"Неужели так мне и останутся одни только сны? Буду видеть во сне товарищей, которых уже не встречу наяву. Говорят, человек постепенно забывает лица. Память стирается с годами. Неужели, так и будет со мной, если останусь жива?"
Но об этом думать рано. Может статься, кто-то все же уцелел. Ведь не может быть, что никто не выбрался из города. Она ведь здесь. И определенно, на фронте будет не до видений.
Дорога спускалась с крутой горы вниз, в город, на рабочую окраину, к частным домикам, окутанным полупрозрачной зеленой дымкой садов. Улицы как ручьи сбегали со склонов вниз, туда, где далеко, на горизонте блестела река. Присмотревшись, Раиса различила тот самый железнодорожный мост.
Где-то там, у берега, должен быть нефтеперегонный завод. Где-то там, посреди Волги оборвалась дорога самого лучшего капитана Средне-Волжского речного пароходства. Человека, который знал каждый островок на пути от Сталинграда до Саратова, очень любил эту реку, меловые обрывистые берега и заливные луга, и… скажем правду, Раису он тоже успел полюбить.
По немощеной, совсем деревенской улочке она вышла на пустой склон, где пробивалась уже молодая трава, и села на землю, подстелив шинель. С Волги дул ветер, дышал влажной еще землей и тополиными почками.
Как же легко человек может не успеть самого главного… До войны люди загадывали, задумывали себе дел если не на целую жизнь, то хотя бы на несколько лет вперед. А теперь, когда никто не может сказать, сколько тебе еще отмерено, как легко можно не успеть ни подружиться, ни полюбить, ни просто даже сказать доброе слово. Всего шаг — и ты уже один, а твой товарищ не дошел, не дожил, не долюбил, не услышал.
Видя смерть всякий день и час, несложно понять тех, кто сходится ненадолго, на короткий вечер, думая — до любви ли сейчас, один раз живем, а жизнь может оказаться до обидного короткой. Понять? Может это понять Раиса, даже не осудит.
“Прости, Костя-капитан. Не смогла я так. Ты другого заслуживал. Чтобы уж если полюбила тебя какая — то на всю жизнь, пусть и короткую. Но помнить я тебя всю жизнь буду”.
Глава 15. N-ский фронтовой эвакогоспиталь, Западный фронт, весна 1943
— Тики-тики-тики-тинь! — звонко пропела синица и перепрыгнула с одной еловой ветки на другую, уронив капли талой воды.
Снег едва успел сойти и под елками стояли лужи с островками прошлогодней хвои. В лужах отражалось небо.
— Тинь-тью! — присвистнул, подражая синице, старшина. Получилось чуть громче, чем положено птице, но похоже. Стало быть, не позабыл. Хотя старый лесничий дядя Кузьма — Володькин учитель и приемный его отец, умел лучше. Он знал по голосам всех птиц, что водились в округе, и чуть не всем умел подражать. Даже утку подзывал без манка.
— Тики-тики? — синица спрыгнула пониже и наклонив крохотную головку, посмотрела на старшину, чего звал, дескать. “Серьезная, как учительница арифметики”, подумал он, “Улыбаться-то не умеет”. Синица, обиженно чвикнув, взлетела вверх, к самой макушке, оттуда еще свистнула, будто побранила на своем птичьем языке. Наверное, старшина ей что-то случайно пообещал…
На передовой птиц не было. Или не вынесли птахи разрывов снарядов и мин, или же в изодранном артобстрелом лесу, где деревья стояли без ветвей, негде свить гнезда. Здесь же, в прифронтовом тылу, вон как щебечут.
Госпиталь занимал бывшую школу-интернат. До войны при ней было свое хозяйство, большой сад, огород, даже теплицы. Теперь от них остались только фундаменты. Но сад уцелел и даже аккуратная аллея елочек, ведущая к двухэтажному корпусу, стояла, несмотря на близость фронта. И осколки минули, и на дрова не поднялась рука пустить.
Весна наступала медленно. Зима упиралась, как засевший в оборону немец, контратаковала липким снегом, огрызалась ледяным ветром, но деваться и ей было некуда, сдалась, уползла в туманные сырые овраги, туда, где до лета лежит под слоем сучьев тяжелый старый снег. Апрельский воздух дышит мокрой хвоей, зеленью и мирным дымком из печных труб.
— От и перезимовали, повезло до весны дожить, — товарищ по несчастью и сосед по палате связист Савушкин, такой же, как и Поливанов резервист, тридцатилетний, рыжий с ранней проседью, устроился рядом на скамейке, подставив рябоватое лицо весеннему солнцу.
Полдень — самое время побыть на воздухе, пока пригревает. Из корпуса с надписью белой краской по кирпичной стене "Хирургия. 1" выбираются все ходячие. Курят, обсуждают свежие сводки — сюда и газеты добираются вовремя, совсем как в мирное время.
Днем уже тепло, казенный суконный халат согревает не хуже шинели. И нога перебитая не так донимает. К вечеру все равно проснется ломящая приглушенная боль и отчаянный зуд — будто мозжит изнутри самая кость. Поначалу казалось, что там, под гипсом, разгуливает целая армия вшей. Но вшей тут нет, чисто. Просто так ведет себя срастающаяся кость. Кажется, сестренка об этом еще до войны рассказывала. Вот, не порасспросил Райку обо всяких докторских делах, может и зря. Сейчас бы знал, чего ждать. Но о ранении своем Поливанов решил сестре до выздоровления совсем не писать. Заживает как на собаке, глядишь, к тому времени, как подсохнет земля, уже и гипс снимут. А сестренке лишние переживания ни к чему. Чай навидалась уже и битых, и ломаных, и горевших.
