Вокруг находки, лежащей теперь на нижней палубе, немедленно собрались любопытные. Те раненые, кто мог ходить, а значит и перекурить на воздухе, с удивлением рассматривали огромную рыбину.
— Вот это зверюга! — с восхищением сказал кто-то, — Целый кит.
— Знай я, братцы, что в Волге такое водится, я бы может и в жисть не купался. Такой ведь человека сглотнет — не поперхнется.
— Да будет тебе, это еще не самый большой. В старые времена и не такие встречались, тогда рыба была — без порток в воду не зайдешь! — усмехнулся в бороду старший моторист и принялся осматривать колесо. Сом или не сом, важно чтобы механизмы не пострадали.
Сома в конце концов спровадили за борт, в пищу он все одно не годился — подтух. Раиса пожалела было, что такую гигантскую рыбину не получится отправить на камбуз, но кок, бойкая молодая женщина, вся в веснушках как сорочье яйцо, только махнула рукой:
— Не жалей, милая. В Сталинграде и ниже по Волге сомов и до войны не жаловали, так, разве что для хвастовства поймать. То ли дело линь или сазан. Возле Ахтубы сазаны знатные. Бывало как привезут их на базар — за версту видать, каждая чешуйка как пятак новенький блестит. А сом, ну его совсем.
— Неужели такой невкусный?
— А чему там вкусному-то быть? Это же водяная свинья, а не рыба. Жрет что попало, мясо у него тиной отдает. Утопленником не побрезгует, схарчит. Не иначе, давешним “Фоккером” подавился. Не по вкусу вышла, консерва немецкая!
Букет, неведомо как появившийся в каюте, не остался незамеченным. Нина Федоровна хвалила цветы с таким восторгом, будто это были какие-нибудь оранжерейные розы. Раиса отмалчивалась, в тайне надеясь, что сама она тут не при чем. Такого внимания к себе не хотелось отчаянно. Цветок, сделанный из гильзы, что появился в Инкермане 17 декабря, согревал душу и жаль было его потом просто до слез. Так ведь и остался где-то в штольнях… А сейчас — пусто на душе, мутно. Хоть бы в самом деле их Резниковой кто подарил, ей это сейчас даже полезно!
Нина Федоровна никогда не забывает красоту навести, даже если спала всего четыре часа. Обязательно и брови подведет, и нос припудрит. Но на Дубровского ее чары все равно не действуют, а от постоянного недосыпа он сделался резок и непередаваемо ехиден. “Опять дражайшая Нина Федоровна боевую раскраску наводит! Не иначе, как надеется добыть мой скальп прежде, чем немцев от Сталинграда отгонят”. Раиса вступиться попробовала, что мол для женщины подкрашиваться в боевой обстановке так же важно, как для иного командира бриться на передовой. На что Дубровский, видать, не подумав, тут же отрубил: “Пусть лучше бреется, не возражаю”.
У Нины Федоровны и впрямь был небольшой пушок над верхней губой, и казалось каждая пушинка затрепетала от обиды. Дубровский и сам понял, что перегнул, извинился, вы же, мол, знаете, коллега, я могу порой ляпнуть сгоряча. Честное слово, виноват. “Ну, хотите, я вам в Саратове сам пудры куплю?” “Одеколон лучше, — Нина Федоровна быстро сменила гнев на милость. — Он мошек отгоняет. А их столько… Даром что осень уже”.
В самом деле, может Дубровский мириться решил? Хотя непохоже на него. Никаких лишних симпатий он не выказывает. Даже к Маше, которую зовет “моя вторая пара рук”. Никто на корабле знать не знает, есть ли у него семья. Писем Дубровский не получает, в каюте ни одной фотокарточки не висит, только школьная контурная карта, на которой он отмечает линию фронта.
А через день опять неведомо откуда появился новый букет. И стоял аккурат там, где Раиса спала, ясно доказывая, что Нина Федоровна тут не при чем. Кувшинки, желтые, маслянисто блестящие, пахнущие медом и речной водой. В стеклянной банке, куда кто-то заботливо насыпал пару горстей крупной гальки, чтобы прочнее стояла. И это бережное внимание к мелочам начинало тревожить. “Только этого мне и не хватало!” Излишнего интереса к себе Раиса и до войны не любила. Повод к тому был, серьезный.
Тем, что у нее нет семьи, она давно не терзалась, привыкла, и слово “разведена” в анкетах писала без малейшего душевного трепета. Мало ли, с кем не бывает! Могла и пошутить о том, и нарочно припомнить, как гоняла неверного супруга по поселку лопатой до самой улицы Урицкого, где было отделение милиции и где ее вежливо обезоружили, разъяснив, что советский закон такого не приветствует.
Вот когда, возвратившись не вовремя домой, она запнулась в прихожей о женские туфельки-"лакирашки", было совсем не до смеха. И когда вечером отдраивала их комнатку до нестерпимой чистоты, роняя злые слезы в ведро с горячей мыльной водой.
Хорошо, что она еще с малолетства умела хлестко и больно бить по тянущимся куда не следует рукам. Плохо, что вразумлять пришлось многих! Разведенная, молодая, она в один миг стала желанной добычей для гуляк всяческого сорта и, не поймешь что тут хуже, для сплетен. Первое время злые языки любого мужчину, с которым Раису видели больше одного раза, сходу зачисляли ей в ухажеры. Год, может полтора, жила она как в дурном сне. И сбежала от сплетен, от непрошенных кавалеров туда, куда можно было убежать — в работу. Лучше лишнюю смену отдежурить, на курсы в Брянск два раза в неделю ездить, чтобы забыли о ней поселковые сплетницы. Старые подруги, конечно, Раису защищали как могли. Лихая Светка Прошкина даже подралась из-за нее с какой-то слишком болтливой кумушкой! Но всех ртов не заткнешь. Брат звал к себе в Свердловскую область, но Раиса любила Брянск и свой поселок, боялась ехать совсем уж в незнакомые места, и осталась.
