— Я наладил доставку почты или нет?
— О да, бабуля так и говорит, что ты, может, и жук, но дело свое знаешь, тут спору нет…
— Ну вот! Тогда пойдем и потратим этот чертов доллар.
«Это что, какая-то двойная сверхспособность у меня такая, — думал Мокрист, — которая позволяет старушкам видеть меня насквозь и при этом одобрять то, что они видят?»
И вот господин Пруст дерзнул обменять доллар в магазинчике по соседству на унцию трубочного табака «Веселый моряк», мятные конфетки и выпуск «Что новенького?». А господин Натти Полфорт, после того как ему объяснили процедуру, принял банкноту и снес ее через дорогу мяснику, который, в свою очередь, недоверчиво взял ее, когда ему все разложили по полочкам, в уплату за сосиски, и даже дал Мокристу кость «для песика». Шалопай в жизни до этого не видел настоящей кости. Он кружил вокруг нее в ожидании, когда же она запищит.
Улица Яичной Скорлупы была улицей мелких торговцев, которые продавали мелкие вещи в мелких количествах, за мелкие деньги, при мелкой прибыли. На такой улице нужно было мыслить мелко. Здесь не было места великим идеям. Нужно было присматриваться к мелочам. Люди здесь видели фартинги чаще, чем доллары.
Некоторые лавки уже закрывали ставни и двери до завтрашнего дня. Влекомые анк-морпоркским чутьем на интересненькое, торговцы подтягивались посмотреть, что происходит. Они все друг друга знали. Все имели дела друг с другом. И все знали Мокриста фон Губвига, человека в золотом костюме. Банкноты были изучены с большой внимательностью и обсуждались со всей серьезностью.
— Это как бы расписка, чек.
— Допустим, но что, если тебе понадобятся деньги?
— Поправь меня, если я ошибаюсь, но разве чек — это не деньги?
— Допустим, но кто дает тебе этот чек?
— Ну… да вот Джек, потому что… нет, стоп… Деньги это или нет?
Мокрист улыбался, пока разговор скакал от вопроса к вопросу. Целые новые теории о сути денег росли и множились здесь, как грибы во мраке и на сомнительной почве. Но эти люди считали каждые полфартинга и спали с копилкой под подушкой. Они взвешивали муку, изюм и сахар, со свирепой сосредоточенностью следя за шкалой весов, потому что они жили на грани. Если ему удастся провести идею бумажных денег среди них, значит, он почувствует себя если не королем, то самим собой.
— Ну, так как вы считаете, это может прижиться? — спросил он в паузе.
Общее мнение сводилось к тому, что да, может, но они должны выглядеть «побогаче», как выразился Натти Полфорт: «Ну там, чтобы буквы побогаче, и всякое такое».
Мокрист согласился и раздал каждому присутствующему по банкноте в качестве сувенира. Оно того стоило.
— Но если все это пойдет коту под это самое, — сказал господин Пруст, — золото у вас все равно есть? Лежит оно у вас там в подвале?
— Ага, золото обязательно должно остаться, — согласился господин Драйман.
Все согласно закивали, и Мокрист упал духом.
— Но я думал, мы все согласились, что золото нам не нужно? — сказал он. На самом деле такого не было, но попытаться стоило.
— Так-то оно так, но должно же оно быть где-то, — ответил господин Драйман.
— Чтобы банки не завирались, — добавил господин Полфорт тоном незыблемой уверенности, которая выдает самое всезнающее из существ — Трактирного Завсегдатая.
— Но мне казалось, вы все поняли, — сказал Мокрист. — Вам не нужно золото.
— Конечно, господин, конечно, — успокоил его Полфорт. — Главное, чтоб оно было.
— Никто, случайно, не знает, зачем оно должно быть? — спросить Мокрист.
— Чтобы банки не завирались, — ответил Полфорт, исходя из того, что истина достигается повторением. Все закивали, и так думала вся улица Десятого Яйца. Пока золото где-нибудь было, банки не завирались, и все шло хорошо. Мокрист прямо сник от такой веры. Может, и цапли не ели лягушек, пока золото где-нибудь было? Но по правде, не существовало в мире такой силы, которая заставила бы банки не врать, если только они сами того не хотели.
Но все равно неплохо для первой попытки. С этим можно работать.
Пошел дождь, не сильный, но такой мелкий дождик, когда почти можно обойтись без зонта. Кебы не удосуживались заворачивать в поисках пассажиров на улицу Десятого Яйца, но один экипаж стоял на обочине улицы Потерянных Вещей. Лошадь стояла, повесив голову, возница сгорбился под пальто, моргали в сумраке фонари. Когда дождь уже пробирал насквозь, такое зрелище было бальзамом для промокших ног.
Он поспешил к карете, забрался внутрь, и голос в темноте произнес:
— Добрый вечер, господин фон Губвиг. Рада наконец встретиться с тобой. Меня зовут Пуччи. Уверена, мы подружимся…
— Видал, каков, а? — сказал сержант Колон из Городской Стражи, когда фигура Мокриста фон Губвига скрылась за поворотом, продолжая набирать скорость. — Вылететь прямо из окна кареты, не повредив раму, отскочить от этого подкрадывающегося типа, четко этак перекатиться по приземлении и не выпустить из рук собачку. Не удивлюсь, если ему не впервой. Но все ж таки, если хорошенько подумать, надо сказать, что он кретин.
