— Вот это да! — подхватывала Смолка, когда Чагин рассказывал ей о прочитанном. — Скажи, Сань, что за люди! А между тем заканчивался первый семестр, и Михайло уже корпел над шпаргалками: была его очередь. Смолка же принесла новость — оказывается, старшекурсники готовят к каникулам агитпоход...
— Представляешь, Сань, они едут в горы! Высаживаются на станции и дальше — на лыжах. До поселка горняков. Через тайгу. Я уже в принципе договорилась, меня берут. Хочешь, и насчет вас с Михайлом поговорю?
В ответ Чагин только хмыкнул — какой, мол, разговор!..
Вдвоем они навалились на Михайла: это же агитпоход, Михайло! Значит, нужны музыкально одаренные лица, концерты же придется давать...
Так или иначе «камчатка» и на этот раз выдержала зачетно-экзаменационное цунами, не сгинула. И вот уже стучат, стучат колеса поезда, сплошь залепленного вихрящимся снегом...
Чагин помнит крошечную станцию в горах, в заснеженном распадке. Там они высадились довольно шумно и беспечно. Пока разбирали снаряжение, пока то да се, Смолка вызвалась разведать насчет дороги и насчет всего прочего. Подошла к бородачу дежурному в красной фуражке, покивала на его объяснения и вернулась к группе. Сказала, что дорога до поселка вообще-то есть, но заносы сделали ее непрохожей и непроезжей, да вдобавок по ней дальше на целую сотню километров.
— Как же это? — удивился было руководитель похода, студент-пятикурсник. — А продукты, товары всякие — по воздуху?
— Говорят тебе: не ездят! — вспылила Смолка. — А если боишься через горы, так и скажи: боюсь, мол, ребята, поджилки трясутся...
Поспорили немного и решили — идем напрямик! Оно действительно короче да и интереснее, чем по дороге. А ориентир прекрасный есть — самая высокая вершина хребта, по карте пик Поднебесный.
Взвалили тяжелые рюкзаки и двинулись цепочкой — двенадцать лыжников в брезентовых штормовках. Жители от мала до велика высыпали из домиков единственной улочки, покачивали головами, сочувственно поглядывали, а одна женщина сказала соседке испуганно и жалеючи: «Гляди, кума, и девки с ними...»
А вскоре группа забралась в такую глухомань, что и не верилось, что где-то есть большие города, асфальт, трамваи, теплые уютные квартиры. Вдобавок пошел снег и никак не унимался. Его мельтешенье скрыло ориентиры, сократило видимость шагов до двадцати вокруг. Все чаще стал начальник похода заглядывать в карту и бестолково хмыкать. «По всем расчетам, — говорит, — мы должны уже быть у Поднебесного...»
— По всем расчетам, — ворчал Михайло за спиной у Чагина. — Какие тут, к чертям, расчеты! Подохнем все — и только. От одного бурана можно психом стать...
Чагин, проламываясь через сугробы и оставляя идущему следом Михайлу глубокие, пропаханные лыжами борозды, неопределенно тянул: «Да-а...» Говорить и спорить не хотел — что от этого изменится?
На привале им с Михайлом пришлось таскать бревна для костра. Заваливаясь то вправо, то влево, барахтались в снегу, выволакивали себя и лесину, делали шаг-другой и вновь проваливались. Михайло молчал-молчал, пыхтел-пыхтел, и вдруг его прорвало.
— В гробу я видал такую романтику! — выкрикнул он визгливым от злости голосом. Уселся на бревно, сбил с себя снег и выругался.
— Что, сдал, старик? — сочувственно спросил Чагин.
Излив свое недовольство организацией похода, питанием, начальником и завхозом, Михайло обрушился на Смолку:
— И чего кривляется! Чего из кожи лезет вон! Показывает, что прекрасно себя чувствует, что от всего в восторге. «Смотрите, смотрите, какой кедр! Вот красавец!» «Соболь! Соболь! Эх, чудо!» И этот дурацкий смех: Ха-ха-ха! Михайло опять нырнул!» Ну, падаю. Так не я один, все падают. Какого тогда черта...
— Устал ты, вот что, — сказал Чагин. — Смеется... Ну и пусть себе смеется, все на душе полегче...
— Полегче! — перебил Михайло. — А зачем это «полегче»? Гляди-ка, гражданский подвиг совершаем! Во имя великой цели трудности переносим! Идиотизм... Нет дороги — не надо было лезть. Обождали бы. Так нет, напрямик давай... д-дура! Только б выбраться отсюда... и чтоб я хоть раз поддался на ее провокацию! Ша. Сыт по горло.
— Давай, старик. Нас ждут, — напомнил Чагин и ухватился за бревно.
Озадачил его Михайло. «В самом деле, — думал он, вытягивая застрявшие в снегу ноги, — зачем это самоистязание? Ради чего мучаемся, устаем, мерзнем?..»
В ту ночь Чагин должен был дежурить после Смолки, и легли они поэтому рядом: удобнее будить сменщика. Так близко с ней он еще не был ни разу. Чтобы общее тепло, чтобы плотно друг к другу, чтобы чувствовать всю ее, горячую... Попробуй усни! Поневоле начнешь воображать то да се, пятое-десятое...
Однако усталость брала свое, веки тяжелели; Чагин осторожно прикоснулся губами к Смолкиным волосам и уснул намертво.
