В известии о гибели любимца всего Черноморского флота была какая-то горькая, злая закономерность: "Ташкент", последний большой корабль, сумевший прорваться к Севастополю, погиб в тот же день, когда пал город.
“Голубой крейсер” почему-то отчетливо представился изображенным цветной тушью на альбомном листе на обложке отчета о работе госпиталя. Автор того рисунка, признаем с горечью, скорее всего, если и пережил оригинал, то ненадолго.
“История умеет быть убийственно циничной”, - сами собой вдруг всплыли в памяти Огнева слова, сказанные совершенно без горечи, тем голосом, каким подтверждают давно известный и понятный диагноз. Их произнес десять лет назад пожилой строгий человек, главврач сельской больницы из небольшого поселка под Киренском.
Старик любил долгие беседы на ночных дежурствах. У него было две вечных темы — любопытные случаи из практики и вольные и невольные жители сибирских краев. В кабинете его, в шкафу вместе с топографической анатомией и медицинскими журналами, которые он аккуратно выписывал, целую полку занимала “Каторга и ссылка”. [*Историко-революционный журнал, выпускавшийся в Москве с 1921 по 1935 год. Орган Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Главные темы — история революционного движения в России, мемуары, исследовательские статьи.]
“- История — это вечный циник. Она никогда не упустит случая отпустить какую-нибудь колкость, горькую и злую шутку. А еще любит афоризмы и символы, чаще всего страшные. Вы знаете, например, что казни Перовской добивался человек, которому она когда-то спасла жизнь? Товарищ Сони по детским играм. Хотя конечно, беспристрастный ученый вам скажет, что заступничество одного человека все равно ничего бы не решило. Власть хотела расправиться со всеми "героями 1-го марта" и она это сделала… Но какая ирония, едкая как "царская водка"!
— Возьмусь предположить, что вам от Клио тоже досталось?
— Не настолько. Все-таки, когда меня сослали в девятьсот пятом, я жил верст на сто севернее, и село было глухое. Здесь какая-никакая связь с внешним миром. Даже телеграф есть. И больница не в пример лучше оснащена. Я буду очень вам признателен, если ваша затея с рентгеном окажется успешной.
Старый, столь же иронично-насмешливый, как сама история, коллега, упорно именовавший Огнева “молодым человеком”, хотя тому было тогда тридцать шесть. Где он сейчас? Призыву не подлежит по возрасту и наверняка никуда не тронулся из поселка. Правильно, кого помоложе, призвали, а больные на кого остались? Ему сейчас должно быть семьдесят пять лет. Если жив, то верно он снова, как в молодости, единственный представитель Гиппократа на полста верст.
Все-таки, загадочная штука — человеческая память. Почему она именно сейчас решила вернуть ему Восточную Сибирь и окрестности Киренска? Вероятно потому, что он опять вынужден ждать и ожидание это мучает и не дает покоя. “Почему из госпиталей бегут на фронт, я уже понял. Вот теперь посмотрим, научила ли меня Сибирь терпению”.
Наверное, это было самое важное, что оставила после себя таежная глубинка. Что же она дала, кроме не сразу и не вдруг обретенного умения справляться с лютой тоской одиноких вечеров? Для начала, хорошую, хотя и своеобразную практику. В том числе по части обморожений, что очень пригодилось потом, в тридцать девятом. И, несомненно, еще пригодится будущей зимой. Где будет тогда проходить фронт? Где б ни проходил, мимо нас не пронесут.
Осталась еще привычка просыпаться при любых шагах под окном или по лестнице, так мешавшая в короткие мирные месяцы в Москве и так легко вписавшаяся в военную действительность. Обыкновение не выходить зимой из дому даже в город, не имея при себе ножа и спичек, к которым теперь вновь добавились фляга и пистолет. И привычка вслушиваться в себя и окружающий мир. Чувствовать опасность. Что там говорил Сергей Сергеевич в Москве, в сороковом? “Интуиция есть свойство непосредственного восприятия прекрасного”? А если, допустим, на опасность это перенести? О, а тут, внезапно, отвечает нам Пушкин: “Есть упоение в бою…”. Пользуйся, товарищ Огнев, возможностью спокойно, несуетливо, подумать о вечном.
В потемневшее по краям казенное зеркало глянуло смутно знакомое лицо. Худое, с остро обозначенными скулами и глубоко сидящими глазами, но уже не бледное и неожиданно молодое. Не иначе, добрый десяток лет исчез вместе с усами и бородой, а на едва отросших волосах еще не различить седины. Вот и глядит из зеркала не то ополченец-рядовой, не то вчерашний арестант. Хотя на самом-то деле внезапная перемена в возрасте объясняется куда проще и прозаичнее: выспался. На полгода вперед не иначе. Потому что дальше отдыхать и сам себе не даст.
Но медкомиссия, на которой самое главное — грамотно и доходчиво убедить коллег не отправлять его еще и в санаторий, только на следующей неделе во вторник. А сегодня — воскресенье и на правах старшего товарища, коллеги и наставника Алексей получил приглашение на чай. С ведома и при полном одобрении командования. Потому что приглашающая сторона — Анна Кирилловна и ее мама, которой очень важно (“Так и сказала: очень важно”), увидеть человека, о котором с таким уважением отзывается дочь. И который сумел вернуть ей присутствие духа. Именно так выразилась Наталья Павловна, встречая их с Анной у калитки.
