него роман. Я побежал вниз, перепрыгивая через ступеньки, и чуть не свернул себе шею, потому что лампочка вдруг погасла. Открыв дверь, я не поверил своим глазам; передо мной стояли мои разлюбезные маменька и папенька, словно старик со старухой на коробке геркулеса. Время от времени на них такое находит: являются нежданно-негаданно, будто я их жду. Только их не хватало!
— Фрэнклин, — проговорила мать, подставляя мне щеку для поцелуя; мне не слишком хотелось целовать ее, но все же я чмокнул ее в щеку. Она даже не улыбнулась. Уверен, это отец подбивает ее навестить меня. Старик никогда не признается, но он скучает без меня. Эти визиты убеждают его, что я еще не помер, не скурвился, не в тюрьме и не колюсь. Как будто и не помнит, что мне не шестнадцать, а тридцать два, и что с наркотиками я завязал тысячу лет назад. Мне самому и в голову не приходит сообщать им новый адрес, если я переезжаю, а эти визиты убеждают его, что меня все же можно найти.
— Привет, сынок, — сказал он, пожал мне руку и крепко обнял меня. Папаша стал обнимать меня только лет семь назад, но, честно говоря, мне это приятно, даже очень приятно. Он ухмыльнулся, и я понял, что он и вправду рад меня видеть. В конце концов я его единственный сын. Я сантиметра на три-четыре выше него и чертовски на него похож. Но разница между нами в том, что папаша — тряпка, а я нет. Он всю жизнь под каблуком у матери, и сомневаюсь, что у него когда-нибудь было о чем-то свое мнение. Сдается мне, что я его люблю, но по десятибалльной шкале мое уважение к нему потянет лишь на четыре. А вот мать я терпеть не могу. Ей бы быть старшиной на плацу, новичков гонять, ведь от нее только и слышишь поучения. Отец не смеет ей возражать, поэтому, когда они вместе, мне хочется послать их к черту.
— Почему на лестнице такая тьма? — спросила мать.
— Лампочка только что перегорела. Ну, пошли, — сказал я, помчавшись наверх через три ступени. Черт возьми, еще минут пятнадцать, и я бы закончил уборку. — Как это вас занесло в Бруклин? — спросил я, закуривая.
— Мы обедали у „Джуниора", а так как от тебя давно нет вестей, решили посмотреть, здесь ли ты. Сколько, Джерри, прошло — год? — повернулся он к матери, которая критически оглядывала мою комнату. Я видел, что ей здесь противно; хорошо, что не успел закончить уборку.
— Не знаю, Феликс, не могу вспомнить. Фрэнклин, у тебя рыбка сдохла.
В этом замечании она вся.
Отец сунул руку в карман рубашки и вынул сигареты. Кажется, он носит только ковбойки. Я хотел дать ему прикурить, но он достал свои спички и только кивнул мне. Сделав глубокую затяжку, он выпустил дым с таким видом, будто принял важное решение, и посмотрел на меня.
— Как дела житейские, сынок? Ты выглядишь молодцом.
— Не так жарко, если ты меня спрашиваешь, — ни с того ни с сего брякнула мать. — Ты все живешь в этой комнатенке. Когда ты наконец снимешь нормальную квартиру, Фрэнклин? Джесси и Кристин только что купили новый дом. Кирпичный. Четыре спальни. В двух шагах от нас. Прямо игрушка! Они иногда спрашивают о тебе, а я даже не знаю, что им сказать. А мальчишки уже совсем большие: все четверо играют на музыкальных инструментах. Представляешь? Ты любил барабаны, помнишь, Фрэнклин? — Продолжая молоть, она прихлопнула таракана, бежавшего по стене. — Нет, наверное, не помнишь.
— Еще как помню! Ты заставила меня бросить это, потому что говорила, будто от них слишком много шума, а у тебя мигрень. Это-то я помню.
— Ты колотил по барабану мне назло. Потому я и велела тебе все это прекратить.
Мне неохота было связываться с ней и лезть в дебри нашей семейной истории. Я повернулся к отцу:
— В общем, дела у меня ничего. Только что начал работать на стройке отеля в Манхэттене. Наконец заколачиваю сносные деньги. Теперь можно и в профсоюз вступить. Хочу купить машину. И у меня новая замечательная подруга.
Отец, слушал с явным интересом и хотел было о чем-то спросить меня, но тут, конечно, влезла мать.
— А как твоя жена и дети?
— Пэм мне не жена уже шесть лет, а с детьми все в порядке. Видел их в день рождения Дерека в прошлом месяце.
Отец поудобнее устроился в кресле, скрестив руки и положив ногу на ногу. Складки на его брюках цвета хаки были так отутюжены, словно он гладил их всю ночь. Выпустив струйку дыма, он снова затянулся и загасил сигарету. Он так и не произнес ни слова. Знаю почему: он просто мямля.
— Значит, ты наконец получил развод? — спросила мать.
— Собираюсь.
— Да, да, ты собираешься. — Она выкатила глаза на лоб.
Хотел бы я, чтоб когда-нибудь они у нее так и остались. Поделом бы ей было.
Отцу все это явно не нравилось; он то облизывал губы, то начинал подсасывать зубы. Он делал так всегда, если хотел что-то сказать и не мог собраться с мыслями.
— Хорошо, что ты не оставляешь ребятишек, сынок.
— Хочешь выпить, пап?
Мать я не спрашивал, потому что она выпивки боялась, как огня. У нее в семье чуть не все были алкоголиками. У отца, впрочем, тоже, но сам он не алкаш. Он тихий выпивоха. Выпивает, когда смотрит телевизор, подстригает газон или моет машину. Он никогда не бывает буйным или неуправляемым. Он может день-деньской сидеть и никого не замечать.
— Да нет, он не хочет. Правда, Феликс? — Мать стерла древесную пыль со стула и наконец села.
— Если только глоточек, — откликнулся отец.
— Ты разве не знаешь, сколько людей разбивается за год из-за того, что водитель пьян? Это каждый день в последних известиях говорят. Не хотела бы я так погибнуть.
Я дорого дал бы сейчас, чтоб сказать ей, что желаю ей смерти. Чтоб она плавала с моими рыбками! Я налил высокий стакан. Когда она поднялась и стала рассматривать заготовку моей стенки, отец опасливо взглянул на нее и выпил все до дна одним махом.
— Это что такое?
— Должно быть, стенка.
— Ты что, сам это делаешь?
На какое-то мгновение в голосе ее прозвучали нотки искреннего восхищения, но я-то знал: этого просто быть не может.
— Да. Сделал чертежи и подготовил детали, ну и прочее.
— Я что-то похожее видела на блошином рынке.
— Да, я делаю разные вещи. Эта — не лучшая из них. Я хочу ее собрать и сложить в нее инструменты и книги.
— Из какого это дерева? — Отец потрогал стенку.
— Сосна. Она, правда, слишком мягкая для обработки, но ничего, годится. — Обычно, когда я задумываю что-то серьезное, я делаю сначала модель из клеенной доски или фанеры, так как они дешевле, а уже потом работаю с хорошей древесиной.
— Где же ты этому научился? — удивился отец.
Неужели он даже не помнит, как я таскал домой всякую всячину из деревообделочной мастерской?
— И сам не знаю, — ответил я, — делаю, вот и все.
— Да, отлично, сынок, — сказал отец и почему-то загрустил.
— Я хочу поступить в январе в бизнес-школу, чтобы завести свое дело. Это может быть по плотницкой части, но сперва надо все проверить.
— Вот как, — проговорил он.
— Чтобы начать свое дело, нужна куча денег, Фрэнклин, — вступила в разговор мать. Она включила телевизор, но и не смотрела в его сторону.
Лучше бы отец пришел один. Мы бы выпили малость и поговорили как мужчина с мужчиной; я мечтал об этом с шестнадцати лет. Я даже сам не знаю толком, что значит „мужской" разговор; просто не хочу, чтобы рядом маячила мать и настороженно ловила каждое наше слово. Из-за нее мы не можем поболтать от души, как мужчины — отец и сын. Я давно хотел спросить его, как он терпит ее столько лет. Неужели ему и в голову не приходило уйти как-нибудь на работу — и с концами: никогда не вернуться? А еще меня интересовало, какова она в постели, может, он просто делал это по привычке? Хорошо бы объяснить ему как-нибудь, что я чувствовал, когда влип в эту историю с наркотиками. Как тяжко было, когда вылезал из этого. Почему меня демобилизовали раньше срока. Почему я оставил Пэм и ради чего вообще бьюсь. Может, случай еще представится, как знать.
Я взглянул на мать и постарался говорить спокойно:
— Знаешь, сколько нужно, чтобы открыть свое дело? Неужели ты думаешь, что я собираюсь этим заниматься, не разузнав все заранее?
— Да разве я это говорю? Но где ты возьмешь такую сумму?
— Тебе-то какое дело?
— Сынок, не забывай, она твоя мать!
По-моему, он говорит это лишь бы что-то сказать. Кстати, меня тошнит от этого его „сынка", что, он забыл мое имя?
— Никакого мне дела нет! — воскликнула она, подняв руки точно так же, как бывало в детстве, когда она меня в чем-нибудь уличала. Потом она хватала толстую веревку и надирала мне задницу. — Ты доживешь до сорока, ничего не узнаешь и все будешь рассуждать о том, как начать свое дело. Так кто же, по-твоему, ссудит тебя деньгами, хотела бы я знать?
— Не твое собачье дело!
Она схватила сумочку и вскочила.
— Феликс, сейчас же уходим отсюда! Он даже не знает, что такое уважение к родителям, и несет все, что хочет! Придет день, когда ты поймешь, что лучше бы послушался меня. Но ты не слушаешься, а потому и живешь в этой дыре, как старый черный холостяк. У тебя только одни родители. Не забывай об этом, когда будешь открывать свое дурацкое дело!