Далее Мурашик писал, что, изучив вопрос досконально, убедился, что проблема обрубки крупных отливок — союзная, даже международная проблема! Но это его не испугало, и он решил: лоб расшибу, но автоматизирую процесс. «Убрать, убрать к чертовой бабушке людей отсюда! Механизмы! Пусть все делают механизмы, и только оператор пусть сидит в застекленной кабине и управляет!..»
«Надо написать ему, — думал Глеб, — так, мол, держать, старик, так держать!..» А что касается помощи, то где же ему, Глебу, еще и проблемой обрубки заниматься! Вот разве что выдастся свободная минутка...
И уже сел было за письмо, настроился на него, как вдруг зазвонил телефон.
— Слушаю, — машинально сказал Глеб, не отрывая взгляда от бумажного листа.
Завуч бубнил в трубку торопливо, и по голосу его можно было сразу догадаться: что-то стряслось. Однако Глебу так не хотелось отвлекаться от письма, так не хотелось терять грустно-вспоминательную настроенность, что он сначала ничего не понял и попросил завуча повторить. Завуч начал сердиться, и потому речь его стала короче и яснее: срочно идите в техникум, у вас в группе чепе. Вчера вечером студент из вашей группы, Лоскутов, будучи, видимо, в сильном подпитии, саданул ножом ни в чем не повинного парня, рабочего с завода. Повредил шею; парень сейчас в больнице; Лоскутов вызван к следователю, который и сообщил о случившемся в техникум.
Глеб опустил гудящую трубку на рычажки и какое-то время стоял ошеломленный. «Лоскутов... ножом, погоди, погоди... Лоскутов... широкая сонная физиономия, невыразительные, неподвижные глаза, этакий медлительный в движениях и мыслях...
Нет, нет, так не годится. Надо вспомнить о нем что-нибудь хорошее, об этом Лоскутове, обязательно — хорошее...»
Но, как ни старался, ничего не вспоминалось: ни хорошее, ни плохое. А это-то как раз и было самым скверным. Сколько раз он, Глеб, внушал себе — не оставляй без внимания середняка, не оставляй! Середняк — беда всех преподавателей и воспитателей. Они хорошо знают отличников, способных, интересных, чем-то выдающихся ребят; еще лучше знают отъявленных двоечников, баламутов и отчаюг. А вот середняк... он незаметен, учится средне, на троечки; как правило, тих, инертен, не выделяется ни в хорошем, ни в плохом; его как бы и вовсе нет, пустое место... Сидит и сидит. Вроде слушает, вроде конспект пишет, на вопросы отвечает бесцветно. Такие ни в душе учителя, ни в памяти не оставляют следа.
И это Глеб знал. И постоянно внушал себе — не забывай о середняке, потрудись, поработай с ним, «подбери к нему ключи», растормоши его: из него ведь наверняка человек может получиться. Знал, твердил себе, и все-таки вот не дошли руки заняться Лоскутовым. А теперь...
Глеб лихорадочно стал искать сигареты. Закурил, стал ходить по комнате туда-сюда. Откуда что берется?.. Ну, был в его, Глебовом, детстве Мыло, который стал потом бандитом, убил человека. Так это как-то еще можно понять: война, голод, безотцовщина, беспризорность. А у этого-то?..
В самом начале учебного года, когда Глеба назначили классным руководителем, он навестил всех родителей своих ребят. Чтобы знать, как ребята живут, в каких условиях готовят уроки. Навестил и Лоскутовых. У них, помнится, свой дом с застекленной верандой, с железной крышей. В доме достаток. Правда, Глеба удивило то обстоятельство, что в таком огромном доме Лоскутовы живут втроем. Старший сын и дочь, пояснила мамаша Лоскутова, отделились, живут своими семьями. Отец Лоскутова работает кладовщиком на какой-то базе плодоовощторга...
Но надо же идти в техникум, надо идти. В техникум, к следователю, к самому Лоскутову — где он сейчас? Домой к ним зайти, разбираться, вникать..
«Будут ли его судить? — думал Глеб, рассеянно надевая рубашку и повязывая галстук. — Наверняка будут... Учтут ли, что несовершеннолетний?.. А что, если вместе с ребятами упросить прокурора: мы, мол, Лоскутову товарищеский суд устроим. Возьмем, мол, его на поруки и даем слово, что перевоспитаем... Но не утопия ли это? Имеет ли смысл? Ведь не окно в аудитории разбил — человека порезал. А что, если... А что, если... О, черт побери, башка лопается!..»
Так, перебирая в уме всевозможные варианты дела, мысленно уже разговаривая и со следователем, и с Лоскутовым, и с завучем, Глеб оделся, с сожалением взглянул на письмо от Мурашкина, вышел на промозглую серую улицу и зашагал в сторону техникума. И как ни старался тверже и увереннее ступать по асфальту, как ни нодбадривал себя, ни прогонял унылые мысли, чувствовал, что внутри все натянулось, на душе тревожно, неуютно, а сознание своей вины не проходит, не проходит...
Но вот он, техникум, крутые ступени большого крыльца... И надо собраться, встряхнуться, подняться по ступенькам, войти в просторный вестибюль, отвечать на приветствия студентов. Потом пройти по длинному шумному коридору в самый конец его, где преподавательская. Войти, поздороваться и услышать в ответ: «Добрый день, Глеб Устинович!», «Глеб Устинович, вы уже слышали?..»
