«Да, да, ты прав, — думал он, заваливаясь на свою кровать. — Прав. О стариках-то я и не подумал...»
— Тебе что! — сказал он минуту спустя. — У тебя хоть музыка есть, а у меня…
Михайло присел рядом, помолчал, потом заговорил:
— Музыка... Эта авантюристка знала, чем меня уесть. Понимаешь, Саня, может, и были у меня кое-какие способности... Ведь кричали же «бис» там, в этом горняцком поселке... Но, старик, в моем возрасте все большие музыканты уже были большими. Я с детства должен был пилить вон на ней (он показал на скрипку, что висела над его кроватью) по двадцать пять часов в сутки. И теперь и всю жизнь — по двадцать пять часов в сутки!.. Способности — что! Нужна еще бычья сила... А ее-то я в себе и не чувствую. И кого винить в этом? Себя, свою лень? А может, не только себя...
— Ну и как будешь жить?
— Как.. Закончим институт, устроимся на работу, времени свободного будет навалом — пожалуйста! Музицируй в свое удовольствие. Кусок хлеба есть: диплом-то в кармане...
— А я?
— Занимайся туризмом, альпинизмом. Кто тебе не дает. Вон сколько прекрасных мест... Отводи душу. Но бросать институт!..
Михайло еще долго рассуждал в том же духе, надоел до чертиков. Невмоготу стало слушать, и Чагин встал, оделся:
— Пойду пошатаюсь. Голова трещит...
Много километров исходил он в тот вечер по улицам города. Все думал, думал, думал.
«Поздно, — решил он наконец. — Михайло прав. Старики с ума сойдут от горя. Да и всякий скажет: нелепо, неразумно. Если б я хоть был уверен, что именно геология мне по душе. А то ведь все Смолка... Прав Михайло, как ни крути, прав...»
Рабочий день в конструкторском отделе близится к концу. До звонка осталось какой-нибудь час-полтора. Чагин давно бросил обводить чертеж, убедившись, что очередная яма будет на редкость глубокой. И неизвестно за что зацепившись, он станет из нее выкарабкиваться. Зацепиться пока не за что. Все эти годы обманывал себя, играл сам с собою в прятки. Все нормально, убеждал себя, нормально, как у людей. Работа как работа, не хуже любой другой. С заводом сросся, в отделе свой человек. Оклад ничего, квартиру дали, Алла — чудесная жена, дай бог всякому. Сын скоро будет или дочь. Завтра вот главный предложит стать ведущим конструктором... А что? Чагин, конечно, звезд с неба не хватает, но исполнительный, ни прогулов, ни опозданий, опыт с годами придет...
Но ведь грызло что-то все время, грызло и грызет. И даже путешествия во время отпусков не стали приносить той отрады, что раньше. Ну залезли на вершину, ну покорили, испытали радость, убедились, что не слабы, надышались свежим ветром. А зачем? Цель-то какая? Польза какая? Для парней походы — это разрядка, отдых. А ему-то, Чагину, от чего отдыхать?.. От какого изнуряющего труда?..
«А ведь скоро тридцать...»
Вчера после ужина, развалясь с газетой на тахте, он читал, а краем уха слушал жену. Гремя на кухне посудой, она говорила о том, что пора им купить стиральную машину; если появится маленький, без машины никак не обойтись.
— Полностью с тобой согласен, — сказал Чагин, рассеянно скользя взглядом по газетной странице.
И вдруг сердце прыгнуло и застучало, застучало...
Их пятеро на снимке, Трое бородатых парней, одна уже немолодая женщина, а пятая она, Смолка. Он ее узнал сразу. В энцефалитке, в свитере, как и все они; позади не то река, не то озеро, на песке опрокинута лодка. Под снимком скупые строчки: «Еще одно крупное месторождение... запасы которого... в суровых условиях Заполярья... проявляя мужество первопроходцев... Клара Ваганова... Руслан Ваганов...»
Они рядом. Смолка и ее муж. Парень что надо.
И вечер был странный, и ночь с непрерывными пробуждениями, а утро началось с самоедства. Такой тоски с ним еще ни разу не случалось. Он вспоминал, он вновь тащился по дороге, приведшей его сюда, в сегодняшний день, и многое теперь виделось не так. Ведь если бы не уговорил, не удержал тогда Михайло... Нет, нет, еще раньше, еще там, на подступах к Поднебесному, все было решено, был подписан приговор...
Чагин посмотрел на Михайла, спящего над чертежом с видом глубоко задумавшегося человека, и ему вспомнилось: «И не работать будешь, а отбывать повинность», «Свыкнешься, стерпишься да так и прокоптишь до пенсии...»
Чагин бросил карандаш и встал. До звонка еще целый резиновый час.
«Так неужели все потеряно?.. Неужели нет выхода?..»
Весь респектабельный вид Михайла говорил ему: «О каком выходе ты говоришь? Чего тебе не хватает? У тебя есть место, о котором другие только мечтают. У тебя неплохой оклад, квартира, любящая жена — все это, брат, на улице не валяется. Да и поздно, старина, уж теперь-то и подавно поздно!..»
