Хотя оборона стояла "ни тпру, ни ну", он чувствовал, что долго держать этот рубеж немец уже не сможет. Слишком крепко ему под Сталинградом зубы пересчитали, чтобы держал он здесь дальше войска. Так что треснет эта оборона к весне, как подтаявший лед. Угадать бы только момент, когда это случится. Чтобы не дать врагу отойти целым, а прижать и за все спросить. Крепко спросить. Не хуже, чем в Сталинграде. Так спросить, чтобы в самом Берлине икалось! А “намерения противника на кофейной гуще не угадывают и по бубновому тузу не определяют, это еще в древности мудрые люди говорили *. Знание положения противника можно получить только от пленного!” — учил капитан Климов. Стало быть, нужен пленный. И лучше, чтобы не один.
*[“Знание наперед нельзя получить от богов и демонов, нельзя получить и путем заключения по сходству, нельзя получить и путем всяких вычислений. Знание положения противника можно получить только от людей.” Сунь Цзы, на русский уже давно переведен]
Однажды ночью, уже в конце февраля, их группа засекла отходящую пехоту с обозами. Насчитали до полусотни подвод, которые по темноте тянулись на запад. Немцы и впрямь начали отход..
Вскоре посланная вести наблюдение группа из четырех человек сунулась без приказа вперед, нашла покинутый немцами без присмотра передовой окоп и, не обнаружив противника, приволокла в свое расположение оставленный ящик с гранатами. Бойцы, конечно ждали похвалы. Серегин объявил группе благодарность и лично пошел докладывать командиру. И выскочил из его землянки красный, встрепанный и злой. Капитан Климов гранатам не обрадовался, а разнес лейтенанта по кочкам: “Я вас не на склад посылал! Что приказано было?! Вести на-блю-де-ни-е! — гремел его голос на все позиции. — Гранат у нас и так хватает. Толковых разведчиков вот, которые приказы умеют запоминать — недостаточно! Ясно выразился?” Затем последовал приказ вернуться и продолжать наблюдение.
Сгоряча Серегин чуть не отправился во главе группы сам и тем же путем. “Товарищ младший лейтенант, а как скоро фрицы своего добра хватятся?” — негромко спросил старшина. Тот вспыхнул, но видать вспомнив первый их “поиск”, согласился, что маршрут надо менять. Потому и не попали под обстрел там, где обозленные потерей ящика немцы их ждали и пристреляли подходы.
Через день группа смогла вернуться с пленным. Обер-ефрейтор, видать из новоприбывших, крыл солдат в окопе боевого охранения отборнейшей немецкой бранью, видать, припоминал потерянный ящик. И в командном раже не заметил, как скользнули четыре тени из темноты. Часового уложили на месте, а обера сумели, хоть не сразу, скрутить. Будучи связанным, немец тут же обмяк, брыкаться перестал, но и ползти не соизволил, видимо, решив таким образом выказать презрение к противнику. Дескать, если я этим русским так нужен, пускай сами меня и тащат.
Но ни удачный поиск, ни благодарность командования не радовали тогда старшину. Он не чувствовал никакого удовлетворения от проделанной работы, а только усталость и злость. И нетерпение. “Когда же наступление?! Скорей бы!”
Только вчера на наблюдательном посту он видел как там, за немецкими позициями дрожало от жара ночное небо. По всем прифронтовым тылам, на десятки верст горели деревни! Враг не собирался отходить просто так. И каждый, кто видел это зарево, гнал от себя мысли о том, что сталось с жителями. Только рядовой Грибов, тоже переведенный в разведку, уже когда вернулись в свои окопы, тихо спросил, будто сам себя: “Может, в лес уйти успели?”
“Лучше бы им сейчас… повезло”, - думал старшина и ему отчаянно, до рези в горле хотелось курить. Какой-то частью сознания он все еще был там, на нейтралке, до куда ветер порой доносил запах гари.
Наступления ждать пришлось еще три дня. И за эти дни и в нем, и во всей роте, да что там — во всей дивизии — выросла и окрепла тяжелая злость. Холодная и спокойная, которая не застит стрелку глаза, а наоборот, делает их острыми и зоркими, а руку твердой.
Их свели в подвижной отряд, который должен был вспороть немецкую оборону, как штык рогожный мешок. Но первые дни наступление вязло на всякой речушке, потому что немцы рвали любой, самый хилый мостик, но зубами держались за противоположный, более отвесный берег, и сбросить их оттуда выходило не вдруг. Потом фрицы уходили, полк шел вперед и приходил — к еще дымящемуся пепелищу там, где на карте значилась деревня. В одной такой деревеньке единственным живым существом, встретившим входящий полк, была серая кошка с опаленным хвостом. Она сидела на уцелевшем заборе крайней хаты, вместо которой еще чадил недавний пожар и смотрела с горестным изумлением — что, мол, люди, вы такое удумали? Не мяукала, только молча приоткрывала рот, облизывая нос крохотным языком.
— Тут такая беда, что и животная понимает, — приговаривал Шурка Грибов, согревая кошку за пазухой. Он не выдержал, подхватил ее прямо с забора и забрал с собой. Кошка прижилась при полковой кухне и в первый же день принесла повару сержанту Липкину пойманную мышь. Принесла, дождалась “Молодец, кошка!” и сразу заглотала почти не жуя, будто вдохнула, лишь пару раз прикусив.
— Вот коли ты мне ее до тигра откормишь, я ее и “языков” притаскивать научу, — усмехнулся Шурка, довольный, что кошка пристроена и даже при деле. Первый раз с начала наступления он пытался шутить, но улыбаться пока не получалось.
В следующий раз они успели. Потому что не дали немцам взорвать мост. С вечера повалил мокрый снег и за ним фрицы, готовые по приказу пустить его на воздух, разведгруппу прохлопали. Отряд взломал оборону вдоль реки с ходу, как дверь плечом вышиб.
Немцы согнали в село народ с пяти окрестных деревень. И когда поняли, что не успеют никого угнать, заперли всех в старой церкви. Будь она деревянной, подожгли бы, но церквушка была хоть небольшая, но каменная. И хорошо, что командир не дал сразу отвалить подпиравшие двери бревна, пока не проверят саперы. Видел старшина, что они вытащили из-под порога. Авиабомба “сотка” с запалом от гранаты, сцепленная проволокой с двумя такими же. Ступи кто из них на этот порог, рухнули бы стены внутрь, хороня всех.
Сколько уже брали до того деревень и поселков в Подмосковье, но такого старшина прежде не встречал. Он ждал, что люди бросятся наружу едва откроют двери, но они выходили медленно и осторожно. Даже дети на руках матерей не плакали, смотрели молча и смотрели на них как та кошка на обгоревшем плетне.
На рассвете, когда немцы сгоняли их сюда, люди знали, что это смерть. И теперь с трудом, не сразу приходило к ним понимание того, что живы. Что спаслись.
С потрескавшегося потемневшего потолка смотрел вниз Господь Бог, скорбный и растерянный, похожий на едва выскочившего из занявшейся хаты погорельца. Такой же недоуменный, не понимающий — как же это, ведь только что был дом, свой, родной, а остался один плетень да чернеет в пламени печная труба…
Немцы успели запалить три хаты и попытались унести ноги. Но поздно спохватились. Факельщиков в плен не брали.
Где-то на окраине села старшине и в самом деле повезло. Сумел вовремя уловить движение справа, за сараями и скомандовать “ложись!” прежде, чем хлестнула очередь. Пулеметчик, конечно, знал, что его ждет. Решил подороже продать свою шкуру и позицию выбрал такую, что не сразу выкуришь. Сарай на пригорке, дорога внизу, просматривается и простреливается. Можно оборону держать, пока патроны есть.
— Грибов, за мной, остальным прикрывать!
Если пулеметчик там один, а похоже, так и есть, старшина бы с ним и сам справился. Но от фрицев всего можно ждать, а времени терять нельзя. Слева от сараев торчали из сугробов остатки покосившейся ограды. Вдоль нее, ползком, они подобрались к сараю сбоку. Старшина разглядел цепочку следов, пустой проем двери и перевернутый пустой короб от пулеметных лент. Сняв с пояса гранату, он привстал на одно колено, сообразил, что с такого расстояния кидать неудобно, вскочив в полный рост, прыжком преодолел оставшиеся метры и швырнул ее внутрь. Кажется, одновременно с мелькнувшей впереди фигурой и короткой, захлебнувшейся автоматной очередью.
От грохота заложило уши, из двери плюнуло огнем. Откатившись в сторону, Поливанов успел заметить, как впереди один за другим поднялись разведчики. От дороги в сарай полетело еще две гранаты.
“Не зацепило бы своими же”, - подумал старшина, аккуратно отползая, и только тут сообразил, что двигается как-то неловко, боком, а правая нога сделалась тяжелой как бревно.
Успей немец чуть раньше, тут бы всему и кончиться. И лежал бы старшина сейчас не в госпитале, а на сельском погосте, и добивали бы фрицев без него. А если бы он сам не оплошал, сообразил, что не один пулеметчик засел, а есть у него второй номер, что пытается хоть как-то головой вертеть и фланги держать, то вел бы свое отделение дальше. Но уж пролитого не подымешь…
Покидал он деревню не пешим маршем, а лежа в санях, что тянула сонная рыжая лошаденка. Колыхались они по снегу и мерещилось старшине, что нет еще никакой войны, что дома он, на Урале и тропит сейчас на лыжах лису, потому что давно собирался сестрице к именинам воротник лисий справить. Но хитрая патрикеевна не подпускала его на выстрел, только мелькал впереди в заснеженных кустах ее рыжий хвост, и никак не не выходило задержать на нем взгляд, так рябило в глазах от белого, сверкающего под солнцем снега.
Потом и лиса пропала, и зимний лес, вместо высокого белесого неба в редких облаках — брезентовый полог палатки и на фоне его — знакомое скуластое лицо, курносое и очень серьезное, испуганное даже.
— Грибов? Ты зачем здесь?
— Вас привез, товарищ старшина, — Шурка быстро закивал, обрадованный, что Поливанов живой и даже его узнал. И угадав следующий вопрос, добавил поспешно, — Порядок, накрылись те фрицы. Двое их было, при пулемете. Наша деревня. И соседние две тоже. И скотину мы фрицу угнать не дали.
Старшина с облегчением подумал, что это очень хорошо, стало быть, голодать люди не будут, и хотел сказать что-то ободряющее Шурке, но усталость навалилась, странная и тяжкая, будто трое суток он не спал, а тут наконец получилось прилечь. Потому он уснул, даже не решив, что сказать.