Спасло ее то, что на борту не ходили в сапогах. На дежурстве всегда надевали самодельные то ли туфли, то ли шлепанцы, с суконной подошвой. И раненых не разбудишь, и сама идешь легко. Сапоги, пожалуй, запросто бы ее утопили. Вода оказалась совсем близко, подхватила тут же. Раиса забила руками, стараясь отплыть подальше, боясь оглянуться, когда что-то с силой потянуло ее за ноги и за спину вниз. Она барахталась в холодной и темной воде, оглушенная, ослепленная, и когда решила, что уже всё, конец, осознала, что голова ее снова на поверхности.
Раиса вынырнула и не узнала ни берега, ни реки. Вода вокруг нее кипела как в котле, плавали какие-то обломки. Впереди металось пламя и в его отсветах виднелась задранная кверху корма парохода. Но это была не “Абхазия”, а что-то другое, слишком далеко. А “Абхазии” — не было. Только черная громада моста да пузыри на воде.
У правого берега что-то ревело и рушилось. Подсвеченный пламенем, клубами валил в небо густой дым. Холодная осенняя вода быстро сводила руки, мокрая одежда тянула вниз. Берег был как будто не так далеко, все-таки не море, но Раиса ясно поняла, что сама она не выплывет. Тело уже переставало слушаться и она почти не чувствовала ног. Сведет судорогой — и точно конец. С трудом удалось ей ухватиться за плывущую вниз по течению железную бочку с пробоиной в боку. Раиса держалась за края этой пробоины, которая резала ей ладони, но по-другому было не зацепиться. Грести таким образом почти не выходило, оставалось только ждать, пока течение снесет ее в сторону моста и берега. В бочку толчками заливалась вода, Раиса скорее чувствовала это, чем слышала. Рано или поздно этот “поплавок” придется оставить, и дальше или выплыть, или захлебнуться. Вот тут и вынесло из темноты прямо ей навстречу что-то темное, стучащее мотором. Длинная, с низкими бортами лодка подошла совсем близко и с нее Раисе крикнули: “Есть кто живой? Коль жив, так хватайся!” И она, оттолкнув бочку, ухватилась. Сперва за борт, а потом за протянутую руку.
Спасителей ее было двое, старик, что сидел на корме и правил румпелем, и второй, помоложе, в тельняшке с пустым правым рукавом. Это он одной левой рукой сумел втянуть Раису в лодку. А теперь стоял во весь рост, всматриваясь в черную воду. Искали уцелевших.
Скоро на борт подняли еще несколько человек, гражданских. Тонущий пароход, что видела Раиса, вез беженцев. Она сама как могла помогала втаскивать их через борт. Выловили из воды пожилого мужчину, кричавшего, что он ничего не видит. Женщину средних лет, двоих ребят, еще женщину, помоложе. Пламя у берега стало еще гуще и откуда-то с той стороны над ночной рекой все услышали вдруг долгий, страшный крик… Женщина, сидевшая на дне лодки рядом с Раисой, вцепилась ей в плечи. Однорукий выругался отчаянно. “Горят! — он обернулся к правившему лодкой товарищу. — Горят они! Мазут плывет по воде, их в него сносит! Ах ты… в три креста бога душу!!”
— А я что сделаю теперь?! Что?! Сейчас бортом черпнем! К берегу, к берегу давай, пока всех не потопили!
Но плыть к берегу оказалось невыносимо долго. Раисе даже начало казаться, что лодка стоит на месте. А крик все не утихал… Женщина держала ее за руки и мелко тряслась. Она не кричала, сорвала голос, только сипела, будто задыхалась.
“Кому суждено сгореть… А коли и вытащат — только и останется, как тому танкисту, морфия в количестве — “живым столько нельзя”…
Лодка причалила у каких-то мостков. Кого-то вынесли на берег, кто-то вышел сам. Раиса неглядя шагнула через борт и оказалась по пояс в воде, но не подумала о том, что стоило выбираться на мостки, просто вышла на сушу. Дно было песчаное. Где-то в черноте неба снова родился знакомый до тошноты рев.
— Ложись! — заорали рядом.
Раиса упала как учили, ничком, прижав кулаки к вискам, будто была в каске. Взрывы раздавались где-то впереди, выше по берегу. Опять отозвались зенитки. Потом рвануло совсем близко, да так, что посыпалась земля. Раису ударило в бок, показалось, что камнем. Сколько продолжалась бомбежка, она не знала, кажется, что не так долго. В Севастополе могло быть и дольше. Скоро она опять смогла подняться и оглядеться. Женщина, хватавшаяся за нее в лодке, лежала лицом вниз на песке. Раиса тронула ее за плечо — та не двигалась, в вялой руке не ощущалось пульса. Она была мертва. Может быть, задело осколком — в темноте не разглядишь, а может не выдержало сердце.
То, что было дальше, застряло в памяти обрывками, похожими на клочки фотопленки. Кажется, их везли на полуторке, крытой брезентом. Везли долго — насколько можно было в темноте и холоде чувствовать время, но машину почти не трясло, ехали по городу. Проваливаясь в полубред, Раиса всякий раз искала на поясе кобуру, не находила, почти сразу понимала, что это Саратов, тыл, пистолета у нее нет, да и отбиваться здесь не от кого. И через минуту снова искала свой наган. Потом было что-то очень знакомое. Плитка на полу совсем как в приемном покое Белобережской больницы, большие квадраты белые, маленькие черные. И почему-то на чисто вымытых квадратиках — алые кляксы. Неужели, это все-таки ее кровь? А думала, что чужая. И сразу же кто-то выключил свет.
