— Думаем на Усть-Чорну.
— Это где же, за хребтом?
Глеб с бородачом из группы киевлян уединились в сторонке и предались воспоминаниям: встречались, оказывается, когда-то в Саянах.
А гигант в штормовке и с трубкой в зубах гудит на весь приют:
— Товарищи, никто мой носок на заварку не брал? Пестрый такой...
Девушка-блондинка, рослая, зеленоглазая, в белом свитере, учится наводить фотоаппарат на резкость и сердится:
— Слава, ну сиди же смирно! Я же по твоему носу навожу...
А там уже готова тушенка, и парни-повара, раскрасневшись у печки, пробуют варево и закатывают глаза от вкусноты, а скорее — от самовосхваления.
— Стоит после этого жить! — ворчит гигант с трубкой во рту. — Носок куда-то сгинул... пестрый такой был.
И это потрескивание дров в печурке, этот блаженный уют! Ноги вытянуты на мягком спальнике, усталые мускулы расслаблены и наполняются новой энергией...
Росу голубую склевала синица,
Над Южным болотом дымится рассвет...
Только что поужинала группа псковитян, а среди них была голосистая черноволосая девушка в красной куртке. Псковитяне вповалку улеглись вокруг девушки, образовали хор; две гитары задавали ритм, и девушка пела:
Мы снова уходим, и снова Синильга
Березовой веточкой машет нам вслед...
Она пела весь вечер и столько знала песен, что ни разу не повторилась. Постепенно смолкли разговоры, приют затих.
Блестел закат, как сталь клинка,
Свою добычу смерть считала;
Бой будет завтра, а пока
Взвод прорывался в облака
И уходил по перевалу...
Все парни смотрели на псковитянку, и Глеб тоже смотрел...
На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают...
«Гляди-ка, распелась...» — ревниво думала Оля.
В суету городов и в потоки машин
Возвращаемся мы: просто некуда деться;
И спускаемся мы с покоренных вершин,
Оставляя в горах свое сердце...
«Не смотри, не смотри на нее, пожалуйста...»
А певунья не унималась:
Я много в жизни потерял
Из-за того, что ростом мал...
«Вот-вот, это уж обо мне прямо... Специально она, что ли?.. Господи, да когда это кончится?..»
Так она, Оля, мучилась, так ревновала, так не хотела, чтобы у него блестели глаза, и смотрел бы он в угол, освещенный свечой и забитый горластыми псковитянами... Было стыдно своей зависти, своей злости, но ничего с собою поделать она не могла и чувствовала себя несчастнейшим, глупейшим на земле человеком...
На следующий день после обеда Глеб поговорил о чем-то с бородачом-киевлянином, с гигантом в штормовке, с некоторыми мальчишками из техникума, и те вдруг принялись смазывать лыжи...
Что-то затевалось.
Оля подошла поближе к Глебу, который разговаривал в это время с руководителем одесситов.
— В седловину? — переспросил одессит Глеба. — А не боишься? Недавно там попали в переплет. Пришлось, говорят, посылать спасательный отряд да откапывать...
«Глеб идет куда-то в опасное место! — сообразила Оля. — А обо мне и разговора быть не может. Конечно, Шибанов, Трублин, Денисов спортсмены...»
— А я? — улучив минуту, спросила она Глеба, проверяющего лыжные крепления.
— Оля, какой разговор? — И даже глаз не поднял.
— Да у меня, если хотите, второй разряд!.. — отважно соврала Оля.
— По шашкам, девушка? — насмешливо сощурился киевлянин, натягивая гетры.
Оля обидчиво надулась. Сборная группа между тем была почти готова. Из своего угла на нарах Оле было видно, как Мурашкин, диковато и ликующе вскрикнув, стал лихорадочно обряжаться.
«Ну уж если Мурашик!..»
Не раздумывая больше ни о чем, Оля мигом снарядилась и под ироническими взглядами провожающих пристроилась в хвосте у парней, крепящих лыжи. Заметив ее, Глеб нахмурился и тотчас же подошел; глаза его смотрели строго. И тут она снизу вверх так поглядела в эти строгие глаза, так поглядела!..
— Застегнись хоть, — вовсе не сердито сказал он и вернулся в голову колонны.
Двинулись.
Проходя мимо красавицы псковитянки, Оля как можно победоноснее вскинула голову — это тебе не песенки напевать!..
Полузанесенная, видимо, давнишняя чья-то лыжня вела вверх по ручью. Ручей загроможден упавшими поперек течения, рухнувшими от старости или подмытыми водой деревьями. На этих завалах, на каждом стволе и на каждой ветке — причудливые наносы пушистого снега. Камни тоже в снеговых шапках. Черная вода негромко позванивает, пробирается между белыми шарами, между заснеженными камнями и корягами.
А над лесом в чистом небе стыла Говерла, пирамида с четкими, зазубренными гранями. Где-то там, за перевалом, на западе, было еще солнце, оно освещало одну половину пика, и эта половина была снежно-розовой, на другой же половине поселился черно-синий сумрак.
Когда лес кончился, восходители оказались на большой заснеженной поляне, слева громоздилась островерхая Говерла, справа — пятнистый снежно-каменный Петрос. Ну а прямо открывался путь на седловину, на перевал, но какой это был путь!.. Оле было страшно смотреть — такая крутизна... За два дня непрерывного подъема к приюту Оля научилась на каком-то, наверное, третьем дыхании дотягивать до привалов. Но там был пологий подъем, местами его даже и не чувствовалось, а здесь...
Закусив губу, Оля поднимала ногу и ставила лыжу на следующую ступеньку лесенки, в след, продавленный парнями в снежном склоне. Выше, почти над самой головой у Оли, то же самое проделывал Мурашик. Кряхтя и чертыхаясь, он карабкался вслед за Шибановым, тот — за Колей Денисовым, Коля — еще за кем-то, а на самом верху — Глеб, маленький черный человечек. Лезет, лезет человечек вверх по склону, а после него на нетронутом снегу остается след какого-то фантастического одногусеничного трактора. По этому-то следу, углубляя и безобразя его, поднимаются один за другим разведчики. Ну а последняя она, Оля. Последней даже лучше: по крайней мере, никто не видит, до чего же она устала... До того устала, что готова расплакаться от слабости...
Но шаг за шагом, шаг за шагом взобралась и Оля на самый перевал. И прежде всего ей захотелось оглянуться назад, посмотреть туда, откуда поднялись. Оглянулась и замерла. До самого горизонта лежала сине-белая, уже подернутая сумерками горная страна. Между горами по долинам стояли озера плотных облаков, и от вида их, улегшихся далеко внизу, Оле вдруг захотелось крикнуть: «Это я стою здесь! Это я — выше облаков!»
И странно, усталости как не бывало, дышалось легко, свободно, а внутри так и пело: это я стою здесь, это я!..
Потом она повернулась на запад. Прямо из-под ног начинался длинный спуск в другую долину, глубокую, огромную, сумрачную. За долиной тоже были горы, еще выше, еще более снежные и дикие, чем Говерла и Петрос, а над горами ярко и огненно полыхала заря.
— Где-то вон там проходит граница, — сказал Глеб, показывая лыжной палкой в долину. — Там уже Румыния.
— Да, вон то, пожалуй, Трансильванские Альпы, — задумчиво произнес бородатый киевлянин.
«Другая страна...» Оля была как во сне, ей еще больше прежнего хотелось крикнуть: это я, это я!
Мальчишек тоже, наверное, распирал этот крик, но и они оцепенело молчали.
— Пора, братцы, назад, — очнулся Глеб. — Мы обещали к десяти...
— Летим вниз! — вдруг крикнул Мурашик.
— Летим, летим! — закричали мальчишки.
«Летим!» — запела каждая жилочка.
Глеб с киевлянином переглянулись — а что? — и вся группа, развернувшись, заскользила вниз. От высоты, от дурманящего воздуха, от вида мощного, полыхающего на полнеба заката мальчишки сделались как помешанные и начисто утратили чувство страха. Неслись по склону, таранили сугробы, взрывали снежную пыль.
У Леньки Трублина улетела куда-то вниз лыжа, и теперь он балансировал на одной.
Шибанов в дугу согнул дюралевые палки.
Мурашик повизгивал от восторга.
Денисов был уже далеко внизу, и его фигурка растворялась в сумерках.
Гигант в штормовке едва не наскочил на камень, выступающий из снега; чертыхнувшись, лыжник метнулся в сторону, высек креплением искры из камня и, потеряв равновесие, два раза подряд побывал в стойке на голове...
Глеб спускался серпантином и был то спереди, то справа, то слева.
Под лыжами шипело, встречный ветер давил в лицо, гудел в ушах, внутри все сжалось в маленький комочек, и казалось Оле, что нет больше ее самой, а есть этот комочек, и весь он — сердце.
Ее несло прямо на дерево, аркой торчащее из снега. Она помнит, как холодило затылок, как изо всех сил она крепилась, чтобы не закричать. Потом был треск, толчок в ноги выше колен, кувырок, и снег окутал Олю со всех сторон. Ноги, руки, лыжи, палки — все перепуталось, перекрестилось. Она барахталась в снегу, не могла понять, где небо, где земля. Как вдруг что-то подхватило ее и поволокло вверх.
— Спокойно, Оля, спокойно! — услышала она голос Глеба. — Ногам не больно? Руки не болят? Нигде не больно?
Она провела рукой по лицу, открыла глаза и... она была у него на руках. Он расспрашивал, тормошил ее, голос у него был тревожный, а Оля пока ничего не могла сказать, только прислонила голову к его плечу.
— Все нормально. Жива... — прог оворила она наконец. А по лицу у нее текло, по спине текло: начал таять снег, набившийся в волосы, за ворот, в рукава.
Глеб осторожно поставил ее на ноги, но не отпускал.
— Ну, Ольга... — удивленно говорил он и крутил головой.
Потом у нее хрустнули суставчики, голова запрокинулась, глаза сами собой закрылись, и... всей кожей лица она помнит короткие, быстрые прикосновения колючего и теплого...