Но и там, и здесь не было иного пути, кроме как делать дело и ждать приказа, если нужно, двигаться. Вперед или назад, решать не нам. Главное, чтобы приказ, какой бы он ни был, не запоздал.
Как же оно все-таки похоже. Поселок, редкие хаты и… "Танки!" Там, в Крыму, их было мало. Тут — раз в десять больше. Эта сила, ударь она на Перекоп в сорок первом, до Херсонеса бы не остановилась. А тут держим. Удержим ли?
С такой же затаенной тревогой когда-то в молодости, глядя на дело рук своих, он ждал, даст или не даст операция осложнения. И подспудно ждал именно их, не гангрены так воспаления. Твердость руки и уверенность в своих знаниях и силах пришли не сразу.
"Получила ли наша армия ту твердость руки? По артиллеристам смотреть, да. И это то, чем наше положение сейчас отличается от Перекопа осени сорок первого. Танк врага из неуязвимого бронированного чудовища сделался опасной, но ценной добычей. С ним можно тягаться. Его можно победить. Как давеча говорил тот сержант из ИПТАПа? "Горел знатно. До ночи дымил, что твой самовар!" Вот оно. Вот та сила, которая может, должна переломить".
То, что поселок все-таки придется оставить, стало понятно на третьи сутки, когда налетевшие средь бела дня "певуны", девяткой, совершенно безнаказанно, отбомбились где-то в десятке километров за позициями медсанбата. “Солдатский телеграф” к вечеру принес — по штабу армии отработали, и метко. Своей, родной авиации в чистом морозном небе не было видно ни самолета, что особенно жгло душу. Да что же это, черт подери?! Ведь не лето сорок первого!
Часов около трех ИПТАП, потрепанный, закопченный, снова вставал на выкопанные неделю назад за околицей позиции. Старший врач полка, осунувшийся и будто даже постаревший, в подранном полушубке, приехал проведать своих раненых.
— Спасибо, товарищи, — сказал он хрипло, забирая двоих легкораненых из команды выздоравливающих, — Не подвели, и мы не подведем.
Тем же вечером пришел приказ отводить медсанбат аж за Аксай. По темноте, чтобы не нарваться на бомбежку. Срываться с едва обжитого места, да еще и отступать, понятно, никого не радовало.
Лилия Юрьевна охнула было: “С ума сойти! Опять сниматься”. Но Денисенко отрезал: “Отставить! До особого распоряжения чтобы я этих слов от вас больше не слыхал! Воспрещаю с ума сходить, ясно?” Та только заморгала испуганно, и даже ответить по уставу не смогла. По стойке “смирно”, руку к шапке… и по-граждански кивнула. Денисенко не сдержался и фыркнул в усы, но ничего не сказал.
— И на кой черт нас опять, — ворчал старшина, давеча сам едва не спросивший на свою голову у командира, не пора ли трогаться, — Вон, иптаповцы в оборону встают, нешто пропустят?
— Р-разговорчики, — оборвал его тираду начхоз, как всегда при таких маршах хмурый и сосредоточенный. Голос у него от необходимости распоряжаться на морозе, совершенно сел, — Приказано, значит надо. Нечего ИПТАПу под руку лезть. У него, — он осипло закашлялся, — своя кухня. Фриц копченый в собственном танке. А наше дело — не мешать.
- “Сие есть не отступление, сие есть военный маневр”, - отвечал обоим Денисенко, — Кто это сказал? Не знаете? А надо. Кутузов Михайло Илларионович. У нас приказ — на передислокацию. Меньше болтаем, быстрее передислоцируемся.
Уходили по ночной степи, казавшейся совершенно бесконечной. Направление фронта угадывалось только по дальнему зареву на затянувших с вечера небо низких облаках. Темнота гудела и вздрагивала, гремела железом и тянула дымом. Он должен был бы давно рассеяться, расточиться, но едкий пороховой привкус так и стоял в стылом морозном воздухе. Впереди лежала чернота, без проблеска, и чудо что никто за эти пятнадцать верст по ночной степи не отбился и не застрял. Похоже, помогла как раз нехватка машин. Лошади не сбивались с дороги, чуя жилье каким-то своим животным чутьем, и вывели.
Разворачивались торопливо, в сумерках и на рассвете. От полков связи не было, впрочем, если по канонаде судить, на фронте пока относительно спокойно.
В новом расположении было тесно, в поселке стояли на правах основных жильцов, а здесь теснили штабные службы и даже склады. Но и то добро, что пришли на обжитое место, хотя бы дыры в крыше латать не пришлось. Какой-то всклокоченный и нервный интендант третьего ранга, с красными от недосыпа и дыма глазами, показал пару пакгаузов недалеко от железной дороги да приземистый бревенчатый дом, которые можно было занимать.
Потеснили кого-то, впотьмах даже сразу не поняли, кто вяло матерился и шумно двигал какие-то ящики. В бывших мастерских, которые хозяйским глазом Денисенко сходу определил под сортировочную, сидела рота связи со своим электрическим хозяйством и проводами. Выселяться без приказа связисты отказались наотрез. Пришлось искать их командира.
Явившийся майор, начальник связи дивизии, мрачно посмотрел на петлицы Денисенко, где было на шпалу больше, чем у него. Пообещал сообщить, если его связисты найдут полки быстрее, чем делегаты от медсанбата, приказал своим людям освободить помещение и ушел. Связисты принялись выносить ящики. Делали они это с такой скоростью, будто собрались закончить как раз к взятию Берлина или хотя бы к отмене приказа.
Выделенных медсанбату построек все же было мало, особенно в ожидании больших боев. Пришлось восполнять тесноту палатками. Переданные из ППГ, добротные и крепкие, оказались с перепутанными растяжками. Колья с трудом входили в мерзлую землю. Денисенко опять сделался резок и недоволен. Само место, выделенное для расположения, ему категорически не нравилось: мало того, что от железной дороги близко, велик риск попасть под налет, да еще и с другими частями локтями стукаемся. Никуда не годится. Под горячую руку устроил разнос начхозу. "Не вижу порядка, не вижу! — гремел его низкий бас. — Где указатели, куда вы эвакуационное хотите засунуть? Табор у вас получился!"
Денисенко обошел все расположение, раздал указания, одну из больших палаток ставил сам, проследил, какие из железных печек там установили, приказав еще взять от разбитого склада кирпичи и обложить ими, чтобы лучше сберегалось тепло. Трижды повторил про пикетаж, без которого в этой толчее да еще в тумане никак нельзя [*То есть, о необходимости выставить посты, направляющие прибывающий транспорт]. Чуть стало светать, отправили на поиски полковых медпунктов трех лучших наездников. И, как всегда в первый день после любой смены расположения, прибывающие подводы с ранеными приготовился встречать лично.
В последний час перед рассветом от реки наполз густой стылый туман, пахнущий горелой резиной и разрывами. От него воздух сделался похож на клейстер, замешанный на пороховой гари. Из этой сырети сперва послышались голоса, кто-то безуспешно искал санроту, которая: “Вот же здесь точно должна быть!” И лишь потом проступили фигуры. Несколько ходячих раненых, опиравшихся друг на друга, и носилки. Три человека в три носилочных лямки тащили их на себе: в середине впряглась как в оглобли девушка-санинструктор, по бокам — двое легкораненых, у одного левая рука на перевязи, у второго — обе и тащить он помогал только на перекинутой через шею лямке. Позади — еще двое, у одного из-под шапки виднелся бинт, другой тяжело хромал. Если они искали санроту, сколько же они так шли? Пять километров? Десять?
— До санроты вам теперь далеко, до медсанбата в самый раз, — отвечал Денисенко. — Пришли, товарищи, главное, что по адресу.
— Как в медсанбате? Это мы уже в тылу?! — от отчаянья девушка даже про усталость забыла. — В батальоне хватились уже небось!
— Раненых вынесли, с оружием вышли. Никто ничего вам не скажет. Какой полк?
Санинструктор едва устояла на ногах, когда санитары забрали у нее носилки. Но собралась с силами, вытянулась, назвала полк, подняв к ушанке сведенную от мороза в клешню в трехпалой рукавице ладонь, представилась по уставу:
— Санинструктор Глебова. И со мной пять человек. У лейтенанта осколочное в грудь. Пневмоторакс.
— Лейтенанта — сразу на стол, принимай, Алексей Петрович. Остальных на сортировку и согреть.
Девушка склонилась над носилками, сказала негромко и ласково:
— Все хорошо, товарищ старший лейтенант, пришли. В медсанбате мы. Сразу к хирургу попадете.
Лейтенант, молодой еще, с острым, очень бледным лицом с жесткой полоской усиков, казалось, был без памяти. Но на ее голос открыл глаза сразу.
— Зоя, отставить. Кто здесь командир? — голос его был очень тихим, но настолько требовательным, что Денисенко подошел.
— Запишите. И сразу передайте в штаб, — слова давались лейтенанту с трудом. — Немцы оставили против нас заслон. Батальон, много — два. Возможно, даже румыны. Сами, силой до полусотни танков и не менее двух батальонов пехоты, свернули на северо-запад. Вы меня поняли? Надо передать немедленно!
— Так точно, передать в штаб: противник отошел, оставив заслон. Силой до пятидесяти танков переместился к северо-западу, — поневоле Денисенко повторял его слова в тех самых мягких и осторожных интонациях, как привык говорить с больными.
— И с пехотой, до двух батальонов, — чуть слышно поправил лейтенант. И лишь убедившись, что слова его поняты и записаны, разрешил себе потерять сознание. Санитары подхватили носилки и унесли лейтенанта в операционную.
На сортировке командовал Романов. Здесь было тепло, даже жарко от двух докрасна натопленных "буржуек". На раскаленных кирпичах посвистывал носиком большой чайник.
Раненые, которым помогли стащить обледенелые валенки, дали бутылки с горячей водой под ступни и по большой кружке горячего чаю с глюкозой и спиртом, от тепла сразу сомлели, сидели, слегка покачиваясь, пили маленькими глотками, наслаждаясь каждой минутой уюта и безопасности.
Глебова убедилась, что все устроились удобно. Придержала кружку раненому в обе руки старшине. И только потом сама присела. Она наконец сняла варежки и стало видно, какие у нее обветренные, красные руки. Нахохлившись по-птичьи, она медленно пила чай. Сделала пару глотков, протерла глаза все еще худо гнущейся рукой и неуверенно спросила: