Взгляду человека опытного это говорило о многом. Конечно, превратить санаторий в госпиталь проще, чем штольни, где еще позавчера добывали камень, а вчера — делали вино. Но все равно задача не из легких. Хорошо, кухня здесь и в мирное время была своя. А лаборатория? А автоклавы? А как наладить достаточной стабильности электричество, чтобы насытить рентгеновский аппарат — технику сложную и капризную? А персонал, вчера еще гражданские медики, каждый со своим опытом, своей практикой и характером? Сейчас же все поручения выполняются бегом и нет человека, который всякую минуту не был бы занят. Требовалось приложить колоссальные усилия, чтобы весь этот механизм людей и техники работал слаженно и безотказно.
Подводило, пожалуй, только электричество: по непонятной причине лампочки по вечерам, даже синие, светомаскировочные, что должны светить вполнакала, вдруг вспыхивали сильно ярче обычного, а потом тускнели и гасли. Временами какая-нибудь с треском перегорала и ее почти сразу же заменяли. Потому что даже такая мелочь не может считаться мелочью.
Вчерашний санаторий был двухэтажным, первый этаж каменный, основательный, второй деревянный, изящный, с замысловатыми островерхими башенками по углам и двумя просторными балконами, с которых хорошо было видно бухту. Он стоял в старом тенистом саду, наверное, сохранившемся еще с прежних времен. Вдоль главной аллеи высились кипарисы, где-то за домом скрывались яблони с уже краснеющими яблоками. В густых кустах тонули две беседки. Посреди одной из них высился каменный постамент, наверное от какой-то не пережившей революцию статуи, плоский, со стол высотой. Теперь выздоравливающие играли на нем в домино.
В саду царствовала южная пышная зелень и цвели розы на ухоженных клумбах, тяжелые, крупные, чуть не с кулак величиной и плотные как капуста. Окна по летнему времени держали больше открытыми и от того утром, когда поливали цветы и сбрызгивали водой дорожки, чтобы не поднималась пыль, специфический больничный дух разгонял запах мокрых листьев и влажной земли. Но во всем этом санаторном уюте понемногу становилось тесно.
Опять, как и в первые дни войны, жгла душу невозможность работать. Тогда, после контузии, эта неопределенность донимала куда сильнее. Огнев гнал от себя мысли, что может быть навсегда потерян для хирургии, что руки навсегда перестали ему подчиняться и бранил себя, что мало, слишком мало, как тогда думалось, знал о контузиях. Впрочем, уже через неделю хотя бы за это можно было себя не корить: все книги госпитальной библиотеки в один голос твердили о самостоятельном восстановлении и только. Так что, едва этот проклятый тремор нехотя, медленно начал сдавать позиции, потребовал выписки и получил назначение в ту "учебную часть без номера". Сколько бойцов его уцелело сейчас? Горький и совершенно бессмысленный вопрос.
Если Чавадзе от ответа уходит, можно попробовать зайти с другой стороны. Можно. Хотя право, очень не хочется. Потому что так он рискует серьезно подвести самую юную из коллег, милую барышню Анну Кирилловну. Рентгенолога, выпуска 1941 года. На самом деле, конечно, выпуск у нее в 1942 — но война спрашивает по-своему, так что 1941, ускоренный…
Подобно маленькой, но стальной Лене Николаевне, она слишком рано повзрослела как врач. В мирное время ходить бы ей в ординаторах, набираться опыта. А тут изволь, ты теперь специалист, и спрос с тебя строгий.
Рентгеновский аппарат, всего три года до войны отработавший в местной поликлинике, был гордостью Чавадзе. Рентгенотехники не хватало отчаянно и то, что он его выбил, да еще и сумел наладить работу так, чтобы от активного использования сложное устройство не ломалось слишком часто, было чудом. Вторым чудом стал свой штатный рентгенолог. Пусть молодая, пусть ускоренный выпуск — выучим в своем коллективе, главное — что своя. У витязя в тигровой шкуре и дружина должна быть самая лучшая.
Сейчас самый ценный в этой дружине боец сидела за столом в своем крошечном как шкаф кабинете, с завешенным старым одеялом окошком, бессильно уронив голову. Похоже, как ни берегли технику, она все-таки встала. Как всегда, в самый неподходящий момент.
— Анна Кирилловна, что так печалитесь?
— Аппарат сломался. Последний работавший во всем Геленджике, — она подняла голову и стало видно, что в глазах дрожат слезы, — Ума не приложу, что делать. Техник был только неделю назад, вчера еще все работало. Меня Давид Георгиевич съест! И главное, все поломки в одно и то же время, будто там бомба с часовым механизмом внутри. Вы на рентген, знаю, но извините… Никак. Я доложила дежурному врачу, он обещал в Новороссийск направить.
— Ну, на счет съесть, это вы погодите, — отвечал Огнев, пряча улыбку. Сравнение вышло очень уж верным. — Ваш командир, конечно, похож немного на тигра, но не настолько. В один и тот же час, вы говорите? А во сколько?
— Всегда вечером, в четыре. Я ничего не трогаю, вдруг вольтметр зашкаливает… иногда ничего, просто снимок портится, а иногда пробивает изоляцию, и жди потом мастера…
— Вольтметр. Ровно в шестнадцать. Здесь ведь и лампы в это время каждый день вспыхивают, а то и перегорают…, - вспомнил он и шевельнулась какая-то догадка, — Подумать надо. Попробуйте в это время просто не включать аппарат.
