— Что с комиссаром полка? — с нажимом спросил ее Нараевский.
В ответ на него очень долго и печально посмотрели уже поверх очков и объяснили, что очень плохо, без сознания и прогноз тяжелый.
— То есть, положение тяжелое, а опросить остальных двоих вы меня, видите ли, не пускаете?
— Не пущу. Без разрешения командования — не пущу. И не о чем вам их пока спрашивать, раненые они. Тяжко им.
Нараевский с трудом сдержался, чтобы не выругаться и потребовал указать, где здесь, в таком случае командование, про себя обещая найти на эту непонятливую особу управу. Теперь его кипучая, но — прав был начальник Особого отдела армии — не сдерживаемая разумом энергия обратилась на Огнева. У того побаливала голова, не то на погоду, не то, черт подери, возрастное уже, и пора, ей-богу, как на пенсии, спасать положение пирамидоном. Где-то посреди этих размышлений и явился по его душу уполномоченный Особого отдела, о котором так вовремя предупредили из штарма.
Уже по первому взгляду на вошедшего в палатку-аптеку было ясно: торопится, злится и сам себя успел взвинтить до крайности. Потому что вваливаться с расстегнутой кобурой, это никакая не демонстрация боеготовности, а самая обыкновенная расхлябанность. Клапан при входе фуражкой зацепил и чуть в стойку палаточную не влетел с разгону. А ведь не выше его ростом. На предложение присесть, поморщился, но согласился. Сел на снарядный ящик напротив, нехорошо сверля глазами. Такая повадка бывает у не слишком больших, но очень мнящих о себе начальников. Но в основном в тылу. На фронте, как показала еще Финская, эти замашки быстро излечиваются силами коллектива и рецидивов обычно не дают.
— Товарищ военврач третьего ранга, — голос Нараевского был резким, противным, наверное, даже намеренно противным, и ощущался как постукивание молоточком по макушке, — Нет ли у вас подозрений на умышленный вывод людей на минное поле и умышленно неправильное оказание первой помощи?
— Про вывод ничего сказать не могу, судя по всему, комиссар попал на мины случайно, а еще двое кинулись на помощь, не посмотрев под ноги. Жгут был наложен плохо, но в пополнении санинструкторы, по большей части, только видели наставления. Мы проводим занятия с полковыми врачами…
Нараевский положил себе проверить, нет ли умысла в недостаточности занятий, и продолжил “копать”.
— А какое лечение проводится в отношении полкового комиссара Овечкина? В каком он состоянии?
Будь Огнев чуть посвежее, он бы вежливо пресек попытку залезть не в свое дело, но мысли его были где-то около порошка пирамидона, даже, наверное, с кофеином…
— Состояние тяжелое, переливание крови, глюкоза внутривенно, с минимальным эффектом. Согреваем. Ждем динамики, — машинально доложил он, и эта готовность к подробностям, хотя бы и непонятным, подхлестнула Нараевского
— Что значит “с минимальным эффектом”? Почему не применяются другие, более сильнодействующие, средства? От кого вы ждете, кто ответственный за доставку? Какие сроки?
— Кровь доставляется обычным порядком, из армии, запас доз семьдесят…
— Если есть запас, то чего вы ждете?
— Динамики.
Нараевский удивленно вытаращился на Огнева:
— Что значит “ждем динамики”?
Тот ответил не менее удивленным взглядом и задумался, подбирая слова. Особист понял эту паузу по-своему.
— Вы говорите, говорите как есть! Не виляйте!
— Или организм справится, или нет.
— А если не справится?
— Тогда exitus.
— Говорите прямо! — не похоже, чтобы Нараевский хотел орать, но говорить тихо он уже не мог. — Без этих ваших профессорских, — он скривился, — умных слов. Что это все значит? Умрет? Туману не напускайте!
— Да.
— Так чего вы еще ждете?! Примените более сильнодействующие средства!
Огнев тяжело вздохнул:
— Их нету.
— И кто виноват в том, что их не доставили?
— Товарищ лейтенант НКВД, вы не поняли. Их не у нас здесь нету. Их вообще нигде нету. Ни в медсанбате, ни в санотделе армии. Ни в Москве, ни в Берлине, ни в Лондоне, ни в Вашингтоне. Вообще, совсем, понимаете? Не открыли.
Мысль о том, что наука чего-то не открыла, втискивалась в череп Нараевского медленно и с видимым усилием.
— Можете направить запрос в Академию Наук СССР, хотя не думаю, что вы этим чего-либо добьетесь. Уж точно не для Овечкина.
— То есть, вы просто сидите и ничего не делаете, так?
— Мы восполнили кровопотерю, обезболили, ампутировали размозженную ногу. Согреваем. Переливаем глюкозу, чтобы сердцу было питание. Я вас, товарищ лейтенант НКВД, не учу расследование вести. Если вы предполагаете, что мы работаем плохо, обратитесь к начсанарму. Вы за десять минут в терапии шока все равно не разберетесь.
— Я могу и дольше посидеть.
— Пять лет?
— Почему пять?
— На врача, товарищ лейтенант НКВД, учат пять лет. И хирургов после этого к самостоятельной работе не сразу допускают. Переподготовка врача нехирургической специальности на хирурга — полгода. Вам бы, товарищ лейтенант НКВД, свидетелей происшествия опросить…
— Вы меня, товарищ военврач третьего ранга, не учите вести расследование!
