Мокриц чувствовал себя подлецом. Он, впрочем, и был подлецом, но чувство от этого приятнее не становилось. С другой стороны, она… черт, он… это… Глэдис была продуктом несвоевременной женской солидарности. Что он мог этому противопоставить? Доре Гае придется что-то с этим делать.
Он заметил, что рядом учтиво топчется один старший клерк.
– Да? – сказал Мокриц. – Чем могу помочь?
– Что нам теперь делать, господин?
– Как тебя зовут?
– Спиттл, господин. Роберт Спиттл.
– Почему ты задаешь мне этот вопрос, Боб?
– Потому что председатель тявкает, господин. Сейфы нужно запирать. И бухгалтерию. Все ключи у господина Бента. Зови меня Роберт, если не возражаешь.
– Запасных ключей нет?
– Они могут быть в кабинете председателя, господин, – ответил Спиттл.
– Послушай меня… Роберт. Я хочу, чтобы ты шел домой и как следует выспался, ясно? А я найду ключи и запру все замки, которые найду. Уверен, господин Бент вернется к нам завтра, а если нет, я созову всех старших клерков на совещание. То есть, ха, вы же должны знать, как все здесь работает!
– Оно-то да. Конечно. Только… это… но… – Голос клерка растворился в тишину.
«Но среди них нет господина Бента, – подумал Мокриц. – Распределить обязанности ему было не легче, чем устрице станцевать танго. Что же мы будем делать?»
– Здесь до сих пор люди? Вот тебе и график работы, – раздался голос из дверей. – Я слышу, у тебя снова неприятности.
Это была Дора Гая, и, конечно, она имела в виду «Здравствуй, как я рада тебя видеть».
– Ты выглядишь сногсшибательно, – сказал Мокриц.
– Знаю, – ответила Дора Гая. – Что тут у вас происходит? Возница сказал, что весь персонал разбежался у тебя из банка.
Позже Мокриц решил: вот когда все пошло наперекосяк. Слухи, как лошадей, нужно оседлать прежде, чем они ускачут со двора, чтобы иметь возможность натянуть удила. Нужно было задуматься: на что это похоже, когда сотрудники бегут из банка? Нужно было мчаться в редакцию «Правды». Нужно было вскочить в седло и завернуть этого жеребца обратно в стойло, здесь и сейчас.
Но Дора Гая действительно выглядела сногсшибательно. К тому же всего-навсего у одного сотрудника что-то перемкнуло, и он покинул банк. Что тут такого можно подумать?
Ответ, разумеется, был: все что угодно.
Он почувствовал, что кто-то возник у него за спиной.
– Гофподин фон Липвиг, гофподин?
Мокриц обернулся. Когда ты только что смотрел на Дору Гаю, смотреть после этого на Игоря совсем не хотелось.
– Игорь, сейчас не время… – начал Мокриц.
– Я знавайт, что мне не положено поднимайтфя наверх, гофподин, но гофподин Клямф говорит, что он заканчивайт ф рифунком. Очень хорошо.
– О чем это он? – спросила Дора Гая. – Я и двух слов не поняла.
– О, внизу в совоку… в подвале ждет человек, который рисует по моей просьбе долларовую банкноту. Бумажные деньги, в общем.
– Серьезно? Я бы с удовольствием посмотрела.
– Правда?
Это было поистине потрясающе. Мокриц разглядывал эскизы лицевой и оборотной сторон банкноты. Под ослепительно-белыми Игоревыми лампами они выглядели насыщенными, как сливовый пирог, и более затейливыми, чем гномий контракт.
– Мы сделаем столько денег, – сказал он громко. – Потрясающая работа, Сы… господин Клямс!
– Я все же останусь Сычиком, – сказал художник беспокойно. – Главное-то в Дженкинсе.
– Ну конечно, – согласился Мокриц. – В округе, должно быть, десятки Сычиков. – Он перевел взгляд на Хьюберта, который влез на стремянку и с отчаянием рассматривал трубы.
– Как там дела, Хьюберт? – спросил Мокриц. – Деньги растекаются как и прежде, все в порядке?
– Что? Ах, все хорошо. Хорошо. Хорошо, – ответил Хьюберт и чуть не перевернул стремянку, торопясь слезть. Он посмотрел на Дору Гаю с выражением панической неуверенности.
– Это Дора Гая Ласска, Хьюберт, – сказал Мокриц на случай, если тот собирался удрать. – Моя невеста. Это женщина, – добавил он, видя беспокойство на его лице.
Дора Гая протянула ему руку.
– Здравствуй, Хьюберт, – сказала она.
Хьюберт уставился на нее.
– Можешь пожать ей руку, Хьюберт, – подсказал Мокриц осторожно. – Хьюберт экономист. Это как алхимик, только грязи меньше.
– Значит, ты разбираешься в том, как крутятся деньги, да, Хьюберт? – спросила Дора Гая, пожимая вялую руку.
Наконец к Хьюберту вернулся дар речи.
– Я сварил одну тысячу девяносто семь швов, – сказал он. – И выдул «закон убывающей доходности».
– Полагаю, ты такой единственный, – сказала Дора Гая.
Хьюберт просиял. Оказывается, ничего сложного!
– Мы все делаем правильно, между прочим! – сказал он.
– Я и не сомневаюсь, – ответила Дора Гая, пытаясь высвободить свою руку.
– Он может отследить каждый доллар в этом городе, представляешь? Возможности безграничны! Но, но, но, э, конечно, мы ничего не нарушаем!
– Рада слышать, Хьюберт, – сказала Дора Гая и потянула сильнее.