Так она и попала на курсы в Москву в сороковом году. А через год — началась война. И уж теперь о личном можно было забыть надолго и прочно. До того ли сейчас, когда у тебя всякий день смерть за плечом, не своя, так чужая? Нет, Раиса не думала даже судить влюбленную молодость. Да и кто бы осмелится худое сказать про ту же Олю, так старательно и неумело прятавшую должно быть первое настоящее свое чувство? Нину Федоровну тоже не в чем винить. Достаточно взглянуть на нее в работе, старательную, к больным ласковую, чтобы все прочее осталось в стороне. Ну, сохнет, бедная, по Дубровскому, а тому как с гуся вода, только шутит!
Но все-таки, от кого цветы? Точно не от благодарного пациента. В этом рейсе ходячих мало и те на костылях. В гипсе за кувшинками не дотянешься. Просить кого — там весь пароход уже знал бы!
Старшие товарищи? Мужчин в госпитале мало, персонал больше женский. Дубровский сразу отпадает. Гуревич — вдовец, и вообще, он Раисе в отцы годится. Кто-нибудь из санитаров? Вряд ли. Живем тесно, друг у друга на виду, опять же — все бы давно судачили.
Вот и гадай на кофейной гуще, кому в голову взбрело? Речники — народ семейный и молодых там мало, кто помоложе — давно призваны. Ну не капитан же в самом деле! Перебрав все возможные варианты, Раиса решила, что нет толку гадать, но сделать с неизвестным поклонником что-то нужно. Показать, вежливо, но серьезно, чтобы больше не старался.
И следующий букет, из пестрых, где-то на островках собранных цветов, большой, одной рукой не обхватишь, она аккуратно разобрала на веточки и расставила по палатам. И девушек-санитарок надоумила помочь, собрать еще, чтобы на всех хватило хоть по три цветочка.
Намек, по мнению самой Раисы, был более чем понятен. Но не помогло. Цветы, правда, исчезли. Зато откуда-то взялся солдатский котелок, полный ежевики. Она здесь совсем как под Брянском, терпкая, темная, с кислинкой. Вдоль Снежки точно такая же росла. Ежевику съели всей компанией — Раиса, Нина Федоровна, Маша, еще и в аптеку занесли.
Утес Стеньки Разина возвышался над белым берегом. Закатное солнце делало обрыв рыжевато-розовым. Действительно красиво. Особенно, если рисовать уметь. Кто-то в Крыму рассказывал Раисе, что в старые времена на корабли, уходящие в дальнее плавание, непременно брали художников. Чтобы все увиденное смогли запечатлеть. Красиво… только одуряюще хочется спать. Свежий ветер свое дело сделал, голова на грудь падает. Все потом, все завтра. Кто бы ни был этот герой с цветами, не на что ему, бедолаге, надеяться. А Раисе завтра с шести утра на смену заступать.
— Вот где-то здесь Стенька купеческие суда и караулил. Да и под Куйбышевом тоже его утес есть, — Раиса подняла голову и встретилась глазами с Лисицыным. — Не понравились цветы?
Раиса оторопела. До последнего не хотелось верить, что дело повернется именно так. И ответить-то нечего. Не ждала она такого разговора.
— Очень понравились. Но больше — не надо, пожалуйста. Лишнее это, не сердитесь.
— Лишнее так лишнее. Ежевика-то хоть вкусная?
— Вкусная. От всей каюты нашей большое спасибо.
— Понял. Разрешите постоять пока рядом. Вам отбой скоро, мне — вахта.
Раисе оставалось лишь кивнуть. "Разрешите… Кто же капитану запретит-то?" Все не так выходило, как думала она. Не на что было дать заготовленный колкий ответ, потому что никаких вольностей, никаких намеков — ничего. А смотрит в прямо в глаза — и душа переворачивается.
— Зачем? Время ли сейчас?
— Именно время. Не сердись, Морячка. Именно что время. Потому что война. Сегодня не скажешь, завтра некому будет, — он опустил ладонь рядом с ее рукой на фальшборт. Руки у Лисицына огромные, темные от загара до бронзы. Раиса возле него птенец. Глаза светлые, прозрачные будто, как речная вода. Так внимательно он на нее глядел, будто запоминал до черточки. И только потом произнес негромко:
— Ты ведь понимаешь, что всерьез я? Не ради баловства.
— Понимаю, — Раиса сама не заметила, как сжала плечи. Уйти некуда.
— Без твоего слова — шагу дальше не сделаю, — Лисицын будто видел ее насквозь. — Я ведь тебя еще тогда заприметил, у Сероглазки, где мы баржу потеряли. Ты отчаянная. А я люблю отчаянных. Таких, что назад не оглядываются. У меня вся команда такая.
Над их головами метнулась к воде тяжелая волжская чайка. Раиса невольно проследила взглядом, как птица спикировала к пенным бурунам, оставленным гребным колесом, подхватила клювом рыбу. До последнего казалось, что чайка сейчас перевернется через крыло, как “Юнкерс”.