Судя по тому, как Нараевский вспылил, он и сам понял свою ошибку, но отступление считал недопустимым. Особенно теперь.
— У меня, между прочим, есть веские основания подозревать организованную группу вредителей и шпионов.
— Отлично, приезжайте с постановлением от дивпрокурора.
Нараевский шумно задышал и непонятно, куда пошла бы беседа, но в палатку без доклада влетел дежурный санитар:
— Алексей Пе… — он увидел особиста, осекся, подошел к столу, честно пытаясь изобразить уставной подход, отдал честь и громко отрапортовал: — Товарищ военврач третьего ранга, поступили раненые! Военврач третьего ранга Токарева направила в перевязочную. Докладывал младший сержант Шибалов.
— Спасибо, товарищ младший сержант, свободны. Товарищ лейтенант НКВД, продолжим беседу позже.
Нараевский еще только начал подниматься, когда Огнев уже вышел из палатки.
Говорить “раненые”, конечно, было преувеличением — поступил всего один человек. За полуторкой, везшей в полк продукты, увязалась банда, увлеклась погоней и отступила, только обменявшись выстрелами с постом. Потери банды остались неизвестны, а с нашей стороны оказался один раненый в левую руку боец, молодой осетин, изо всех сил старавшийся казаться старше и значительнее.
— Только шинель выдали, совсем новая! — сокрушался он, отвлекая самого себя от боли в руке.
Банда, решившаяся на погоню — это само по себе было делом скверным, и без сомнения куда более важным для Особого отдела. Но представитель этого отдела перестал занимать мысли как только Огнев вошел в палатку-предперевязочную. Ничего, кроме дела, сейчас не существовало.
В перевязочной привычно ярко светили керосиновые лампы. От электрического света пришлось отказаться, имевшийся в хозяйстве движок был не новый и слишком прожорливый, а топлива — каждый литр на счету.
Ну, что ж. Замотали не то, чтобы грамотно, но от души. Жгут не наложили. Хорошо, если поняли, что не нужен, плохо, если вовсе забыли, что он в сумке есть. Не иммобилизовали… забыли или не нужно? Подвесили руку ровно, уже счастье.
Касательное ранение левого предплечья. Что-то пальцы у него выглядят нехорошо.
И не одному Огневу это заметно. Операционная сестра тоже хмурится, видела уже такое наверняка.
— Разрежьте рукав совсем.
“Когтистая лапа”, так называлось это в курсе неврологии. Подвижность пальцев ограничена, чувствительность на мизинце и половине безымянного… нажатие не ощущается, укол — говорит, мол “как через вату”. Через вату, значит, полного прерывания нерва нет. Обработать аккуратно и вспомнить, где ж у нас неврологический ППГ в армии. Есть ли он?
Осознав, что пальцы его не слушаются, пациент заметно встревожился, но начал рассказывать, что он в правой руке саблю держит и даже попытался показать, как рубит. Но на приказ лечь и лежать спокойно, не мешать работать, отреагировал правильно.
— Я вот лег, доктор. Жжется оно сильно, я там обжегся, да?
Нету ожога. Жгучая боль, симптом известный. Впрочем, влажная салфетка на руке эту боль немного успокаивает. Что там за шум снаружи? Кажется, еще раненые. Кого-то Лилия Юрьевна просит с носилками помочь. Неважно, работаем.
— Новокаин.
Очень аккуратно обезболить… так… Вот она прошла… Слепое ранение. Автомат, наверное. Сейчас раскроем… “Господи, хоть тебя и нету, ну что тебе стоит? Пусть это будет только ушиб нерва…”
Да кто это так нахально лезет под руку?! Нараевский? Так и есть, физиономия особиста маячила где-то справа. Блики от лампы-молнии бросали пятна на его скуластое лицо и породистый нос. Этого только не хватало! Кто его пустил?
— Вот обратите внимание, опять у нас в левую руку раненый! Вас это не удивляет, товарищ военврач третьего ранга?
— Нет, левая рука выставлена вперед и не прикрыта винтовкой, — ответил Огнев, не отрываясь от обработки, — Ее ранят чаще, это еще в прошлом веке заметили. Зажим!
— А все-таки, вы обратите внимание. Они, знаете ли, по-всякому делают. Трусят, а изобретательные.
— Товарищ лейтенант, вы мешаете работать. Читать вам курс основ судебной медицины я сейчас не буду. Пожалуйста, покиньте территорию медпункта.
— Ти! — раненый рванулся со стола так резко, что Огнев едва успел прижать его локтем, — Куыдзай гуырд хараг [Шакал, сын собаки (осетин.)]!
— Отставить истерику! — цыкнул лейтенант, — Я, между прочим, следственных мероприятий еще не начинал даже!
Огнев, по-прежнему не отрывая взгляда от раны, рыкнул:
— Из команды легкораненых двух человек с оружием ко мне! Каурбек Инушевич, помогите мне удержать пациента, — и, обращаясь, к раненому, опять ровным тоном — Лежите, пожалуйста, спокойно, не мешайте обрабатывать.
Немолодой санитар что-то горячо заговорил по-осетински, удерживая раненого. Тот выдержал почти театральную паузу и все-таки лег, сказав не то санитару, не то врачу: