Когда совсем сгустились сумерки, пароход вдруг дал гудок, один, но долгий и протяжный. Его звук повис над водой, запутался в камышах и медленно уплыл куда-то вниз по течению. На сигнал тревоги это было не похоже. Раиса вгляделась вперед, не движется ли кто им навстречу. Но вдали, еле видный в темноте, маячил только силуэт тральщика.
— Здесь пароход их затонул, — Нина Федоровна указала в сторону правого берега, где что-то смутно белело среди камышей, — Видите, во-о-он там, труба торчит из воды. Сухогруз был, “Софья Перовская”. Половина экипажа на “Абхазии” с нее, и капитан тоже. На мину наткнулись в июле. Лисицын как положено последний сошел, когда уже рубка под воду уходила.
— Лисицын, это капитан?
— Капитан. Константин Михайлович. Стальной человек, — сказала она с какой-то тихой гордостью, — Не горит и не тонет. Пока он за штурвалом, ни одна бомба в нас не попадет.
— Такие налеты часто бывают? — спросила Раиса осторожно. Не хотелось, чтобы подумали, что она испугалась.
— Такие? Нет. Тут всего-то шестерка. Обычно хуже. Пока удавалось под зенитки отойти. А вы молодец. Не испугались. Случалось на море попадать под бомбежку?
— Да. Только до нас пикировщики не дотянулись, им бензина не хватало до нас добраться, — вспомнила Раиса, что говорил тогда летчик на “Ташкенте”. Ей не хотелось рассказывать подробно, но Нина Федоровна слово за слово каким-то образом узнала что хотела, и про рейс “на одной морской чести” и даже про стихи.
— Никогда не смогла бы работать в море, — призналась она, передернув плечами, — Все-таки тут берег всегда недалеко, в случае чего доплыть можно. Хотя на Волге летом горели много. Мы живы до сих пор, просто потому что “Абхазия” — счастливая, и с капитаном ей повезло. С начальником госпиталя тоже. Между прочим, он со своей фамилией не зря так на Пушкина кивает. Вас-то Дубровский украл.
— Как это?
— Да очень просто. Он не имел права в Астрахани набирать личный состав, это вообще подчинение другого фронта. За такую самодеятельность кому другому давно нагорело бы. Но только не Дубровскому! Характер. Люблю отчаянных мужчин! — она улыбнулась, показав ровные, но мелкие как у мыши зубы, и глаза ее в полутьме блеснули ярко и лукаво.
Раиса поймала себя на том, пробует сравнить Нину Федоровну с Колесник, поначалу думалось, и впрямь похожи. Но нет. Наталья Максимовна была по характеру подлинно персидская княжна, с ярким южным темпераментом, но прямая и где надо — необычайно строгая. Нина Федоровна другая, она хлопотливая до суеты, говорливая и кокетливая. Ей, без сомнения, очень нравится Дубровский, и заметно, что она с трудом удерживается, чтобы сходу не поделиться этим с Раисой, которую даже толком не знает. То ли просто хочется хоть с кем-то поговорить о предмете своих симпатий, то ли обозначает занятые позиции. Но ей надо отдать должное: бомбежек не боится, с людьми сходится легко.
Раиса предпочла перевести разговор все-таки на медицину, пока не дошло до расспросов о семье. Оказалось, что Нина Федоровна не хирург, а участковый терапевт. Но, как ей сказали еще в сорок первом, терапевтов у нас нынче больше уставной нормы, а хирургов — мало. Вот и пришлось вспоминать хотя бы самые основы. Она вспомнила и даже сама проводит ПХО, но отчаянно боится чего-нибудь напутать. Особенно, если работает с доктором Гуревичем, самым старшим в команде. Это же, как она выразилась “без пяти минут профессор”, человек суровый и очень сложный.
— У них с Дубровским вообще перекрестная субординация получается!
— Это как же?
— Очень просто. Владимир Евгеньевич его на одну шпалу старше, а Гуревич его — на десять лет практики. Поэтому по службе он Дубровскому подчиняется, а на операциях — наоборот.
— А капитан Лисицын, он первого ранга или второго?
— Никакого. Это же пассажирский флот, тут весь экипаж гражданский. Самое высокое звание — капитан. Выше только господь бог и Ставка ВГК.
Перед последним переходом, ближе к вечеру, когда раздуло чуть жару над очередным безымянным ериком, Дубровский объявил общий сбор персонала. Почему-то это называлось гражданским, для Раисы давно позабывшимся словом “планерка”. Совсем как в мирное время в районной больнице, если не думать о бомбежке и минах.
Полукруглое помещение с пятью окнами в кормовой части “Абхазии”, где собрался весь старший состав и большая часть среднего — фельдшера и сестры, с мирного времени звалось музыкальным салоном, никто не удосужился перекрестить его хотя бы в ординаторскую. На расписном потолке вокруг грозди ламп с кое-где уцелевшими молочно-белыми плафонами, водили хоровод греческие богини в веночках на кудрявых головах. Ничего, кроме веночков, на богинях не наблюдалось.
— Так, товарищи, — Дубровский не минуты не сидел и не стоял на месте, говорил, прохаживаясь от окна к окну. — По расчетам, у Сталинграда мы должны быть сегодня вечером, в десять тридцать. Наш пункт — переправа у острова Зайцевский. Разгрузка “Абхазии” и прием раненых идут одновременно, времени мало. Кинут сходни от носа и кормы и начнут. Работаем так: тяжелых принимает доктор Гуревич, — совсем пожилой, седой полностью, в тяжелых очках военврач третьего ранга, в шерстяной, несмотря на жару гимнастерке, коротко ответил “Слушаюсь”, - Ходячие на тебе, Аристархова, — продолжал Дубровский, — дежурных санитаров выставь на палубу заранее, — В перевязочной — я, Резникова, Гулькова, Поливанова.