— А если Давид Георгиевич говорит — сделать снимок? — она растерянно отложила тетрадь для записи больных.
— Сказать — для аппарата опасно. Он поймет. В конце концов, самому вникать в детали работы рентгеновского кабинета ему недосуг, а старшему рентгенологу Геленджика он поверит.
Анна улыбнулась. Природа ей зачем-то напрочь отказала в серьезном выражении лица. Даже если коллега совершеннейшим образом сосредоточена, в уголках губ все равно проглядывает улыбка. А когда смеется — хоть картину пиши, коли умеешь!
— Да какой из меня старший-то?
— Хороший. Учитесь, стараетесь. немного стесняетесь отстаивать интересы своего кабинета, но это поправимо, пройдет.
— Учусь, стараюсь, — она вздохнула и с тоской поглядела на заваленный книгами стол. — Я себя чувствую студентом из книги Вересаева. Только я-то не студент, я врач-рентгенолог! Единственная на весь город! На меня смотрят, как на пророка, а я? Нас всегда учили — рентгенолог должен обладать общехирургическими знаниями! Комплексный клинико-рентгенологический подход! От меня столько всего ждут, а я… я просто студент-недоучка. До выпуска год оставался, когда война началась, — она опустила голову, прикусила губу, но слеза предательски капнула на тетрадь.
— Не студент-недоучка, а молодой врач, с которого требуют как со старого и опытного. Это, Анна Кирилловна, существенная разница, — мягко сказал Алексей и опустился рядом на свободный стул. Кажется, разговор обещал быть долгим. Видел, видел он уже таких молодых специалистов. Когда-то и сам таким же был. С какого курса их с Денисенко выдернула Империалистическая? Как раз с четвертого, в зауряд-врачи…
Похоже, единственному на весь Геленджик рентгенологу некому было выговориться. И очень-очень давно. Она говорила долго, сперва сбиваясь и всхлипывая, стискивала тонкие пальцы до хруста, пытаясь заставить себя успокоиться. И рассказывала. Про окаянный аппарат, который ломается и ломается, а рентгенотехник моложе ее самой. Про то, как страшно что-то перепутать, ведь молодые врачи, такие же вчерашние студенты как она, ждут ее решения, ее выводов. И смотрят так, будто она действительно все может и знает.
Про младшую сестру, еще школьницу, которая работает здесь же, санитаркой. И про то, как в сентябре сорок первого пришло известие об отце: “Не вернулся с боевого задания”. В подводном флоте не бывает пропавших без вести.
— Я тоже зауряд-врачом начинал, в шестнадцатом. Очень страшно было. Но глаза боятся, а руки делают. Что касается недоучки… давайте-ка посмотрим, что у вас с топографической анатомией?
В кабинете Анны Кирилловны почти весь стол был занят книгами. Раскрытыми, заложенными, вложенными друг в друга… “Представляю, думал Огнев, — какой у нее в голове сейчас кавардак. Точно, как калейдоскоп — можно насмотреться до утомления. Даже до переутомления”.
Полтора часа разговора о топографической анатомии пролетели как одна минута. Анна схватывала на лету, даром, что устала не меньше, чем на фронте устают. Сначала молча слушала и кивала, потом стала задавать вопросы, наконец, вытащила из стола тетрадь, видимо институтские еще конспекты, и начала быстро записывать.
— Как все, оказывается, проще, чем я думала! И — я же это все знала, только по полочкам разложить не могла. Лида! Ну куда ты без стука? А если бы я пленки проявляла?
Но маленькая фигурка в халате не по росту уже проскользнула внутрь и аккуратно прикрыла дверь.
— Ты их в лаборатории проявляешь! А там я всегда стучусь, — ничуть не смутившись ответила та, — Товарищ Огнев, вас ищут. Дежурный врач сказал — машина идет на Новороссийск, там рентген работает.
— Вот и проводи, — сказала старшая сестра строго, — И смотри, чтобы вечером после смены сразу домой. Учить что на лето задано, как обещала.
— Ты как мама!
— Лида, — аккуратно прервал начавшуюся было перепалку сестер Огнев, — ты кем хочешь стать?
— Врачом!
— Для этого учиться нужно.
— Знаю! Химия и анатомия. А французский для чего, да еще в каникулы?
— Вот что, Лида! Проводи товарища Огнева на пост, а то здесь ты будешь до завтра упрямиться.
Маленькой, но очень серьезной барышне, было на взгляд не больше четырнадцати. В таком возрасте еще не до конца бросают играть в куклы. Хотя видно, как она изо всех сил старается выглядеть взрослой.
— Машина только-только приехала, вы тихонечко. Вам нельзя быстро.
— Да я и не тороплюсь как будто, — он невольно улыбнулся, когда начали спускаться по лестнице. Лида, видимо, как учили, держалась на пару ступенек ниже, готовясь подхватить его, если падать начнет. Ну, падать-то не с чего и незачем, не говоря уже о том, что эта кнопка его не удержит. Скольких она уже так сопровождала, вот с такой же быстрой ласковой скороговоркой. У кого-то из лежащих здесь, может, дома дочка такого же возр