— Первый кеб, — покачал головой капрал Шноббс. — Боже, боже, боже. Ни за что бы о нем так не подумал.
— А я о чем, — подхватил Колон. — Когда у тебя масса врагов, никогда, никогда не садись в первый же кеб. Правда жизни. Это даже червяки знают.
Они смотрели, как уже никуда не подкрадывающийся тип с мрачным видом собирал осколки своего иконографа, пока Пуччи орала на него из кареты.
— Бьюсь об заклад, когда построили самый первый в мире кеб, никто не смел в него сесть, а, сержант? — весело заметил Шнобби. — А первый кебмен каждый вечер возвращался домой с пустым желудком, потому что все знали, что он первый, а?
— Нет, Шнобби, людям, у которых нет массы врагов, ничего не грозит. Пойдем рапортовать.
— Что вообще значит «масса врагов»? — спросил Шнобби на пути к штаб-квартире Стражи на Угольной улице и к верной кружке горячего чаю.
— Крупных это значит, Шнобби. Это так же очевидно, как нос на лице. На твоем особенно.
— Да уж, эта Пуччи Шик — барышня крупная.
— И враги из этой семейки опасные, — рассудил Колон. — Каковы ставки?
— Ставки, сержант? — переспросил Шнобби с невинным видом.
— Ты принимаешь, Шнобби. Ты всегда принимаешь.
— Так никто же не ставит. Дело-то ясное, — ответил Шнобби.
— Ну да, ну да. Разумно. К концу недели найдут фон Губвига обведенным мелом?
— Не, сержант. Все уверены, что победит он.
Мокрист проснулся в большой мягкой постели и подавил вопль.
Пуччи! Ааагрх! И в том состоянии, которое деликатные натуры назвали бы дезабилье. Ему всегда было любопытно, как выглядит это самое дезабилье, но никогда он не рассчитывал увидеть его в таком изобилии зараз. Даже сейчас некоторые клетки его памяти пытались покончить с собой. Но он не был бы Мокристем фон Губвигом, если бы на выручку не пришла внутренняя беспечность, которая залечила бы его раны. Все же ему удалось сбежать. О да. Это было отнюдь не первое окно, из которого Мокристу пришлось выпрыгивать. И бешеный вопль Пуччи был почти таким же громким, как и хруст иконографа о мостовую. Типичный прием с мухоловкой. Ха. Но ему явно пора было предпринять что-нибудь нелегальное, просто чтобы мозг не отвыкал от должного уровня циничного самосохранения. Год назад он бы ни за что не сел в первый попавшийся кеб, это уж точно. Впрочем, какие же присяжные поверят в то, что его могла привлечь Пуччи Шик? Нет, вряд ли это прошло бы в суде.
Мокрист встал, оделся и внимательно прислушался к звукам, доносящимся с кухни. Не услышав ничего, он сварил себе кофе.
С чашкой в руках он вернулся в свой кабинет, где в лотке Шалопай дремал, а форменный цилиндр на столе оставался укоризненно черным.
Ах да, он же хотел что-то с этим сделать, не так ли?
Мокрист достал из кармана клей в удобной баночке, с кисточкой прямо под крышкой, аккуратно нанес его на ткань и стал сыпать блестки как можно равномернее.
Он был все еще поглощен этим занятием, когда поле его зрения перегородила Глэдис, подобная солнечному затмению. Она принесла два сэндвича, на поверку оказавшихся с яйцом и беконом, двух футов в длину и в одну восьмую дюйма в толщину. Она также захватила для него свежую «Правду».
Мокрист застонал. Он попал на первую полосу. Он часто это делал. А виной всему его натренированный язык, который терял волю всякий раз, когда Мокрист видел блокнот.
Хм… на вторую полосу он тоже попал. О, и в колонку главного редактора. Проклятье, даже в политическую карикатуру, которая никогда не была особенно смешной.
Первый попрошайка: «Чем Анк-Морпорк отличается от необитаемого острова?»
Второй попрошайка: «На необитаемом острове тебя не съедят акулы!»
Животики надорвешь.
Его усталый взгляд вернулся к редакторской колонке. А вот они иногда получались уморительными, ибо основывались на предположении, что мир стал бы гораздо лучше, если бы им правили журналисты. Они были… Что? Что такое?
Время вообразить немыслимое… ветер перемен подул наконец и в банковских хранилищах… несомненный успех обновленного Почтамта… марки уже выступают валютой де-факто… нужны свежие идеи… молодежь у руля…
Молодежь у руля? И это говорит Вильям де Словв, который почти наверняка был ровесником Мокриста, но писал такие колонки, что казалось, он весь был обернут твидом?
За всеми этими тяжеловесными оборотами зачастую сложно было сказать, что-де Словв в самом деле думал на тот или иной счет, но сквозь тягучий туман многосложных слов казалось, что, с точки зрения «Правды», Мокрист фон Губвиг с учетом всех существующих обстоятельств проявляет дальновидность и в общей сложности, наверное, подходит для этой роли.
По красному свету, отражавшемуся на латунных деталях стола, он понял, что Глэдис стоит у него за спиной.
— Ты Очень Напряжен, Господин Фон Губвиг, — сказала она.