«Ато бы мог подумать — Лоскутов!..», «Нет, ножом по горлу, представляете?..», «Откуда это в них, откуда?» В том-то и дело — откуда? Из каких таких потемок
души?.. Попробуй докопайся... Ведь вот он, Глеб, уже не новичок в деле воспитания, далеко в прошлое ушла та первая лекция, на которой от волнения сломал указку. Уже в некотором роде он стал маститым, опытным педагогом. Но тут же что ни парень, то и особый случай, что ни день, то и сюрприз, что ни характер, то и головоломка... И опять, как тогда, в самом начале, чувствуешь себя новичком; снова перед тобою будто бы новая, неизведанная страна. И снова такое чувство, будто ты со всем своим опытом только еще подошел к пониманию своих питомцев, к истинному, глубинному постижению их душ. Только еще подошел...
Глеб выбросил недокуренную сигарету в урну и, чувствуя себя грузноватым, налитым решимостью и силой, стал подниматься по крутым ступенькам крыльца.
Практикант. Повесть
Глава перваяПлатон
Разбудили Андрюху воробьи. Что-то собрало их в вершине тополя близ открытого настежь окна, и они отчаянно верещали, словно соревнуясь, кто кого перечирикает.
Андрюха натянул было одеяло на голову, да где там. Воробьи кричали теперь, казалось, прямо в комнате, прямо над кроватью.
Крякнув с досады, Андрюха приподнял тяжелую от недосыпания голову, сел на кровати, взял со стола пустой спичечный коробок, подошел к окну и, перегнувшись через подоконник, запустил коробком в густую тополиную листву. Вершина взорвалась трепещущими крыльями, воробьишки, лупя в тесноте друг друга, ринулись наутек.
Андрюха удовлетворенно хмыкнул и хотел было снова нырнуть в постель, но посмотрел на часы, обвел взглядом комнату и, окончательно проснувшись, вспомнил — экзамен же!..
Парни спали все как один. Тощий длинноногий Владька лежал поверх одеяла, уткнув лицо в «Основы философии». Смуглый Игнат в руке, обнимающей подушку, держал конспект, заложив указательным пальцем страницу, на которой поборол его, Игната, сон. Над кроватью Гришки Самусенко кнопкой приколот листок: «Братцы! Кто первый проснется, будите! Разрешаю таскать за волосы, рвать ухо, щекотать в носу, прижигать пятки!» Внизу размашистая подпись.
Самый подготовленный к экзаменам, конечно же, Петро. Андрюха взял с Петровой тумбочки бумажный кубик — ап! — и кубик растянулся до полу, превратился в пружинящую ленту-буклет. На ленте плотным бисерным почерком изложен полный курс диалектического и исторического материализма. Ап! — и лента, спружинив, как живая, снова превратилась в кубик-гармошку, которая легко умещалась в зажатой руке. «Фирма!» — усмехнулся Андрюха и опять почувствовал тревожный сосущий холодок под ложечкой: самый неподготовленный на сей раз он, Андрюха...
Три дня тому назад, после экзамена по деталям машин, он с утра засел за «основной вопрос философии» — что же первично: материя или сознание?
Твердо вроде бы усвоив, что первична материя, что сознание вторично, собрался идти дальше, но вдруг подумал, что как-то нехорошо получается. Вот он разделался с философами-идеалистами, смешал их, можно сказать, с грязью, а ведь ни одного из них ни разу не читал. Не честно как-то. Не годится.
Побежал в библиотеку и взял там небольшой томик Платона в сером переплете.
Читал и отмечал про себя: «Верно говорит Платон, правильно, логично, ничего не скажешь». И вдруг спохватился: «Стоп! Как же так?.. Ведь он же идеалист, стопроцентный идеалист, а я соглашаюсь… Стало быть, тоже становлюсь на идеалистические позиции… Ну и ну...»
Перелистывал страницы обратно и начинал читать по новой. И опять спохватывался только тогда, когда соглашался с Платоном уже как с идеалистом: «Что-о за черт!» — не на шутку встревожился Андрюха.
Снова принимался читать. Читал медленно, внимательно, придираясь к каждому слову, перечитывал отдельные места по нескольку раз. Однако снова какая-то «железная» сила стаскивала его на позиции, где уже ясно было, что сознание первично, а материя вторична.
«Да нет же, нет! — обалдело думал Андрюха. — Вот же я… ущипнул себя за ногу, и мне больно… Я произвожу, так сказать, материальное действие, щиплю свою плоть, то есть материю, и… и… мне больно. А значит…»
До позднего вечера бился Андрюха над «основным вопросом», то чувствовал себя материалистом, то идеалистом. Дело дошло до того, что на свет стал разглядывать страницы, даже понюхал одну из них. Ничего особенного — старая пыльная бумага... В конце концов разозлился и высказал Платону все, что о нем думал. «Умный ты, — мысленно говорил Андрюха, тыча пальцем в портрет Платона. — Только почему простой вещи не можешь понять. Мне на всю философию три дня отведено, а я только на твое учение целый день ухлопал. Целый день! — И Андрюха забросил книжку с глаз подальше, пообещав: — Мы еще продолжим когда-нибудь, продолжим. Не думай, что я сдался...»
И вот теперь, стоя перед большим зеркалом шкафа, размахивая руками, в которых были зажаты чугунные гантели, похрустывая суставами и стараясь разогнать сонливость, Андрюха твердил себе: с такой дурью — в семестре совсем не учить, а потом одним махом одолевать целую науку — с такой дурью надо кончать.