Нина Федоровна поспешно кивнула:
— С новым фельдшером меня поставите, Владимир Евгеньевич?
— Нет, так и работайте с Гульковой. Поливанова со мной.
К берегу причалили уже в полной темноте. “Абхазия” медленно и аккуратно развернулась бортом к низким мосткам, показавшимся Раисе слишком хлипкими для такого большого судна. На берегу было шумно, там урчали машины, со стуком и неизбежным матом что-то грузили. Рядом тарахтел не то катер, не то еще что-то небольшое, впотьмах не разберешь. Перекрывая звук мотора у причала спорили двое, видимо, командиры, чья часть должна переправиться раньше.
- “Абхазия”? — окликнули с причала. — Мы уж вас и не ждали. Сказали, вы погорели у Сероглазки!
— А ты слушай больше! — немедленно отозвался вахтенный. — Разгружайте нас поживее, нам людей на борт брать.
С полчаса на берег сносили тюки и ящики. Раиса напряженно ждала санитарных машин, но их все не было. Тяжелый грохот близкого фронта, хорошо знакомый ей звук, долетал откуда-то слева, из-за протоки. Но если на Перекопе и под Ишунью можно было сразу понять, в какой стороне и далеко ли передовая, здесь казалось, что глухо ревет сама ночь.
— А где он, Сталинград?
— Там, — кто-то из матросов указал в сторону чернеющих через протоку деревьев. — За островом.
Черный рваный контур заросшего лесом острова окаймляли низкие багровые облака. Невидимый отсюда город горел и ясно было, что бои там не утихают и ночью. Край дымных облаков то и дело озарялся короткими вспышками. Это немного напоминало грозу. Блеснет сперва и лишь потом долетает глухой раскат. Но в ночном воздухе не было и намека на ту свежесть, что приносит гроза.
Когда-то давно, до войны, Раисе доводилось видеть, как горят торфяники. Подземный, не сразу заметный и опасный пожар пропитывал воздух едким, густым дымом, в котором не видишь дальше пяти шагов. Каждый вдох оседал на губах горечью. Здесь воздух был так же горек и плотен. Казалось даже, что с той стороны Волги веет жаром, как от горячих углей.
Но их погрузка получилась не такой скорой. Начальника эвакопункта пришлось ждать чуть не час. С берега до Раисы долетал голос Дубровского, командир плавучего госпиталя сердито выговаривал кому-то, почему нет транспорта: “Хорошо, у вас есть машины, но не хватает бензина. А подводы? Где они? Вы заранее должны были обеспечить!”
Маша, ежась от ночного холода, нервно ходила по палубе взад и вперед, прислушивалась. Наконец по сходням простучали дробно знакомые торопливые шаги.
— Вольно, Маша, это Дубровский! Через пять минут начинаем прием. Кое-кому я там хвоста накрутил…
Появились машины, всего две, от кормы кинули еще сходни, широкие, по ним на борт поплыли носилки. Потихоньку, вереницей стали подтягиваться и ходячие раненые. Кто на костылях, кто с перевязанной рукой, шли медленно и устало, поддерживая друг друга.
Впервые Раиса видела сортировку на пароходе, одновременно и похожую, и непохожую на ту, к которой привыкла в Крыму. Роль сортировочных марок здесь выполняли посадочные талоны, будто на обычный пассажирский рейс. Но они определяли вместимость парохода, без этого никак. Впрочем, и раненые здесь другие. Кто-то в гипсе уже. Да, все правильно, мы следующий этап между медсанбатом и глубоким тылом, поняла она. “Эвакуация на себя. Они отправили, мы приняли”.
У причала возникла вдруг какая-то сутолока. Явился посыльный, кажется, только что прибыл с того берега, он требовал капитана, но никак не мог попасть на борт из-за погрузки. Наконец он вместе с санитарами подхватил носилки и так оказался на палубе.
Спустя всего несколько минут слаженный механизм сортировки был порушен. Почти все каюты заняли, музыкальный салон с танцовщицами на потолке забит до отказа, там устроили ходячих, как вдруг на его пороге возник Дубровский. Уже без халата, вид озабоченный. Кивком головы подозвал Машу и Раису к двери:
— Так, без шума и паники, тихо и быстро — всех вниз. Сначала лежачих.
— Вниз, куда? — Раиса не сразу сообразила.
— В трюм. Не спешим, не суетимся. Но быстро. До отхода все должно быть чисто.
— Не поместятся! — у Маши брови взлетели вверх, почти скрывшись под низко надвинутой на лоб косынкой. — Владимир Евгеньевич, мы же почти пятьсот человек приняли.
— В крайнем случае — на нижнюю палубу. И всех на пол. Но тихо!
Что стряслось, Раиса так до конца и не уяснила. Налет? Но разве от него в трюме спрячешься? Размышлять было некогда, следующие полчаса или около все, кто мог, таскали носилки. Потом помогали спуститься вниз тем, кто мог передвигаться. Ох и тесно! Пожалуй не лучше, чем в скалах у бухты Голландия. Не развернешься толком.