Потом она еще спросила, что такое ОГТ, ОГМЕТ, ОГК, ПДБ, ОТК, ОНИР, ИРК…
— А это что за отдел? — силилась вспомнить Калерия Самойловна. — ПАС… ПАС… Погодите, я что-то не припомню…
Андрюха чуть не расхохотался. Однако, спохватившись, сделал смущенный вид и пробормотал:
— Да это так… в порядке юмора... Я вычеркну потом. Просто эти сокращения, разные ЦИЛ да ОГМ… Их так много, что я подумал: а почему бы не ПАС? — практикант Андрей Скворцов.
— Чего только не придумают? — Калерия Самойловна вдруг оживилась, повеселела. И рассказала, что один из студентов свой отчет по практике назвал: «Мемуары Петра Кондрашкина»… Что у большинства вообще ни строчки не написано: «А мы, — говорят, — и забыли...» Что есть среди практикантов такой тип по фамилии Вронский, который чуть не довел ее, Калерию Самойловну, до слез...
— Представляете, прихожу вот так же в цех — этого Вронского на работе нет. Иду в общежитие — его и там нет. Спрашиваю у ребят, а они: «Да мы сами не знаем, пятый день где-то Вронского не видно, не ночует...» Я перепугалась: шутка ли, человек потерялся! Побежала в милицию заявлять, бегу, а у самой слезы вот-вот: я ведь до этого никогда не преподавала, а тут сразу практикой руководить, за людей отвечать. А ну как с ним что-нибудь серьезное? На другой день опять в общежитие пошла. Захожу, а он преспокойненько дремлет на кровати... «Вы, — говорю, — где пропадали?» А. он: «Да понимаете, — говорит, — стипендию не получаю, до зарплаты далеко. Стою у станка и чуть в обморок не падаю. Нет, думаю, так дело не пойдет. Пока до получки дотяну, меня из цеха вперед ногами вынесут. Ну и решил пойти порыбачить. А теперь вот...» И достает, знаете, из-под кровати мешочек вяленой рыбы, чебачки или как их там... Ну что ты будешь делать! — Калерия Самойловна опять вздохнула. — Практика, а он на рыбалку подался... Как дети!
«Сама-то...» — думал Андрюха. Он знал Сашку Вронского как облупленного. Плут каких поискать. К тому же преферансист. Продулся где-нибудь в картишки все пять дней, а рыбу у кого-нибудь стянул. Под пиво. Это уж точно.
— Хорошо, — сказала Калерия Самойловна, закончив проверку отчета и возвращая тетрадь Андрюхе. — У многих вообще ни страницы, — повторила она.
— Ну и что им будет? Тем, кто отчет не пишет? — спросил Андрюха.
— Безобразие, конечно, — сказала Калерия Самойловна. Однако, подумав, беспечно махнула рукой: — Напишут, куда они денутся. К концу практики у всех отчет будет. Всегда же так делается, господи! Пока не прижмет… Мы, помнится, тоже все делали в самый последний момент. Ночку не поспишь, бывало… Такова уж психология студента…
«Все штурмом берем, штурмом», — вспомнились Андрюхе слова Философа на экзамене. С горечью сказал, неодобрительно. А эта… вроде даже с умилением: «Всегда же так делается, господи!»
Он слушал преподавательницу и думал: «Забавно». А думал он так потому, что все студенческое, весь этот мир лекций, зачетов, бессонных ночей, защита проектов, «редуктор студента Самусенко» — все это отодвинулось куда-то и стало даже чуточку забавным, будто принадлежащим детству. И Андрюха вспомнил, что такое чувство он уже однажды испытывал, когда приехал на каникулы к себе в деревню. Сходил в школу, побывал в своем классе, встретил учителей. Все то же, да не то же... Будто время что-то сделало с его глазами, и он смотрит на свою маленькую школу, на свою парту, на учителей не то чтобы свысока, нет, а вот с этим сложным чувством, где и удивление — неужели это было со мной? — где и чувство грусти, и улыбка от сознания — а ведь было, было! Ведь это я ни за что ни про что вот здесь, на этом самом месте, дал в ухо Кольке Петухову. Забавно…
А теперь вот глазами, с которыми снова что-то произошло, смотрел Андрюха на Калерию Самойловну.
Она же, заметив, что он слушает ее с какой-то странной полуулыбкой, вдруг замолчала. В ней что-то шевельнулось, появилось вроде бы сомнение, она насторожилась самую капельку — не очень ли разболталась, разоткровенничалась?
— Да-а, — будто бы спохватившись, Калерия Самойловна глянула на часики. — Мне же еще сегодня… Скажите, в этом цехе есть еще студенты? Я вас очень прошу — проводите меня, пожалуйста, к ним.
Андрюха повел руководительницу по главному проходу цеха. То и дело приходилось уступать дорогу бесшумным электрокарам, и всякий раз Калерия Самойловна пугалась, отскакивала в сторону, каблуки ее туфель застревали в щелях между деревянными торцами. А когда совсем рядом зарычал автопогрузчик (машина, как бы обрубленная и повернутая задом наперед), Калерия Самойловна чуть не упала от испуга, и упала бы, наверное, не поддержи ее Андрюха вовремя.
Наташка, пробегая по проходу со стопкой каких-то папок, подозрительно покосилась на Андрюху и Калерию Самойловну…
— Нет, цех — это все-таки… — Калерия Самойловна поморщилась и повела рукой, мол, все эти грязные машины, этот стук, скрежет, это угрожающее опасное движение железа… Того и гляди стукнет чем-нибудь.