Глава 9. Степь южнее Сталинграда, сентябрь-октябрь 1942
— Вот так и собираю штаты, с миру по нитке, — рассказывал Денисенко по пути. Битый жизнью, близкими бомбежками и военными дорогами ЗИС на каждой кочке содрогался всем стальным нутром. Даже думать не хотелось, каково будет в такой машине раненым. Ладно, сейчас не людей везем, ящики в кузове. — Думал, может санитаров потолковее найду, а то ведь не персонал у меня, слезы одни. А тут — тебя встретил! Ты как с неба свалился, ей-богу.
— Почти угадал. В тыл-то меня по воздуху отправляли.
— После, после расскажешь, дома уж, в расположении. Дорога — сам видишь какая. И местность, степь да степь кругом. Ладно хоть в воздухе фрицы нынче особо не охальничают.
Как в подтверждение его слов впереди, на пригорке посреди степи мелькнул стоящий столбиком суслик и тут же спрятался. Шофер даже чуть сбавил ход:
— Ишь ты! И не боятся уже. Слышал, едят их. Не хуже зайца.
— Я тебе дам, зайца! — Денисенко свел брови. — Не вздумай даже. А не ровен час дохлого где найдешь, обходи как немецкую шпринг-мину. У нас здесь, если кому немцев с румынами мало, естественный резервуар чумы под боком!
Шофер поежился. Кажется, он мысленно уже добыл свежего мяса в приварок к фронтовому пайку.
— Старших врачей полков собрать и специально занятие провести, — тут же нашелся Алексей. Но Денисенко лишь рукой махнул:
— Каких врачей? У нас, чтоб ты понимал, отряды действуют. Формируют на базе дивизий — дивизионы.
Огнев только головой покачал. “Отряды”, значит, от частей осталось чуть больше, чем знамена. И вместо пополнений пытаются как-то систематизировать полученное черт знает что.
— С артиллерией плохо?
— Не то слово. Особенно с сорокапятками. Четыре на дивизию — уже добро. В танковой бригаде три танка, у двух вооружение неисправно. Все три — легкие.
— А с нашей дивизией что?
Денисенко вздохнул:
— Расформировали. После Крыма от нее два сводных полка двухбатальонного состава оставалось, только пополнили едва до половины — танками раскатали. Мы как бы армейское усиление теперь, из нас новую дивизию собирать будут. К концу сентября обещают, на наше место полевой эвакопункт, нас куда положено. В общем, армия у нас — считай, дивизия неполного состава. Как раз справляемся. В полковых отрядах старшими врачами — старшие военфельдшеры. А медсанбат — ничего, приличный. Некомплект меньше четверти, вчера армия от щедрот два десятка санитаров из выздоравливающих подбросила. Вот две полуторки одним ЗИСом заменили, не поймешь, радоваться аль плакать. Эх, черти б их всех драли…
— Кого? — не удержался Алексей.
Денисенко принялся загибать пальцы:
— Ну… из тех, кто Крым проворонил, многих черти уже дерут. А если тебе список треба… комдива нового — что дивизию уже на Кубани прошляпил, начсанарма, который Леночку чуть младшим врачом полка не засунул, начсанфронта, у которого вечно кроме папирос ничего нету да и тех не допросишься! Колымагу эту убитую, воду здешнюю соленую, сусликов этих чумных! — он с ненавистью посмотрел на далекие сопки, подумал и добавил. — Ну и фрицев, конечно. Одно во всем этом хорошее вижу. Если через месяц будем живы, вторую шпалу я тебе сделаю. По уму-то если, с твоим опытом уже начсандивом быть, если не начсанармом.
— Пробовал уже начсанармом. Ты же сам помнишь — худо вышло.
Какое-то время ехали молча, глядя на однообразный степной пейзаж. Насколько хватало глаз, все было окрашено в два цвета — бурая, выгоревшая за лето трава с белесыми проплешинами солончаков да линялое голубое небо, прикрытое облаками как марлей. И так до горизонта не за что зацепиться взгляду.
Откуда-то с краю, на грани видимости обозначились вдруг контуры нескольких всадников и тотчас же исчезли, будто растворились в вечерней дымке. Шофер, не спуская глаз с дороги, отработанным движением достал из-под сиденья автомат.
— Боятся, гады. Одного раза, видать, хватило, — произнес Денисенко негромко и лицо его сделалось жестким, резко обозначились жилы на широком лбу. — Месяц уже банда гуляет по нашим тылам, — объяснил он, обернувшись к Алексею. — А ловить ее толком некому. Две недели назад попробовали нас подкараулить — получили по зубам, одного мы подстрелили похоже, на месте крови было прилично. Теперь опасаются подойти.
— То-то я смотрю, у тебя в кузове трое.
— Ну да, двое с карабинами, один с автоматом. И шоферы вооружены все. На такое они не лезут. Хорошо, что на засады им терпения не хватает.
И оба товарища тревожно переглянулись, что такое банды во время войны, им хорошо было знакомо еще по Гражданской. Свидетелей не оставляют, и оставшиеся им до неизбежного расстрела считанные недели всегда стараются наполнить доступными развлечениями.
— А что командование?
— Приказано посты выставить, — Денисенко пожал плечами. — Но толку? Они с постом парой выстрелов обменялись да разъехались. Преследовать все равно не выходит. Да и поймай их здесь! Они в степи — у себя дома. И неясно, одна эт