— Тут вы были совершенно правы. Это я оплошал. Командир, а командовать не умею. Я совсем не об этом, а… о женщинах в целом.
Раиса, которая после почти суточной смены думать не могла о чем-то, кроме отдыха, и даже стычка с шофером не пересиливала желания тут же упасть и уснуть хоть на полчаса, посмотрела на него удивленно.
Вид у Кочеткова был сейчас не боевой, как с утра, но и не усталый, а какой-то до крайней степени несчастный и побитый, будто это на него сейчас орали, причем за дело.
— Я совершенно не спорю, — заговорил он негромко и быстро, — иногда приходится ругаться. В том числе и женщинам. Порой это даже необходимо. Ну и тяжело работать… Но война, вы понимаете — вынуждать женщин жить в таких немыслимых условиях… шагать эти бесконечные марши, носить форму, спать в холоде и сырости. И главное — брать в руки оружие, стрелять и убивать. Это преступление. И за это преступление немцы будут нести ответ перед всем человечеством! Это их преступление и наша, мужчин, вина, что вам приходится воевать. Вы скажете мне — что же делать, по-другому нельзя. Все, способные держать оружие. Да, я понимаю. Вы скажете, — Раиса ни слова не могла бы вставить, даже если бы захотела, но Кочеткову нужен был не собеседник, а слушатель, — что женщины могут сражаться не хуже мужчин. Или то, что эта девочка, которую я оперировал… она связист, ей едва ли приходилось в кого-то стрелять, как и вам…. У нее в документах двадцать пятый год рождения, но это она военкома обманет, а я вижу, ей семнадцать-то хорошо если летом исполнилось…
“Мне — приходилось. Правда, так и не узнаю, застрелила я того фрица или нет. Но как будто попала”, - подумала про себя Раиса.
— Смерть — это та вещь, от которой женщины должны быть как можно дальше. Дальше женщин от нее должны быть только дети. Потому что назначение женщины — дарить жизнь, а дети — они сама жизнь и есть, — продолжал Кочетков уже без прежнего напора, — а вы теперь — смотрите в лицо смерти. Всякий день и час.
— Товарищ капитан, — ответила Раиса мягко, — машин похоже до утра не будет, всех транспортабельных мы отправили. Там кипяток еще остался, хотите?
Она пыталась говорить с напарником как всегда говорила с больными, когда их надо было немного отвлечь — от боли, от мыслей об увечье или страха перед предстоящей операцией.
— Вот когда дойдем до Берлина, мы за все это с фрицев спросим. А что до женского дела или не женского, — Раиса поставила на стол две кружки, вытащила прикрытый стеганкой чайник, — то если уж женщину природа поставила на службе у жизни, то сшивать порванное — это самое женское занятие и есть. Тем мы здесь и заняты, а не только всяких… прохвостов воспитываем.
И только в этот момент на нее как снег на голову обрушилось понимание шоферских слов. Едва успев поставить чайник, она зашлась в настолько неудержимом хохоте, что Кочетков посмотрел на нее с неподдельным ужасом.
— Да не истерика у меня, — с трудом произнесла Раиса, — Это я шофера поняла! Только что сообразила, чего он от меня услыхал. Обиделся… что его схимником обозвали. А это я сгоряча пообещала его, паршивца, на карданный вал насадить по самую сигмовидную кишку, если сей же час не поедет! А он услышал — “схимник” да “кишка”, и “кишку” за кого-то вроде подкулачника принял.
Кочетков от смеха поперхнулся кипятком и не сразу восстановил дыхание.
— По какую? — произнес он, едва отдышавшись, — Вот так занимательная анатомия! Жаль, не решусь записать такое в дневник. Но честное слово, запомню.
Глава 22. Южный фронт, 393 МСБ, 17–22 июля 1943 года
— Пульс падает, Алексей Петрович!
— Камфору под кожу, быстро. Ну, боец, два шва осталось…
Камфора не то что не помогла, а как будто ускорила смерть. Сестра еще давила на поршень, когда наркотизатор сказала обреченно: “Пульса нет”.
Огнев замер, сдерживаясь, чтобы не швырнуть иглодержатель. Что-то не так с нашими ранеными. Что-то не так. Даже для бешеного потока первого дня наступления.
— Следующего?
Обязанность хирурга — работать, не останавливаясь. Обязанность начальника медсанбата — разобраться и сделать что-то с проблемой, грозящей пустить насмарку всю работу.
— Нет, подождите. Я сейчас.
Не опуская рук, Огнев выбежал в предоперационную. В воздухе плавал пар от двух кипевших стерилизаторов. Здесь командовала Маркелова, к операции готовили еще двоих, кого-то вынесли на носилках, как живых не носят. Огнев понял это, едва увидев, и почувствовал, как холодеет в груди. "Что происходит? Повязка на животе довольно свежая, наложена отлично, не в поле и даже не в батальоне. Неужели?…"
— О раненных в живот за сегодня мне сводку с сортировки, немедленно. С разбивкой по полкам. Были ли поступившие мертвыми или умершие на сортировке. По прооперированным сводку, немедленно. По исходам, с разбивкой по полкам. Связь с ПМП есть?
— Я только до коммутатора могу сказать, — засуетился телефонист.
— Узнайте на коммутаторе, срочно.
— Посчитала, — Маркелова подняла глаза от регистрационного журнала, — Через нас прошло восемнадцать, трое умерли в предоперационной, четырнадцать в очереди. Из восемнадцати прооперированных… трое умерло, пятеро в удовлетворительном состоянии, десять в тяжелом. По полкам… Из 817-го двое умерших, четверо в тяжелом, трое умерло в предоперационной. Из 842 полка один умерший, двое в тяжелом, один в удовлетворительном. Из 870-го четверо в тяжелом, четверо в удовлетворительном.
— Так.
Огнев глядел через плечо на свободный операционный стол, но с места не двигался. Стоял неподвижно около стола для регистратора и только дышал, как после тяжелой работы. На него оглядывались.
— Товарищ майор медицинской службы, “Сорока” говорит, связь есть. Вызывать?
— Ждите. Спасибо.
Прибежали с сортировки.
— Мертвыми поступивших и умерших на сортировке десять, товарищ майор.
— Из 817-го?
— Девять.
— Спасибо, продолжайте работать. ПМП мне, срочно, Федюхина, срочно.
Телефонист, бледный от увиденного за день, закрутил индуктор.
- “Сорока”, “Сорока”, “Подорожник” вызывает. “Сорока”, дай “Ромашку”. “Ромашка”, “Разведчика” к аппарату. Срочно.
Послушал в трубку и виновато ответил:
— Говорят, занят “Разведчик”, позже перезвонит.
— Занят?! — на никогда не слышанный от Огнева тон несколько человек удивленно обернулись, а телефонист аж голову в плечи втянул, — Подержите мне трубку! Да не подавайте, к уху прижмите!
Телефонист от растерянности продолжал протягивать трубку, но санитар перехватил ее и прижал к уху Огнева.
— Что значит “занят”?! — рявкнул Огнев так, что санитар чуть не выронил трубку, — Мать его, а я тут баклуши бью? Мигом, б…, к телефону!
Через несколько секунд Федюхин отозвался, и его бодрый, довольный голос причинял Огневу почти физическую боль.
— Докладываю, товарищ майор! Работа налажена, за сегодня…
— Свертывайтесь и возвращайтесь. Срочно.
— Прошу прощения, товарищ майор, за нарушение субординации. Позвольте…
— Нет. К чертовой матери субординацию, я результат вашей работы вижу. Эксперимент провалился. Прекратите убивать людей, езжайте оперировать.
— Товарищ майор, — голос Федюхина стал испуганным и почти умоляющим.
— Вы мне сколько человек отправили?
— Двадцать четыре.
— Четырнадцать мертвы, пятеро в тяжелом, троих я еще не прооперировал, двое в пути.
— А у остальных полков? — голос Федюхина моментально сел, став еле слышным.
— У них как обычно. У вас умерло больше, чем в двух других вместе взятых. В два раза больше. Анатолий Александрович, это не моя прихоть и не наказание, очнитесь! Эксперимент провален, свернут, возвращайтесь немедленно.
— Есть воз…
И отрезало. Трубка мертво замолчала.
— Где связь?
— Сей момент.
Телефонист схватил трубку и снова закрутил индуктор.
- “Подорожник” вызывает “Сороку”. “Сорока”, что с “Ромашкой”? Связь перебита? Посылаете? Товарищ майор, провод перебило, связисты уже пошли. Обстрел в той стороне.
Последнее можно было и не пояснять. Звук боя менялся, немецкие батареи начали оживать и огрызаться. Очень плохо.
“Еще двое. В лучшем случае очень тяжелые. И черт его знает, что осталось от ПМП” — подумал Огнев. Словно в ответ, воздух опять вздрогнул от разрывов.
За спиной, в предоперационной, твердый и очень спокойный голос Маркеловой диктовал сестре: “… осколочное ранение левого плеча с повреждением кости…”.
“Ждать больше нельзя, надо возвращаться в операционную. Федюхин понял приказ и скоро будет. Если жив. Ждать связи”, - сказал себе Огнев и пошел в операционную, оставив ошарашенных услышанным санитара и телефониста.
— Товарищ майор, еще полостное — доложила Маркелова, — Проникающее в правую часть груди.
— Готовьте и сразу на стол. Я уже вернулся. Петрушина пока сюда, срочно.
Помкомвзвода явился из перевязочной бегом. Марлевая маска, широкая, чтобы прятать и лицо, и бороду, сидела на нем высоко, натянутая почти по глаза.
— Товарищ Петрушин, связь с ПМП перебита. Капитан Федюхин получил приказ возвращаться. Если в течение часа оттуда никто не прибудет, возьмите трех человек, перевязочный материал, на машину — и туда.
— Есть поехать на ПМП.
— Собираетесь прямо сейчас, чтобы быть готовым. Ясно?
— Вас понял, товарищ майор.
— Как только будет связь с “Ромашкой” — мне доложить о состоянии медпункта и о группе Федюхина. В операционную дальше входа не проходить! Маркелова, пусть санитар проследит, чтобы боец доложил, не мешая работе.
Следующая операция заняла двадцать минут. Раненный в грудь лейтенант был жив, пульс неплох, после переливания крови щеки порозовели. Он будет жить, непременно. Но говоря “Следующего”, Огнев невольно ждал, что сейчас в операционную внесут самого Федюхина. Хотя, конечно, еще слишком рано.
Едва раненого унесли, в проходе показался телефонист, сопровождаемый санитаром. Зажмурившись, чтобы не видеть операционной, он выпалил: