Рассказы
Смолка
Ему бы радостному быть, Чагину, ему бы с самого утра очинить карандаш и быстро, раз-раз, закончить обводить чертеж. Ведь утром так работается! Голова свежая, сам отдохнувший, бодрый, пешком на работу шел, апрелем надышался. И песенку бы можно помурлыкать, ведя карандашом черту на ватмане, мол, все прекрасно в этом лучшем из миров... Так бы надо.
Но все не так у Чагина сегодня. Он даже не побрился, отправляясь на работу, не расчесал свой чуб, а рукой пригладил волосы, прошел к столу и сел. И сидит вот уже часа два...
Ведущий конструктор, обходя рабочие места, заглянул и к Чагину.
— Ну как, Сашок, закончишь к вечеру? — Ведущий кивнул на порядком замусоленный лист ватмана.
— Постараюсь, — сказал Чагин, а сам подумал, что вот уже пятый год изо дня в день одна и та же процедура...
«Ну как, Сашок?..» — Это ведущий.
«Ну как, Сан Палыч?..» — Это начальник бюро.
«Пора заканчивать, товарищ Чагин... сроки, сроки!..» — Это главный.
«Катитесь вы!..» — думает Чагин всякий раз, когда они подходят, спрашивают, «заряжают».
Сегодня вот ведущий, Колька Погорелов, институт кончали вместе...
— Так, так... — соображал Погорелов, глядя на чертеж. — Значит, договорились, мембрану ставим?
— Да, да мембрану, — сказал Чагин, еле сдерживая раздражение, и посмотрел на Погорелова: чего не уходит?
А Погорелов, потоптавшись у кульмана, вдруг доверительно сообщил:
— Между прочим, поздравляю... Вчера у главного был разговор. — тебя ведущим ставят.
«Одно к одному», — уныло подумал Чагин. А вслух спросил: — Тебя-то куда?..
— Черепанова переводят в ОГТ, меня на его место, а тебя вот... — И, хлопнув Чагина по плечу: — Растем, брат, в гору лезем! — иронически говорил он, Колька Погорелов. Так принято — скрывать эмоции во что бы то ни стало, иначе скажут: Погорелов рад повышению по должности...
— Осчастливил ты меня с утра пораньше... — угрюмо сказал Чагин.
— Я буду руками-ногами! — заверил Погорелов, не веря угрюмости Чагина и все-таки, опять же из ложной скромности, подстраиваясь под него: — Зачем мне такая ответственность! Чуть что случись — кого за шкирку? Начальника бюро.
«Именинник! — усмехнулся Чагин, когда ведущий ушел по проходу между кульманами. — Так и рвется в начальники...»
И оттого, что так плохо подумал о товарище, о работящем и, в сущности, неплохом парне, настроение испортилось окончательно. Он почувствовал, что все ему здесь надоело. Надоел чертеж, который он, Чагин, мусолит с самого Нового года, надоел постоянный шелест бумаг, на которых здесь чертят, пишут, черкают; которые рвут, режут, колют кнопками, мнут, бросают в корзины. Надоела духота, от которой становишься вареным, от которой дрябнут мышцы. Открыть бы форточку, что ли, апрель ведь на улице. Так нет, не откроешь: сразу женщины заноют: «Чагин! Опять открыл! Неужели человек не понимает — сквозняк же!..»
Он заставил себя вынуть из стола скальпель и начал чинить им карандаш, он еще надеялся, что это не яма, что еще разработается понемногу, втянется...
Но тут, как назло, подошел Михайло.
— Представь, Саня, вчера мы давали концерт в самой консерватории. — На круглом, пухлом лице Михайла улыбка человека, довольного жизнью. — Слушали нас и студенты и преподаватели. С важными, знаешь, физиономиями: куда, мол, вам, любителям, до нас, профессионалов! А мы с парнями решили — утрем, братцы, нос профессионалам! И как поддали, как поддали!.. «Половецкие пляски» помнишь? Ну вот, начало... — И Михайло стал папамкать мелодию. Здоровое, крупное тело его, руки, ноги, язык пребывали в каком-то излишнем оживлении и самодовольстве. — Как поддали, как поддали, знаешь, откуда что взялось! Гляжу, заперешептывались, запереглядывались. Ага, думаю, пижоны, поубавилось спеси-то!..
Чагин подумал, не сунуть ли Михайлу под нос вчерашнюю «Комсомолку»?.. Смотри, сказать, — смотри. Узнаешь Клару Смолину?..
Но тут же решил, что не стоит этого делать, что Михайло в своем самодовольстве все равно не поймет его, Чагина. И промолчал. А оттого, что промолчал, стало еще хуже. Потому что друг же Михайло, душа в душу еще с института...
«Яма, определенно яма, — думал Чагин, когда Михайло отошел к своему кульману, мурлыча «Половецкие пляски». — Давно не было этих ям...»
«Ямой» Чагин называл вот такое свое состояние, когда опостылеет все, когда наступает самоедство, когда опускаются руки и немил становится белый свет.
Так вот, давно уже не было подобного. Последний год прошел совсем хорошо и спокойно. Жена сообщила, что ждет ребеночка, и Чагин искренне обрадовался, стал думать: «А что. Не так уж это и мало в жизни — вырастить хорошего сына. Да и с работой... Ведь делаю же я что-то. Есть и похуже меня работнички».
«Ну а что ты, собственно, сделал путного? — спрашивал себя Чагин теперь. — Этот счетчик?»
