— Товарищ майор, “Ромашка” ответила. ПМП обстрелян, один убитый, четверо раненых, из группы Федюхина эвакуировано двое. В помощи не нуждаются.
— Спасибо. Маркелова! Передайте Петрушину — отбой, помощь не нужна.
Машина привезла группу Федюхина ровно через час. Тот, без фуражки, с перебинтованной головой, возбужденный, как это часто бывает у легкораненых, выбрался из кузова, и не докладывая, вообще, похоже, никого не замечая вокруг, бросился помогать санитарам снимать носилки, на которых лежала его операционная сестра. Лично им выбранная для сложной работы, самая опытная и хорошо знакомая еще по Новосибирску. Из всего личного состава она была самой пожилой, девушки-санитарки даже звали ее про себя бабушкой.
Для ее возраста рана скверная — перебита правая нога в бедре, Дитерихс уже наложен. Левая тоже забинтована, сквозь повязку — кровь. Федюхин опустился на колени возле поставленных на траву носилок, наклонился к раненой, поймал пульс:
— Как ты, тетя Поля? Все хорошо, приехали мы.
До сих пор трудно было представить, чтобы Федюхин назвал ее иначе, чем по имени-отчеству.
Та приоткрыла глаза:
— Да живу вроде, Анатолий Александрович. Отвоевалась, старая… надолго. Трудно тебе будет… — она протянула руку и совсем материнским жестом погладила его по щеке, но кажется, на это ушли все оставшиеся силы, и рука бессильно упала, раненая снова потеряла сознание.
— Несите скорее, — приказал Федюхин санитарам, вставая. Похоже, Огнева он увидел только сейчас. Вытянулся и доложил стертым, будто мертвым голосом, — Товарищ майор, медпункт попал под артобстрел. Медсестра Осипова тяжело ранена. Санитарка Тришкина убита на месте. У меня незначительные ушибы. Ваше приказание выполнил, вернулся, — он судорожно втянул воздух и спросил почти неслышно, — Что, все настолько плохо?
— Руки вытяните вперед.
— Контузию проверяете? Знаю я Ромберга… — Федюхин поморщился, но встал как положено, ноги вместе, вытянул руки вперед и закрыл глаза.
— Да, все правильно делаете. Хорошо. До кончика носа…
Снова не дожидаясь команды, Федюхин дотронулся до кончика носа указательным пальцем правой руки, затем левой.
— Хорошо, оперировать можете. Только не торопитесь, у вас адреналин еще повышен. Мойтесь и к столу. Потом поговорим.
“Потом” наступило через двое суток, когда стало ясно, что проломить немецкую оборону не удалось. Немецкий контрудар большого успеха не имел, всего лишь выдавил наших на исходные, и наступление, подобно маятнику в часах с кончившимся заводом, с каждым днем теряло амплитуду. Пора было все-таки поговорить. Федюхин работал, как механический, его приходилось приказом отправлять на отдых. Он отвечал: “Есть спать”, и к началу следующей смены опять был на ногах. Работал хорошо, но смотреть на него было страшно. Так, наверное, работал бы оживший мертвец.
Ивашов, обещавший под наступление прислать группу, приехал с ней сам. Он был как всегда сосредоточен и деловит, но вид имел до крайности утомленный. В запавших глазах, резко залегших морщинах читались усталость и тяжелая печаль, мефистофелевский профиль заострился, словно после лихорадки.
"Дела наши скорбные, — вздохнул он, пожимая руку Федюхину, — Держитесь, коллега. Прежде надо понять, что у нас случилось”.
Для работы он привез и инструменты, и палатку, которую натянули в стороне, ближе к рощице и свежим могильным насыпям, которые при самой упорной работе все равно остаются за медсанбатом на всем пути.
Свой вывод начальник АПАЛ сделал скоро, но описывал увиденное на секции долго и тщательно.
— Печально и прискорбно, — подвел он итог, разглаживая ладонью исписанные косым убористым почерком листы, протокол вскрытия, — Налицо резко выраженное малокровие всех внутренних органов. Тромбирования поврежденных сосудов я не увидел ни в одном случае. Все принятые меры не дали остановки кровотечения, даже, пожалуй, усилили его. Это было для всех нас, товарищи, не очевидно, пока всерьез не попытались. А теперь — вывод ясен. Переливание крови в полку дало лишь кратковременную положительную динамику. Вы же отправляли раненых из ПМП в стабильном состоянии?
Федюхин кивнул, ни говоря ни слова. Сцепив пальцы, он молча смотрел на протокол, и по застывшим глазам было понятно, что не читает.
— Да, именно кратковременную, — продолжал Ивашов, — На минуты, может быть, на десятки минут. С неизбежным последующим ухудшением. Я был прискорбно неправ в своей оценке метода.
— Спасибо, товарищ майор, — произнес Федюхин, глядя на папку с отчетом, — Я все понял, и понял, как мне нужно действовать дальше. Это был важный урок. Разрешите идти? У меня смена через четверть часа.
Огневу совершенно не понравились ни тон, ни походка Федюхина. Он отчетливо брал на себя всю вину, как будто он и придумал, и одобрил, и сделал это все, уже зная будущий результат.
После смены с ним нужно будет серьезно поговорить. А пока — сортировка.
