Удивительно, но ни стонов, ни жалоб почти нет. Разговоров о том, что творится на том берегу — тоже. Кто-то засыпает почти сразу же. Но, как Маша и боялась, все не поместились. Каюты нижней палубы остались занятыми.
Пробираясь по коридору, где лишь две синих тусклых лампочки светили себе под нос, Раиса натолкнулась на Нину Федоровну. Та запнувшись о что-то на полу, чуть не полетела с ног, оперлась на ее руку, спросила приглушенным шепотом:
— Неужели, решили вверх уходить?
— Не знаю. Даже не знаю, что стряслось, — Раиса глянула вниз — под ногами змеился пожарный шланг.
— Не знаете?! — она судорожно вдохнула. — Три дня назад немцы прорвались к берегу. Выше Сталинграда. Приказ с рейда уходить еще вчера был. Из трех пароходов прорвались два. “Калинин” и “Парижская коммуна” ушли, а третий, “Иосиф Сталин”, сгорел возле Акатовки. Фарватер уже пристрелян.
Раиса сначала удивилась, что у “Парижанки” есть тезка на Волге и лишь потом до нее дошел страшный смысл сказанного.
— И как же мы теперь?
— Нам приказано тоже прорываться и уходить вверх. На Астрахань нельзя — там уже новые мины. Здесь оставаться опасно. Потому и всех вниз, надстройку наверняка побьет.
— Товарищи эскулапы!
От зычного командного голоса Раиса вздрогнула. Перед ними стоял сам капитан “Абхазии”. Глядел строго, но с какой-то усмешкой, если не померещилась она в слабом синем свете: что, мол, испугались, дамочки?
— Хныкать по отсекам команды не было, — отчеканил Лисицын. — Мы еще от причала не отошли, а они уже пузыри пустили. Да, вышло лихо. Подполз фриц, пока только пушками. Там его наши ребята, морская пехота, сейчас гвоздят без перерывов на обед. Да, прорываться будет трудно, ход узкий, фарватер пристрелян. И пароход имени товарища Сталина фрицы, надо думать, с особым паскудством спалили. Но у нас пассажиры, за которых мы совестью отвечаем, не головой даже. Совесть подороже головы. Ваше дело — товарищей успокоить, матушке-пехоте на борту и здоровой несладко, тут окоп не выроешь. Наше дело — увести “Абхазию” целой. И уведем. Я уведу. Получат фрицы вместо “Абхазии”… - последнее соленое слово он не произнес вслух, только обозначил губами. — Вам, Нина Федоровна, на латыни вашей ясно, что получат. А поминальные разговоры — сей же час бросить за борт как балласт!
— Поддерживаю. Поминальные вздохи отставить, всем — полная готовность, — Дубровский появился тут же, как вынырнул из тумана. — Командуйте, Константин Михайлович!
— Пожарные рукава мы развернули, ведра и брезенты в каждом трюме. Если вдруг загоримся — санитаров, что покрепче, нам на подхват. Но без команды на палубу никому! Постарайтесь, чтобы наши пассажиры… не слишком нервничали. Обеспечить не требую, но постараться надо. Так, пятиминутная готовность. Погнали наши городских! — на последней фразе в голосе его мелькнули какие-то мальчишеские нотки и подумалось, что Лисицын должно быть еще молод.
— Постараемся, — с расстановкой произнес Дубровский ему вслед. — Нина Федоровна, — обернулся он к Резниковой, которая при словах “если загоримся” пошатнулась и тяжело привалилась к двери соседней каюты, — Если вам трудно, спуститесь вниз. Там по крайней мере тихо. Раиса Ивановна, вы тоже. Тут может быть сложно.
— Н-нет, — Нина Федоровна тут же овладела собой и выпрямилась, — Я останусь! Вы не думайте только, Владимир Евгеньевич… ох, то есть, товарищ командир… Я..
Раиса просто не двинулась с места и аккуратно поддержала Резникову под руку, показывая, что и она не собирается уходить.
— Хорошо, оставайтесь. Но помните о приказе. Всем на пол, не высовываться и без команды — наружу ни шагу.
В бывшем музыкальном салоне на нижней палубе люди лежали и сидели на полу тесно. Почти как на “Ташкенте”. И от этого сравнения сделалось немного не по себе. “А ну, успокойся! — осадила себя Раиса. — Сказано же, все страхи — за борт. На “Ташкенте” ты лучше держалась!” Но тут же подумала, что в море ее просто не хватало на то, чтобы бояться, все силы съедала боль. А сейчас руки при ней, правую только тянет чуть с отвычки. Давно носилки не таскала. Вот и колотится в груди что-то, не страх даже, скорее ожидание.
Снаружи долетело:
— Жилин! Сколько у нас пластырей? В каждый трюм по два человека — со щитами и подпорками. Команду с пластырями — на нос.
Ответа Раиса не расслышала, но капитанский голос различала хорошо. Верно, он способен был перекрыть даже канонаду, если понадобится.
— Давай, боцман, не подведи. При попадании в рулевое — сразу отдать якорь, чтобы не снесло к немцам. Посты расставить!
“Чтобы не снесло… Значит, может?!” Есть ли на борту оружие, кроме зенитки? На Перекопе у Раисы хотя бы наган был, а здесь… Хотя толку с него? Или проскочат, или утонут. Если раньше не сгорят.
Пароход отходил даже без гудка. Где-то под ними, глухо, потом все слышнее заворчало, загудело, послышалось знакомое шлепанье колес, взбивающих в пену речную воду. “Абхазия” медленно отвалила от причала и тронулась в путь. “Хоть бы не в последний. Отставить похоронное настроение!”.
Что творилось снаружи, никто видеть не мог, а звуки мотора заглушали все прочие. Как будто бы рядом тарахтел катер, все-таки шли под прикрытием, не в одиночку. Но вдруг ударило так, что ни катера, ни звука собственных моторов стало не слышно. Темнота взорвалась резко и гулко, будто молотом били в огромную пустую бочку. Раз! Другой! Третий! А потом загрохотало как в кузнечном цеху.
Шум моторов ощущался теперь только по ритмичной дрожи пола. Работают, значит мы идем. Значит живы. Внезапно над головами треснуло сухо, звонко, непохоже на другие выстрелы и сразу запахло и дымом, и сыростью. Сверху посыпались стекла. Раиса сообразила, что снаряд разорвался где-то рядом и осколками прошило их убежище насквозь. Побило под потолком лампы. Наверняка, не первый раз. То-то их так мало осталось!
Приподнявшись, она почти инстинктивно попыталась загородить от сыплющихся стекол тех, кто был ближе. Хотя бы так. Стекла ли, осколки… “Пускай уж в меня”.
Но чьи-то руки обхватили ее за плечи.
— А ну, давай сюда, сестрица!
Раиса почти не видела раненого в темноте, различала только белеющий на его ноге гипс. “Огнестрельный перелом голени. Если пойдем ко дну — не выплыть ему”.
— Не привык я за женские юбки прятаться! Так что лучше ты за меня схоронись! — жесткие широкие ладони гладили ее по волосам, по щеке, саднило недавний ожог. — Вот так. Вдвоем не пропадем. Ты не рыжая случаем? Рыжие, говорят, везучие.
— У нас нет рыжих, — подала голос из темноты Маша, с трудом подавляя рвущийся наружу нервный смех. — Совсем… У нас есть… ой, Нина Федоровна. Она светлая, если перекрасить, будет рыжая.
И Маша вдруг рассмеялась не таясь, звонко и заливисто. И следом за ней смех прокатился по темному салону как град по жестяной крыше. Не напоказ и не от страха уже, а совершенно настоящий. И Раиса тоже рассмеялась, от нелепости всего происходящего: в темноте, под обстрелом, в трех шагах от гибели мы ищем, кто у нас рыжий. Вдруг — это и в самом деле помогает. До того, как грохнул новый залп, она успела посоветовать Нине Федоровне покраситься луковой шелухой, если не отыщется для такого дела чуть-чуть красного стрептоцида.
Пароход тяжело качнуло с борта на борт. Снаружи крикнули: “Пожар в носовой!” Раиса ухватилась в темноте в чью-то руку и уже не смогла ее выпустить. Отчаянно, всем сознанием цепляясь за этот звук, она пыталась вслушиваться в гул машин и шлепанье колес по воде. Их почти было не различить за грохотом, но они безусловно были, это был бьющийся пульс парохода, показывающий, что ничего не кончено!
Казалось, машины задыхаются, будто это не пароход, а паровоз, натужно ползущий в гору. Снаружи тянуло гарью, то и дело совсем рядом туго и с шумом вскипала вода и брызги летели в выбитые окна. Но это значило, что снаряд лег мимо, что немцы в очередной раз промахнулись.
Сколько так продолжалось, Раиса не знала и даже приблизительно не могла бы сказать. Может, часа два, а может, меньше часа. Но в какой-то момент она поняла, что отчетливо слышит только машину, колеса, да сочный плеск воды. Разрывы стихли, а “Абхазия” шла. Даже не накренившись ничуть, значит цела.
Остаток ночи ушел на то, чтобы наконец устроить удобнее всех на борту. Хотя бы в те каюты, где уцелела большая часть стекол. Перед тем аккуратно убрав осколки.
В перевязочной, где ветер свистел в пробитых переборках и рвался из-за светомаскировки в пустые оконные рамы, обработали троих раненых на переходе. По счастью все трое — не тяжелые. Матрос с распаханным наискось лбом улыбался и все повторял, как они обвели, обманули дураков-немцев, которые так и не сообразили, как “Абхазия” прошла по пристрелянному фарватеру без единого прямого попадания. Дубровский ворчал: “Тихо, герой. Помолчи, шить мешаешь!” Но тоже улыбался.
Лишь на рассвете Раиса смогла выйти на воздух. Над Волгой медленно таяла, растворялась ночь. Вода блестела как ртуть, обрывки тумана цеплялись за камыши. И так до горизонта, где небо понемногу светлело, но еще нельзя было отличить дальние островки от рассветных облаков.
— Прошли, — Маша стояла, тяжело облокотившись на фальшборт и опустив голову вниз, в самое туманное молоко. Косынку она сдернула с головы и влажный рассветный ветер трепал ей волосы.
Раиса подошла и молча встала рядом, глядя вниз, где разрывало туманные клочья огромное колесо и слабо мерцала на воде речная пена.
Пахло тиной, мокрой травой и чем-то неуловимо острым и свежим, немного похожим на зеленые яблоки. Наверное так должна пахнуть жизнь.
Глава 7. Волга, выше Сталинграда, санитарный пароход “Абхазия”, август-сентябрь 1942 года
Обгоревшая, с побитой надстройкой и течами в трюме, “Абхазия” пробилась вверх по Волге, до рассвета миновав опасный участок. Переход обошелся старому пароходу недешево. Несколько кают в носовой части выгорело дочиста, добро — пустые были.
Утром пришли в Камышин, первый крупный город выше по течению, почти всех ходячих раненых передали в местные госпитали, а пароход встал на срочный ремонт. Встречали его будто с того света. Оказалось, кто-то пустил слух, что “Абхазия” затонула на переходе.