За последних три недели кто только ни называл старшину везучим! Сначала старый товарищ — младший лейтенант Серегин, все еще младший, все такой же торопыга. Когда нарвавшаяся на обстрел разведгруппа под командованием Поливанова вернулась из поиска в полном составе и невредимой.
Потом командир разведроты, когда сумели все-таки приволочь “языка”. “Везучий ты, старшина! И нам с тобой повезло, штадив голову обещал оторвать, если мы за сутки никого не возьмем”.
Сам Поливанов полагал, что никакого везения тут не было. Вот тогда летом, с нечаянной вылазкой, и в самом деле повезло. В первую очередь потому, что немцы не успели поставить мины! Даже колючку не везде натянули. Теперь же не везение решало, а накопленный опыт да упрямство.
И обучение. Даже не думалось до войны, что такая наука — разведка. Преодоление препятствий, стрельбы — да не просто так, а в окопе, по мишеням, расставленным в ячейках и нишах, в блиндаже, где при свете коптилки нужно было четыре мишени “убить”, а одну только “ранить”…
“Это вам не в пехоте, где вся тактика — быстро бежать да громко кричать” — учил их командир дивизионной разведроты капитан Климов. Гонял упражнениями всякий свободный час, и его, старшину, частенько другим в пример ставил. Вот, мол, Финскую прошел, да еще и охотник-промысловик, все с первого раза понимает. Но старшине от этих похвал было скорее неловко. Бойцов его возраста и так отцами зовут на фронте, молодые на них глядят, как на старших, наставников, что все уже умеют, знают, только с такими в разведку и ходить. А он-то на самом деле умеет столько же, сколько и они! Ну, слух тонкий, глаз дальний, но из одного этого разведчика не сделаешь. На Финской, да — в атаку ходил, и в рукопашную выпадало с финном сцепиться, но в поиске Поливанов до того не бывал.
Наверное, памятуя историю с притащенным летом фрицем, командование определило его в группу захвата. Только до зимы так никого захватить и не удалось. Даже если выходило близко подобраться к немецким траншеям, кончалось перестрелкой да отходом назад. Не раз, не два старшина вытаскивал обратно раненых, сам каким-то чудом оставался цел, но поход за “языком” не давал ни черта.
— Ты, старшина, в разведке что ль птичьему языку научился? — Савушкин, простая душа, отвлек, не дал еще раз перекрутить все в голове да передумать.
— Дома, в лесничестве. В разведке больше немецкий полезен. А по нему я дальше “хенде хох” так и не дошел, — ответил старшина и полез за кисетом. За табаком думать как-то проще, хотя с такими думами, что накопились, никакой махорки не хватит.
К концу зимы сидение в глухой обороне осточертело даже самым терпеливым. Все “бои местного значения” да “поиски разведчиков” напоминали скверное соседство, то сосед у тебя горшок расколотит, то ты его курицу у себя на дворе изловишь и в суп определишь.
А самым досадным лично для Поливанова было то, что с разведкой определенно не задавалось. Причем не у него одного, а чуть не на всем Западном фронте не ладится! Ведь как же так, товарищи? Оборона стоит, участок свой рота знает до последней кочки, да что там, скоро каждую жабу на болотистой нейтралке запомним, по отчеству звать будем, а она нас — по званиям! Но гранаты по чужим окопам разведка кидать может, а “языка” взять — никак. Тот фриц, что отловили они прошлым летом в случайной своей вылазке, был чуть не единственным успешным поиском! Вот снайперы — это да. Снайперы наши работают — загляденье. Правда, фрицевских тоже хватает, так что не высовывайся. Разинул варежку — сам виноват, в наркомземе поди сразу наряд вне очереди влепят по прибытии!
Но пока разведка могла только наблюдать и слушать, что происходит у противника. Подобраться ближе и то выходило не всегда. Группы часто теряли бойцов на минах, и хуже всего — не всегда на немецких, запросто могли выползти и на свои. Немало хлопот доставляло и то, что немцы держали на передовой собак. Чудо, что ни одной псины не было тогда у речки! Иначе лежать бы всем четверым на нейтралке.
С наступлением зимы, когда на Рессе стал лед, послали группу в шестнадцать человек — и один сразу же нашел полынью! Ладно, хоть тут отошли без потерь. Но опять напишут в донесении, мол “группа ограничилась наблюдением и отошла, не выполнив задачу”. Да сколько мы так будем ползать да “ограничиваться”?
— Зато у тебя в группе потерь меньше всех, — пробовал ободрить Поливанова младший лейтенант.
— В хозвзводе их еще меньше! Результат нужен, а где он? Когда нет результата, каждый наш раненый — это бессмысленная потеря. Каждая пуля, что мимо цели — бессмысленная потеря, без смысла, это ты понимаешь?! Люди старались, работали, металл добывали, сырье, порох делали, пулю лили, гильзу тянули, везли это все, а мы бах — и в сторону немца выпустили. То есть мы всю работу тыла взяли и без пользы к небу пустили. Потери — понятно, на то и война. Смысл нужен. Всю нейтралку до дыр исползали — а толку? “Языка”-то мы до сих пор приволочь не можем! Разведка называется…