Раиса когда-то очень ярко почувствовала, как при запредельной нагрузке у врача появляется как бы второй поток мыслей, своего рода внутренний голос, будто кто-то диктует диагноз. Парадоксально, это состояние дает иногда и очень яркие идеи на почти отвлеченные темы. Можно, оказывается, одновременно осматривать раненого, надиктовывать направление уже осмотренному и вспоминать, что во время Империалистической французские солдаты называли врачей на сортировке “ангелами смерти”, как будто они по своей воле решали, кому предоставить шанс, а кому нет. Или думать, что вот это вот четырехчасовой марафон в темпе спринта похож на попытку проплыть подводную пещеру, остановился — утонул. И все время в голове билось — продумать разговор с Федюхиным. Это будет потяжелее, чем с родственниками умершего. Сравнить его состояние можно разве что с горем человека, потерявшего любимую жену с нерожденным ребенком.
За сортировкой разумно стоял обед, а потом предельно неспешная — в сравнении с сортировочной и операционной — работа в маленьком медсанбатовском стационаре. Огнев немного сдвинул дежурства, чтобы освободиться, когда Федюхин поест после своей смены, но, как ни старался, никакого подходящего начала для разговора не нашел. Посмотрел на часы — минут через пятнадцать, хочешь — не хочешь, а придется начинать. На воздухе, что ли, пройтись, может, придут в голову свежие мысли…
На свежем воздухе мысли остались те же. Но тут от безнадежных попыток что-то придумать Огнева отвлекло движение. Кто-то, пригибаясь, прошел за аптечную палатку. Проскользнул вдоль брезентовой стенки под полог. По хорошему делу так не ходят. В аптеке сейчас никого нет, лекарства на всю смену выданы. Кто-то из легкораненых решил спиртом разжиться? Не похоже. Уж если кто решился бы, в перевозочной проще. А если диверсант?
Огнев быстро огляделся — вокруг никого. Спускались сумерки, от реки натягивало туман и крайние палатки уже терялись в нем.
“Позвать бойцов? Нет, спугну. Один человек. Справлюсь. В крайнем случае — выстрелить успею, и никуда он уже не денется”.
Огнев снял с предохранителя пистолет, дослал патрон, и, держа фонарик в левой руке на отлете, стараясь не шуметь, вошел в аптеку. Так и есть, около одного из ящиков копошился темный силуэт, шкрябал по замку ключ. Огнев включил фонарик, осветил сидящего и крикнул: “Ни с места!”
И к своему изумлению увидел Федюхина, на ощупь закрывавшего ящик с сильнодействующими средствами. Тот вскочил, торопливо убирая что-то в карман. Огнев бросился к нему.
— Что это у вас?
— Оставьте… — щурясь на режущий в темноте глаза свет маленькой лампочки, он подался назад, — ничего…
Бросив пистолет, Огнев перехватил капитана за руку. В свете фонарика блеснули ампулы.
— Морфий. Зачем? И куда столько?
Федюхин ватно осел на ящик. Забрать у себя ампулы он позволил безропотно. Съежился, ссутулив плечи.
— Н-надеюсь, вы не посчитали меня морфинистом? — выговорил он глухо, — Впрочем, все равно. Я не смогу после такого, понимаете? Все кончилось. Моя идея не просто провалилась. Раненые от моей, с позволения сказать, заботы — погибали! Как я могу после этого?…
— Наша идея, Анатолий Александрович, показала себя несостоятельной. Наша с вами идея. И сейчас самое главное — не дать никому повторить нашей ошибки, а не… Вот вы, стало быть, отравитесь. Потом я, — Огнев сообразил, что его пистолет все еще болтается на шнуре, подхватил, поставил на предохранительный взвод и убрал в кобуру, — застрелюсь. Начсандив, он ведь утверждал план, помните? — санитаром-носильщиком в роту пойдет. А работать кто будет?
— Да кто угодно справится лучше меня!
— А вот это вы напрасно, — Огнев сел на соседний ящик и поставил рядом фонарик так, чтобы его свет не бил никому из них в глаза, — Вы опытный врач, с большим довоенным стажем. Молодым вашей нагрузки не выдержать.
— Тогда почему у меня процент смертности при операциях выше, чем у молодых? Я должен спасать жизни, а вместо этого пополняю свое личное кладбище!
— Вам направляют тех, с кем молодые точно не справятся. И, вы знаете, меня в тридцать девятом в командировку в Ленинград послали. Посмотреть на результаты работы, которые мы у себя в частях считали замечательными. И посмотрел. Не напился только потому, что магазина по дороге на вокзал не попалось. А там уж не до того было.
— Это вы про первичный шов? Я о нем у Юдина читал…
— А я его, простите, этими вот руками делал. И получилось у нас не лучше, чем у французов, разве что мы не успели так глубоко вляпаться. После открытия антисептики, знаете ли, среди хирургов и суициды были, и родственники пациентов хирургов убивали. Все было. И еще будут открытия, переворачивающие нашу работу.
Федюхин впервые поднял голову, желтый тусклый свет фонарика делал его лицо похожим на плохо сработанную посмертную маску:
— То есть все, что мы делаем на самом деле лишено смысла и все равно будут смерти?
— Жизнь мне кажется иногда похожей на греческую трагедию. Все действуют из лучших побуждений, все действуют правильно, но боги решили так, что все эти действия ведут лишь к страшной смерти.