Три месяца портил бумагу, чертил схему за схемой, придумывал, как максимально упростить счетчик ударов для формовочной машины. И вот подошел Колька Погорелов, ведущий, посмотрел, поскреб в затылке. «Слушай, — говорит, — а что, если мембрану поставить вместо цилиндра с поршнем, а?»
«Смотри-ка! — ехидно усмехнулся было Чагин. — Подошел, глянул и выдал решение. Какой талант, черт побери!»
Но ведь именно мембрана оказалась единственно правильным решением...
«Да и все, что я сделал за пять лет, — думает Чагин, заканчивая чинить карандаш, — не мое, а Колькой Погореловым подсказанное. А что и мое, то ни к черту негодное, топорная работа. Просидел пять лет, прополучал зарплату... А в институте мы, помнится, насмехались над Погореловым, говорили, что Погорелов не головой берет, а... другим местом. Но чем бы он ни брал, теперь он твой начальник, и толку-то в том, что ты считаешь себя более способным. Делай так, как он тебе скажет, ты всего лишь конструктор средней руки, серость... Но самое страшное в том, что у тебя и зависти-то нет. Была бы зависть, было бы задето самолюбие — возникло бы желание догнать, доказать. Честолюбие — отличная пружина... Но нет в тебе даже этой пружины...».
Чагин глянул на Михайла и, убедившись, что тот дремлет с умным видом за своим кульманом, достал из тумбочки газету. Вот что выбило его из колеи. Клара Смолина. Смолка... Он сразу же узнал ее на снимке, хотя она и изменилась здорово, хотя и фамилия у нее теперь другая....
Они сдружились в институте: Саша Чагин, Смолка и Михайло, сдружились потому, что было у них нечто общее... Будучи уже на третьем курсе, они поняли, что попали не в тот вуз, ошиблись. Смолка, например, пошла в машиностроительный по настоянию родителей, Чагин — по совету соседа-инженера; Михайлу, как он признался, вообще было безразлично куда, лишь бы вуз, лишь бы диплом.
... — Что касается доэвтектоидных сталей... то здесь перлит, а также и феррит, — доносилось издалека, с другого конца аудитории, где по кафедре расхаживал доцент Безбородов.
Сотни спин впереди гнулись к конспектам, а они трое сидели сзади, на «камчатке», и спорили о том, как называются ветры, дующие с моря на сушу: пассатами или муссонами. В подобных спорах всегда побеждала Смолка, переспорить ее было почти невозможно: чуть что, она пускала в ход свое главное оружие — эмоции.
Клара Смолина, а попросту Смолка, была одной из самых ярких девочек на факультете. Высокая, стройная, челка до бровей, глаза зеленые, большие, а нос с горбинкой. Такая крохотная горбиночка, что будто ее и нет совсем.
— Не умываешься, поди, как следует, — подтрунивал над Смолкой Михайло, имея в виду ее смуглоту.
— Да у меня мама, если хочешь знать, чистокровная цыганка! — заявляла на это Смолка и поводила остреньким плечом. — Погадать, красавчики? Всю правду скажу, не совру. Хоть на картах старинных, хоть на счетной машине. Скажу, что будет, что случится, чем сердце успокоится, чем все прикроется. Не возьму ни гроша: стипендию получаю, соколики алмазоглазые.
Чагину нравилась Смолка. Михайло же называл ее заполошною, подтрунивал над ней, задирал; взрывы Смолкиных эмоций не производили на него ни малейшего впечатления. «Ветер ты — не человек», — спокойно резюмировал он после того, как Смолка, жестикулируя, горячась, битый час доказывала, что в жизни нужно все изведать, все познать, все!
Михайло придерживался одного постоянного увлечения — музыки; Смолка же, а вслед за ней и Чагин, разрывались между различными кружками самодеятельности, поэтическими вечерами, конкурсами, диспутами и концертами. Застрельщиком была, конечно, Смолка. Раз увлеклась она драмой, то нельзя было и в себе не почувствовать тягу к театру; раз заинтересовалась настольным теннисом, то у обоих из карманов и сумок выскакивали веселые прыгучие шарики и цокали об пол, о стены, о столы... Заделались оба юнкорами, и в областной молодежной газете появилась заметка за подписью: «Смолина, Чагин». Была полоса кинолюбительства, полоса поэзии, и, наконец, оба заболели путешествиями. И надолго.
Тогда-то и появились камешки... Тем летом Смолка гостила у тетки на Урале и, облазив окрестные горы, насобирала различных камешков. И вот теперь, разложив их на столе во время лекции, разглядывала, поглаживала, сортировала.
— Вот скажи, Михайло, что это по-твоему?
Тот с минуту размышляет, вертит в руках камень и делает солидное предположение:
— Вероятнее всего, это... асфальт.
— Сам ты асфальт! — сердилась Смолка. — Такой же серый. Это ильменит, усек? Иль-ме-нит. А это дымчатый кварц, посмотри на свет, посмотри!.. А вот черная слюда, Сань, гляди.
И обязательно тронет Чагина за руку или за плечо — такая привычка у нее была.
Игра камешками затягивалась... Видимо, на сей раз в Смолку вселилась особо сильная бацилла. Все жарче и жарче шептала Смолка, как это здорово — геологи, как необычно, интересно!..
Неспокойно становилось на «камчатке», неуютно: временами уже и Чагин чувствовал «озноб», и он стал запоем читать книги про изыскателей и геодезистов, и ему уже виделись горы, звериные тропы, бородатые волевые лица, рюкзаки, легкокрылые палатки, пенистые речные пороги...