Передав преподавательницу с рук на руки толстяку Перфильеву, Андрюха облегченно вздохнул и побежал на свой участок доканчивать сборку редуктора.
Затягивал болты и думал: «Интересно, что и парни стали какими-то другими. Разговоры в общаге теперь другие. Игнат жалуется — трудно ему свои агрегатные станки настраивать. Владька говорит: «Во всех порах у меня металлическая пыль сидит, век, наверное, не отмоюсь...» Петро ворчит насчет нарядов и расценок. Гришка Самусенко хвастает, что в аванс всех больше получил…»
Глава десятаяВ семье
Коротко прозвенела судейская сирена, и все шестеро подались вперед, застыли. И вот он взвивается и летит с той стороны, из-за белой натянутой сетки, черный, идеально круглый мяч: вот он принят «центром», остановлен его стремительный полет, погашена в сильных пальцах его энергия. Мяч плавно перемещается по воздуху к парню у сетки; тот, слегка присев, еще более плавно посылает мяч вверх, точнехонько на сжавшегося как пружина и ждущего Андрюху. Толчок! Андрюха бросает себя вверх, навстречу увеличивающемуся мячу, и, будучи уже над землей, над сеткой, над игроками, видит разом и как бы остановившийся в полете мяч, и площадку противника, и «дыру» в ней, то есть лицо, на котором написаны растерянность и страх. Зафиксировав все это в мгновение, Андрюха с выдохом лупит по тугому мячу, направляя его в «дыру» — бац! И уже пружинно касаясь ногами земли, слышит рев болельщиков: «А-а-а!», видит, как за сеткой, на той стороне, принимая мяч, валится на спину один игрок, второй, третий, и что мяч-таки поднят в воздух и медленно, «пешком», опять переваливается на эту сторону. Игра продолжается, кузнечный ведет в счете, и надо вырвать у них инициативу, надо вырвать. Этого ждет принаряженный по случаю выходного дня Багратион, стоящий у самой судейской вышки с двумя своими мальчиками; этого ждет Геннадий; мастер с женой и дочкой; этого ждут все болельщики за сборочный цех; этого ждет Наташка…
Подходит к концу большой спортивный праздник. Заводской стадион, расположенный в березовой роще, залит нежарким уже, предвечерним солнцем. Он, конечно, не то чтобы классический стадион «Динамо» там или «Спартак» с их идеально зелеными футбольными полями, с трибунами и душевыми. И все-таки это стадион: есть и футбольное поле, на котором уже отгремели страсти и на котором сборщики позорно продули инструментальному цеху; есть и ямы для прыжков, и баскетбольные площадки, и беговая дорожка, по которой еще недавно в числе многих девчонок бежала Наташка…
Андрюхе сделалось ее жалко, когда он глядел на нее, такую вроде бы потерянную в толпе голенастых девушек, ждущих старта. На Наташке были желтые шелковые трусики, белая маечка и белые беговые тапочки; она заметно нервничала и то и дело касалась ладонями своих порозовевших щек.
Бежала она где-то в середине растянувшейся по дорожке группы, но Андрюхе казалось, что бежит она лучше всех и красивее всех, что нет на всем огромном стадионе быстрее и стройнее этих загорелых крепких ног. Он не отрываясь смотрел на них все время, пока они мелькали в стремительном и естественном, как колесо с мелькающими спицами, беге.
А надо уже было идти к яме для прыжков в длину, и Андрюха пошел туда, так и не успев сказать Наташке, что она молодец, что...
Неподалеку от ямы самые сильные люди завода выбрасывали штангу и отжимали двухпудовую гирю. Пашка, потный и красный, под поощрительные и насмешливые окрики зрителей отжимал чугунную гирю, и мускул на его правой руке вздувался, как сдобная булка. Багратион же, стоя неподалеку от Пашки, подбадривая, считал: «тридцать один, тридцать два...» И ворчал негромко: «Не займешь первого места — лучше не появляйся в бригаде!..»
Когда-то Андрюха неплохо прыгал в длину. Надо вспомнить технику разбега, толчка, полета и приземления… А парни у ямы собрались как на подбор. Атлеты что надо...
Разбег по дорожке, разбег короткий, таранный! Внизу под ногами мелькнула доска, заделанная в землю заподлицо с нею; толчок, толчок изо всех сил, почти удар ногою в доску, и сердце точно взбухло, заняло всю грудь, и ты уже в полете, ты весь сжался, сложился в ком, коленки выше головы. И так, комком, летишь секунду, замерев, застыв, в глазах промелькнул пестрый от флагов и транспарантов, от спортсменов и болельщиков стадион, березы за его забором, поблескивающая за их стволами река. Втыкаешься пятками в ровную, взрыхленную граблями землю с опилками, рывок всем телом вперед и в сторону, чтобы не упасть, не опрокинуться назад.
Финальный прыжок Андрюхе не удался.
Гришка Самусенко, в белой футболке, в белых штанах, с красной судейской повязкой на предплечье, только руками развел: мол, ничего, Андрюха, не поделаешь — прыгал ты, как зверь, но сейчас, увы, переступил через планку, «заступ», — не считать.
— Ты почему не ходишь на тренировки, понимаешь? — напал на Андрюху занявший первое место Геловани из конструкторского. — Какой отдел? Какой цех?.. Обязательно ходи! Мы тренируемся каждый вторник, каждую субботу.