Очнулся от холода с той стороны, где должна была быть Смолка. Ее не было. Пошарил фонарь, глянул на часы. Выходило, что дежурит Смолка уже часа три бессменно... В голове был туман не туман... так бывает, когда проснешься посреди ночи, да еще непонятное начинается... Подвесная печурка почему-то была совсем холодной, и он машинально стал разжигать ее, подкладывать чурочки, запасенные с вечера. А когда возле палатки послышался шорох лыж, громким шепотом спросил: что это она, Смолка, делает, ведь в палатке хоть волков морозь...
— А-а, проснулся! Вылазь-ка, посмотри.
Натянул ботинки, штормовку, шапку, вылез и... зажмурился. Опостылевшей мглы больше не было. Подморозило, выяснило, вызвездило. Шагах в ста от стоянки виднелся крутой склон, снежный покров там, казалось, был изодран выпирающими из земли скалами. А выше вообще были одни темные скалы, и снег прилепился между ними белыми заплатами. А над всем этим нагромождением камня и снега возвышался чистый белый зубец, неправдоподобно четкий на фоне черного неба. Так вот он какой, Поднебесный...
— Ну как? — спросила Смолка и повела вокруг себя рукой, будто это она, Смолка, так устроила, будто это ее владения: и лес, и горы, и спокойный искрящийся снег. И она их только что обежала, свои владения; от нее валил пар, ресницы, брови и волосы в инее.
Чагин потер кулаками заспанные глаза и пробормотал что-то насчет лесных фей...
— Ты зачем, ласковый, целовал мои волосы? — спросила Смолка, тотчас же принимая игру и приближая к нему свое лицо. — Думаешь, не знаю?.. Я все-о-о знаю, я ведь... причастна. — И она поводила у самого его лица растопыренной пятерней.
Нереальным каким-то все это казалось Чагину. Или спал он еще наполовину?..
— Встань на лыжи, душа моя, — продолжала дурачиться Смолка, — и ступай за мной. Да смотри в оба — такое бывает раз в жизни...
Чагин и вправду зачем-то прикрепил лыжи и пошел за ней.
Они углубились в лес, вышли на поляну, заскользили по ней. Их четкие тени опрокинуто шагали рядом, белый снег шуршал под черными лыжами, переливался холодными чистыми огоньками.
— А варежки ты забыл с собой взять, соколик? — спросила Смолка, заметив, что он дышит на руки. — Обморозишь пальцы, чем лекции будешь записывать?.. — Зашла спереди своими лыжами между его, Чагина, лыжами и расстегнула куртку. — Давай-ка их сюда... — взяла его руки и поместила у себя под мышками. Помолчала с минуту, а потом шепотом заговорила: — Слушай, Сань, что я тебе скажу... Я ведь нарочно сказала про заносы и про то, что по дороге не ездят. Там, на станции, помнишь? Он мне сказал, этот дежурный, будто бы за нами выслали трактор... Но я подумала — что по дороге! Скукота. Вот через горы бы — это да. И еще... понимаешь, Сань, мне очень хотелось проверить себя...
Стояли деревья, боясь шелохнуться и уронить с ветвей пушистый утепляющий снег, от деревьев на поляне лежали косые тени, впереди и слева в самую гущу звезд упиралась гора, а вокруг нещадно искрились снежинки. Теперь уж Чагин чувствовал себя окончательно сбитым с толку. Возмущение Смолкиным поступком перемешалось в нем с восторгом перед этим же ее поступком — это надо же, какая отчаюга! Кроме того, он отчетливо чувствовал своими отогревшимися руками упругую Смолкину грудь, и от этого у него кружилась голова.
— Ты такая... такая... — непослушными губами начал было он, глядя на нее во все глаза.
— Слушай, слушай, — не дала она ему договорить. — Пока вы все спали, я все ходила тут и думала, думала... и.. только ты не осуждай меня так вот сразу. — Торопливо, сбиваясь, будто кто-то мог помешать ей высказаться до конца, Смолка продолжала: — Понимаешь, я решила уйти из института. Насовсем. Навсегда. Осточертело. В печенках у меня эти автоматы-сопроматы!.. Давай уйдем вместе. Станем геологами. И тогда — жизнь! Чтобы трудно и интересно. И чтобы всегда вместе, ты и я. Ты ведь любишь меня, да? Любишь?
— Да...
— Эх, ты! — И она, прильнув, поцеловала его куда-то в правую бровь. И Чагин, к удивлению своему, не растерялся, обнял ее, прижал к себе и часто-часто стал целовать.
— Ну что ты, что ты, — горячо шептала Смолка, — увидят же...
— Кто увидит?.. Кто?.. Кто?..
— Зверюшки разные...
— Фантазерка... фантазерка... фантазерка...
— Саня... отпусти... пожалуйста... задушишь.
Потом они еще ходили вокруг лагеря, протоптали глубокую лыжню. Смолка все говорила о том, что главное сейчас для них обоих — это быть сильными, готовыми ко всему. Их, конечно же, никто не поймет, все будут осуждать... Чагин соглашался с ней, ему казалось, что он сможет пройти через все трудности, вынесет черт знает что, лоб расшибет, а станет твердым, сильным, железным! И он говорил, говорил... Говорил бестолково, горячо, в основном девизы и клятвы...
Карандаш сломался, и Чагин очнулся. Глубокая черная борозда давно уже вышла за пределы чертежа, продавила ватман не там, где надо, и теперь линию придется стирать резинкой...
Утром снова, как и тогда, на станции, разгорелся спор. Смолка недоумевала — как можно! Быть, считай, у самой вершины и не влезть на нее? Да нас же засмеют!..