— Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет, — сердился Михайло.
— И гагары тоже стонут? — парировала Смолка.
Чагин, к вящему удивлению Михайла, поддерживал ее. Руководитель похода упирался: неизвестно еще, что впереди. Пока погода, надо идти к перевалу, торопиться, все измотались, со жратвой дело худо — на день, самое большое, на два. Ему вторил завхоз.
И все-таки полезли, так как в душе-то каждому, конечно, хотелось почувствовать себя покорителем горных вершин...
Пока можно было, шли на лыжах, поднимались елочкой, потом лесенкой, а после трех часов непрерывного карабканья вверх лыжи сняли вообще и оставили возле уродливого, искореженного ветрами кедра. Начинались скальники, снег между камнями был твердый, отливал синевой и зло повизгивал под ботинками. «Босс» запретил кричать и громко разговаривать, объяснил, что возможны лавины. С высотой зверел ветер, и все надели маски, этакие шерстяные мешочки с прорезями для глаз и рта.
Постепенно узкий гребень, по зубцам которого группа теперь карабкалась, стал заостряться и шагах в двадцати по курсу резко взмывал вверх. Туда не хотелось смотреть. Бури навили на гребне гигантский снежный нанос, до самой вершины тянулась его острая кромка с завитками. Вздыбленный гребень косо нависал над страшным провалом.
Остановились.
Было дико вокруг и безжизненно. Рваные борозды и трещины застыли на склонах, будто гневное небо тесало когда-то гору градом острых метеоритов. Между камнями, навороченными там и тут, свободно гулял ледяной ветер. На одном уровне с восходителями стояли другие вершины, белые, холодные, и было красиво, но как-то гнетуще. Уж слишком крохотной козявкой чувствуешь себя среди этих громад, среди этой каменной мощи да еще на остром, пронизывающем ветру.
Приуныли.
— Такое чувство, — задумчиво сказала Смолка, — что именно здесь кончается земля и начинается космос. — И встрепенулась, и, вбивая носки ботинок в твердый снег, полезла на гребень, балансируя руками.
— Куда! — негромко прицыкнул на нее «босс». — Без специального альпинистского снаряжения и думать нечего...
Однако Смолка будто не слышала. Долбила ботинками наст, в выбоину ставила ногу и шаг за шагом поднималась все выше. Плитка снега, сколотая ее ботинком, заскользила по гребню вниз и мигом скрылась из глаз.
— Совсем рехнулась!.. — замахал руками «босс». — А ну назад!
— Да вы что, парни? — обернулась Смолка. — Да ничего же страшного, ей-богу! Ну, рукой же подать...
— Учти, я головой отвечаю за вас! — Голос «босса» обидчиво дрогнул.
Все, кто был внизу, инстинктивно сгрудились вокруг начальника и так стояли в этих масках с прорезями для глаз и рта, продрогшие до самых потрохов, стояли и шмыгали носами.
И тогда Смолка рассмеялась:
— Ну и видок же у вас! Прямо как цыплятки вокруг квочки. Цып, цып, цып!.. — и хохотала, хохотала.
— Деланный смех, — пробурчал Михайло. — Терпеть не могу.
Чагину же казалось, что, смеясь, Смолка смотрит только на него, что слова ее предназначены только ему, что она издевается над ним, мстит за вчерашний треп, за всю прошедшую ночь... Зубы у чего скрипнули, оп шагнул вперед, точнее, сделал шаг... Но глянул вверх, туда, где острый, как лезвие, нанос прилипал к скале, и холодом сжало мозги, ноги сами затоптались на месте.
— Слазь, дура, слазь! — заорала тут вся группа, и эхо залаяло в ответ: «Ав! Ав! Ав!»
Смолка замолчала и сгорбилась, потупилась, рисуя что-то носком ботинка на снегу.
— Спускаемся. Хватит!.. — буркнул «босс», и они по еле заметным своим следам торопливо начали спускаться в долину. К лесу. В затишье. Вниз.
Смолка плелась сзади и глядела себе под ноги.
Чагину становилось все тоскливее. Он почти физически чувствовал, что опускается на дно какой-то ямы... Это была первая в его жизни яма.
Добрались они тогда до перевала, побывали в поселке горняков, читали лекции, выступали с концертами, их хорошо принимали. Несколько раз Чагин пытался заговорить со Смолкой, она была не против, отвечала на все его вопросы, была приветлива с ним, но... так, как будто и не было той звездной, сумбурной ночи…
Шелестят, шелестят бумаги, поскрипывают рычаги кульманов, морщатся лбы, негромко ведутся деловые разговоры, потрескивают арифмометры, похрустывают затачиваемые карандаши.
Начался второй семестр, а Смолка на лекциях не появлялась. На «камчатке» поселилась скука. Чагин с Михайлом полулежали на задних столах, одолеваемые зевотой.
И вот однажды в общежитском коридоре послышался Смолкин голос, ее ответы на приветствия встречных, быстрый приближающийся стук ее сапожек. Тук-тук-тук! — по коридору, ближе, ближе, и вот она у них в комнате.
— Привет, мальчики, как поживаете? — И, не раздеваясь, присела к столу.
Михайло, расположившись на своей кровати, переписывал ноты из старенькой тетрадки, молчал. Чагин от растерянности тоже молчал.
— Че это вы такие?.. — Она посмотрела сначала на Чагина, потом на Михайла. — А я вот пришла... попрощаться. Ухожу.
— Куда это уходишь? Из института, что ли? — спросил Михайло, не отрываясь от своих нот.
— Ага. Из института.
— Совсем? — упавшим голосом спросил Чагин.
— Совсем, — сказала Смолка, и глаза ее стали неподвижными.
— Ну и глупо!.. — буркнул Михайло.
— Глупо, говоришь... — Смолка горьковато усмехнулась, расстегнула пальто и сняла свою красную шапочку, мол, что же, давайте разберемся, глупо или нет.
— Конечно, глупо. «Ухожу». В геологи, поди? Училась, училась, и все коту под хвост. Детство! Помяни меня — через годик, через два наешься романтики досыта, одумаешься, да будет поздно.
— Может, и так... — задумчиво произнесла Смолка. — Может, ты и прав. Наемся. Тогда, значит, надо будет искать дальше...
— До седых волос? — усмехнулся Михайло.
— Хотя бы и до седых. Только бы найти свое, единственное... И не важно, в конце концов, где. Может быть, в бухгалтерии. Важно только — найти. А вот что техника не для меня — это уж определенно.
— Если все начнут себя искать...
— Надо, Михайло, надо, чтобы искали...
— Ну да, государство же богатое, прокормит. Народ трудяга...
— Ради бога! — взмолилась Смолка. — Что ты мне о народе-трудяге... Сам-то ты... Ну сдашь экзамены со шпорами, ну диплом защитишь кое-как, в отдел куда-нибудь попадешь. Не работать ведь будешь, а повинность отбывать. Потом — жена, детки, продвижение в квартирной очереди, свыкнешься, стерпишься да так и прокоптишь до пенсии. А ведь мог бы! Думаешь, я не знаю, что значит для тебя музыка? Знаю. Так нет, ты сидишь на лекциях, место занимаешь...
Михайло закрыл нотную тетрадь и насупился.
—...А ведь это нечестно, мягко выражаясь, место-то занимать, а? — Смолка недобро усмехнулась. — А уж денежки получать так и вовсе свинство, если о народе-то трудяге вспомнить...
Чагин почти не вникал в их спор, почти не слушал. Он еще не мог поверить, что ее не будет, совсем не будет, можеть быть, никогда не будет. Он жадно глядел на нее, пришедшую с мороза и взъерепененную спором, и думал: «Бежать! К чертям Михайла, к чертям рассуждения! Бежать!.. Только бы она еще раз заговорила как тогда, в ту ночь, только бы сказала... И вались оно все!..».
Михайло между тем завелся не на шутку. На его сонной физиономии даже румянец проступил.
— И все-таки советую пошевелить мозгой, — говорил он сердито. — Начитаются книжек, понимаешь, и воображают из себя...
— Я пришла не за советом, Михайло, — сказала Смолка спокойно и грустно. Достала из сумочки пачку сигарет и закурила. — Все уже решено. Не могу я иначе, никак не могу. Изведу себя, если останусь. Вы думаете — ветер, вы думаете — все так просто. А разговор с деканом? А с родителями? А сама с собой?.. А вы думаете... — Она затянулась сигаретой и продолжала: — Из всех, с кем говорила, только отец меня понял. Он у меня совхозный бухгалтер. Опостылела, говорит, мне эта работа, а куда денешься? Вы у меня. Семья. Представляешь, Михайло, каково это — всю жизнь делать нелюбимое дело?…Нет уж, увольте. Я уважать себя хочу. Не сердитесь на меня, ради бога. И спасибо за дружбу, за все. Мы жили неплохо, мальчики, но... детство кончилось. Да, кончилось... — Она поднялась, застегнула пальто, надела свою красную шапочку, сунула руку Чагину, затем Михайле, быстро взглянула на них перед тем, как уйти, и дверь закрылась за ней.
Чагин стоял у стола, ошпаренный холодом. «Ни слова, — думал он, — ни единого слова. Будто вычеркнула... как серость. Как ничтожество. Надо догнать, сказать, объяснить, что несправедливо она... жестоко!»
И он бросился к вешалке, сорвал пальто, не попадая в рукава, стал одеваться. Но тут Михайло загородил дорогу, Михайловы руки легли на плечи.
— Куда ты?.. За ней? — Голос у Михайла дрогнул, стал просящим, умоляющим: — Не надо, ни к чему это. Слышишь? Портить жизнь из-за какой-то заполошной... Подумаешь, сверхчеловек нашлась! Ненормальная!..
— Пусти, Михайло.
— Ну успокойся, старина. Я тебе добра хочу, честное слово. Ну куда ты? С ней, в геологи тоже? Одумайся!.. Я понимаю — хорошо прогуляться за город, озончиком подышать, птичек послушать. Но работать всю жизнь в комарье, в болотах, в первобытных условиях!.. Нет уж! Горы да тайга хороши, брат, по книжкам, по фильмам да песням, а работать там... Да допустим, что и интересно. Но ведь не каждому дано, не каждый выдержит. Нам с тобой, во всяком случае, и пытаться нечего. Вспомни то восхождение, ту горку, вспомни!..
«Вот ведь гад какой!» — Чагин готов был ударить Михайла. Он даже представил, как тот отлетит к стенке и шмякнется о нее своей тушей...
Но, странно, он, Чагин, мешкал, слушал.
— А что скажешь своим старикам? — уже наступательно продолжал Михайло. — Которые ждут не дождутся, когда их единственный сын станет инженером.
И тут Чагин понял, что не сможет ни ударить, ни отбросить Михайла, что последние Михайловы слова вконец обессилили его.