– Конечно, мы испытываем трудности роста! Но мы следим за всем с самым пристальным вниманием! Мы ничего не потеряли из-за того, что не закрыли клапан или что-нибудь такое!
– Как увлекательно! – Дора Гая уперлась свободной рукой в плечо Хьюберту и вырвала вторую руку из его хватки.
– Нам пора, Хьюберт, – сказал Мокриц. – А ты продолжай в том же духе. Я тобой очень горжусь.
– Правда? – удивился Хьюберт. – Господин Космо сказал, что я не в своем уме, и настаивал, чтобы тетя продала Хлюпер на лом!
– Типичное ограниченное старорежимное мышление, – сказал Мокриц. – На дворе Век Анчоуса! Будущее принадлежит таким, как ты, – тем, кто объяснит нам, как все устроено.
– Правда? – спросил Хьюберт.
– Помяни мои слова, – ответил Мокриц, решительно подталкивая Дору Гаю к выходу.
Когда они ушли, Хьюберт понюхал свою ладонь и содрогнулся.
– Они были хорошие люди, правда? – спросил он.
– Йа, гофподин.
Хьюберт посмотрел наверх, на блестящие журчащие трубки Хлюпера, послушно отражающие своим током и пульсацией круговорот денег в городе. Один-единственный удар может сотрясти мир. Чудовищная ответственность.
Игорь присоединился к нему. Они стояли в тишине, которую нарушал только плеск финансов.
– Что же мне делать, Игорь? – спросил Хьюберт.
– В давние времена у наф бывайт пофловица, – поведал Игорь.
– Что?
– Пофловица. У наф говоряйт: «Если ты не желайт монфтра, зачем ты дергайт за рычаг».
– Ты же не думаешь, что я сошел с ума, а, Игорь?
– Много великий люди фчитайт фумафшедшими, гофподин Хьюберт. Даже доктор Ханф Форворд называйт фумафшедший. Но я тебе так говорийт: мог ли фумафшедший фоздавайт революционный прифпофоблений для выемки живого мозга?
– С этим Хьюбертом все… в порядке? – спросила Дора Гая, когда они поднимались по мраморной лестнице туда, где ждал ужин.
– По меркам одержимых ученых, которые не видят солнечного света? – сказал Мокриц. – Вполне в порядке, я бы сказал.
– Но он вел себя так, как будто никогда прежде не видел женщины!
– Он просто не привык к вещам, к которым не прилагается инструкций, – ответил Мокриц.
– Хм. И почему только с мужчинами такое бывает? – спросила Дора Гая.
Работает на големов за крошечное жалованье, подумал Мокриц. Ради них закрывает глаза на вандализм и разбитые окна. Ночует в палатке под открытым небом и спорит с влиятельными людьми. Все ради големов. Но он ничего не сказал, потому что ознакомился с инструкцией.
Они поднялись на директорский этаж. Дора Гая принюхалась.
– Чувствуешь? – спросила она. – Бесподобно, не правда ли? От такого запаха и кролик захочет стать плотоядным!
– Баранья голова, – мрачно произнес Мокриц.
– На ней только варится бульон, – сказала Дора Гая. – И все мягкие дрожащие фрагменты предварительно вынимаются. Не переживай. У тебя просто отбивает аппетит старый анекдот, вот и все.
– Какой анекдот?
– Ой, да ладно тебе. Мальчик заходит в мясную лавку и говорит: «Мама сказала купить баранью голову, только, глаза, пожалуйста, оставьте, чтобы нам ее хватило за глаза». Понял? Тут использовано «за глаза» в значении «с лихвой» и в то же время в значении собственно глаз…
– Мне просто кажется, это несправедливо по отношению к барану, вот что.
– Любопытно, – сказала Дора Гая. – Ты ешь красивые анонимные куски животного, но считаешь несправедливым есть другие части? По-твоему, отрубленная голова думает: ну, хотя бы меня они не съедят? Строго говоря, чем больше от животного мы съедим, тем больше счастья принесем всему виду, потому что тогда не понадобится убивать слишком много.
Мокриц распахнул двойные двери, и снова в воздухе повисло ощущение чего-то неправильного.
Шалопая не было. Обычно он ждал в своем лотке, готовый слюняво приветствовать Мокрица. Но лоток пустовал.
К тому же комната казалась больше, потому что в ней не было Глэдис.
На полу валялся маленький голубой ошейник. Пахло готовящейся едой.
Мокриц бросился по коридору в кухню, где голем мрачно стояла у плиты, наблюдая за прыгающей крышкой на огромной кастрюле. Грязная пена стекала по кастрюле и капала на плиту.
Глэдис повернулась и заметила Мокрица.
– Я Готовлю Ужин, Господин Фон Липвиг.
Черные карапузы ужаса принялись играть в параноидальные классики в голове Мокрица.
– Пожалуйста, отложи половник и отойди от кастрюли, – сказала внезапно возникшая рядом Дора Гая.
– Я Готовлю Ужин Для Господина Фон Липвига, – ответила Глэдис с вызовом. Мокриц показалось, что вспененные пузыри сделались больше.
– Да, и похоже, он уже почти готов, – сказала Дора Гая. – И Я Хотела Бы На Него Взглянуть.
Воцарилось молчание.
– Глэдис?
Глэдис отдала ей половник и отступила назад, двигаясь легко и беззвучно, как дым, несмотря на свои полтонны глины.
Дора Гая осторожно приподняла крышку с кастрюли и опустила черпак в кипящее месиво.
Что-то царапнуло ботинок Мокрица. Он опустил глаза и увидел встревоженные и выпученные, как у золотой рыбки, глаза Шалопая.