Дом был маленьким, с почти плоской черепичной крышей и белеными стенами. Он прилепился на самом склоне по пути в порт. От улицы двор отделяла потрескавшаяся каменная ограда, по которой вился виноград, закрывая табличку с номером и названием улицы. Вверх небольшими террасами поднимался сад.
Коридор пахнул старым деревом, мастикой для паркета и сушеными яблоками. В полутьме блеснуло тускло зеркало в резной деревянной раме, рядом с ним на крючке старый зонт с длинной костяной ручкой и щипцы для "зажигалок", сверху — противогазная сумка.
Наталья Павловна принадлежала к тому типу людей, по которым можно почти безошибочно угадать их профессию. Достаточно было лишь поздороваться, чтобы, даже не зная ее, понять, что это учительница. Голос ее, размеренный и строгий, самая манера держаться воскрешали в памяти гимназию, так много в ней было именно от тогдашних классных дам. Впечатление усиливало допотопное пенсне на маленькой цепочке, в которое, она, впрочем, не смотрела, пытаясь разглядеть гостя как следует поверх стекол.
— Рада познакомиться. Ну вот, теперь все в сборе, только Лида где-то бегает. Пойдемте в дом.
Коридор привел в комнату, просторную, но с таким низким потолком, что Огнев невольно пригнулся. В распахнутые настежь окна лез тот же виноград, его листья пронизывало солнце, золотистые пятна дрожали на паркете, на стенах и корешках книг на полках, поднимающихся под самый потолок. Здесь так много было солнечного света и желтого цвета, что казалось, будь день пасмурным — комната светилась бы сама по себе. Желтый паркет, букетики цветов на выгоревших обоях, рыжие в мелких крапинках лилии, вышитые крестиком на крохотных диванных подушечках, шелковый абажур на лампе под потолком. Даже пианино в углу у стены светлого дерева, а два бронзовых подсвечника возле подставки для нот пускали солнечные зайчики.
Два летчика, младшие лейтенанты, поспешно встали при их появлении. Первый, крепкий, широкий в плечах, со смоляным кудрявым чубом даже успел подхватить с подлокотника кресла пилотку, водрузить на голову и представиться по всей форме:
— Младший лейтенант Андрейченко.
— Младший лейтенант Лукьянов, — отрекомендовался его товарищ, худощавый молодой человек с немного печальным, тонко очерченным лицом и совершенно детскими веснушками на щеках и привздернутом носу.
Познакомились. Гости оказались морскими летчиками, из полка МБР-2, что стоит тут же в Геленджике. Пока обстановка спокойная, даже увольнительные дают. Вот и выпал случай зайти проведать свою учительницу.
На столе, накрытом белой, до хруста накрахмаленной скатертью, дымился маленький самовар, стояли зеленые фарфоровые чашки, ваза с яблоками и сахарница. Сахар давно был по карточкам, поэтому никто из деликатности не решался взять его, пока Наталья Павловна сама не положила всем по куску в чашки. "Пейте, пейте, мальчики. Ну право, кого мне еще угощать, как не вас!"
Мальчикам было лет по двадцать, не меньше, но они определенно чувствовали себя в такой компании совершенно мальчишками — самые младшие и по годам, и по званию. Даже Аня для них — старшая.
На отдельном столике у дивана лежал раскрытый альбом. И на самой большой фотографии, где был снят школьный класс, обоих можно было отыскать без труда. У Андрейченко даже чуб тот же самый, а Лукьянов снят в летном комбинезоне, аэроклубовском. И вид у него на снимке совершенно счастливый. Вероятно, фото пришлось на день его первого самостоятельного вылета. В таких случаях курсантов отпускали домой с полетов в комбинезоне, разрешая покрасоваться перед родными и друзьями.
— Это весной, вон Антоха почти настоящий летчик, только что шлемофон не нацепил. А это осень еще, — Андрейченко перевернул страницу, — тут я с портфелем. Ух и не любил я тогда этот портфель! До зимы с мамой ругался, не хочу мол с портфелем ходить, что я, управдом что ли?
— Но привык же потом. Как мама, Валера?
— В порядке. Мы как раз от нее и к вам. Постарались в увольнительной всех проведать, до кого добежать успеем. А вот Мишку не нашли. В госпитале сказали, что отправлен в глубокий тыл. Неужели все так плохо, что у нас не справятся? Товарищ военврач, может вы нам растолкуете? — обратил он по-мальчишески растерянное лицо к Огневу. — Друг наш. На посту ВНОС он был, попал под налет. Ранение пустяковое, царапина, а пальцы не действуют. В тыл отправляют… неужели… — лейтенант сглотнул, собрался с силами и вытолкнул страшное слово, — Отрежут?
— Нерв перебит, судя по всему. Это лечится. Не всегда успешно, но шансы есть и неплохие. Но долго. Сперва убедиться, что воспаления нет. Потом — по обстановке. Может быть, сшить нерв, может быть, высвободить из рубца, может быть, просто положить два конца обрыва как можно ближе. Периферические нервы восстанавливаются.