«Так неужели я пропал? — с тоской и злобой спрашивал себя Чагин. — Неужели всю жизнь мне суждено провести среди этих бумаг? в этой духоте? Неужели все кончено?..»
Звонок заставил его вздрогнуть.
«Если не решусь сегодня, то уж никогда не решусь...»
Через час он был у обшарпанного здания, где висело объявление о наборе рабочих в геодезическую партию.
А еще через час вышел на шумную улицу и, задевая плечами прохожих, зашагал вдоль нее.
— Я вот двенадцать лет уже на полевых работах. И надоело, знаете, до чертиков, — сказал геолог, внимательно глядя Чагину в глаза. — Но это же зараза. Приходит весна — места себе не нахожу, вот и тянет, и тянет...
— Да, да, — нервно засмеялся Чагин. — Я понимаю...
— Ну вот что, — заканчивая разговор, сказал геолог. — Я беру вас в свою партию. Тридцать лет — это еще не поздно, друг. А образование?.. Так вот оно, объявление о наборе студентов на заочное отделение. Пять-шесть лет, и вы специалист.
И теперь, шагая по улице, Чагин переживал этот разговор снова и снова, представлял, как зажужжат в отделе: ж-ж-ж!.. Представлял себе разговор с главным, когда тот вызовет его, Чагина, чтобы назначить ведущим. Разговор с Михайлом, со стариками...
«Тронулся!» — так скажут все они, все до единого.
«Что ж, — весело думал Чагин, — пусть тронулся! Действительно... «лед тронулся, господа присяжные заседатели»!..»
Чагин не замечал странных взглядов прохожих, не замечал, что он диковато и торжествующе улыбается, нервно всхохатывает, всхлипывает. Ему становилось все легче и легче, свободнее и свободнее. Будто гора с плеч свалилась.
А в городе была весна, город продувался насквозь ветрами, запахами поля, талого снега, земли и воды. Чагин шел и отрешенно посмеивался. Не шел — летел.
Вот он у своего дома. Ах, как легко бегут ступеньки навстречу! Как легко! Первый этаж, второй, бегут ступеньки, бегут. Еще этаж, еще, вот он, последний лестничный пролет, сейчас Чагин позвонит, Алечка откроет ему, и он ей скажет...
Что скажет?
Ступеньки все медленней, медленней...
Что он скажет? Что он может сказать? Ведь месяца через три... возбужденные молодые папаши возле родильного дома... А к Алечке — никого?!
Ступеньки остановились…
Хобби инженера Забродина
О нем заговорили сразу же, о новом секретаре райкома партии. И директор, и главинж, и начальники отделов — в общем, все наши старики. Необычное беспокойство началось, разговоры, стихающие при посторонних; нарядные, ухоженные женщины (а их у нас великое множество) тревожно заперешептывались, запереглядывались, будто близились какие-то перемены, будто синоптики обещали циклон небывалой силы...
Причины для беспокойства, разумеется, были. Я представил, как он пойдет (а он обязательно пойдет, другой бы по телефону справился о делах, а этот непременно сам пойдет) между рядами кульманов и начнет дотошно расспрашивать: «А вы над чем трудитесь?» Зайдет и в многочисленные клетушки, в которых сидят эти ухоженные женщины: «Ну а вы над чем трудитесь?»
Добрая половина из них, я уверен, не сможет ответить что-нибудь мало-мальски вразумительное. Просто они «сидят на окладе»... Выражение, по-моему, великолепное, прямо щедринское выражение — «сидят на окладе».
Так вот, представил я, как он пойдет от одного рабочего места к другому и... подойдет к моему кульману:
«Савелий Иванович! Вы что же, здесь работаете?..»
А может:
«Савик! Вот не ожидал...»
Но уж обязательно:
«А ты над чем трудишься?»
Об этом он пусть спросит у нашего директора. В родственном нам институте, говорят, спросил: «Скажите по совести, а где ваши машины работают?» У того директора будто бы нервный тик начался... Ну а мы — что они. Только название у нас подлинное, и у старика нашего не тик, а повышенное давление. И за те семь лет, что я здесь, не слышно было, чтобы наши машины где-нибудь работали...
Секретарь райкома партии... что ж, я это предвидел, я был уверен, что он далеко пойдет, Забродин...
В тот памятный день с самого утра я был «во власти гнусной иностранщины»: просто напал зуд выражаться не по-русски. Подходит ко мне Лиля Кузьмина, задумчивая такая — что-то ей, видно, непонятно в чертежике, который она держит перед глазами.
— Здравствуй, Савва (имя-то мне дали, ч-черт!).
— Гуд дэй, фройляйн! — приветствую я.
— Разъясни-ка мне, пожалуйста... — И тычет пальчиком в чертеж.
— Тутто пэр ля донна! — восклицаю.
— Что, что? — переспрашивает.
— Тутто пэр ля донна! — повторяю. — Ах да! Пардон, мадам, по-итальянски это означает: «Все ради женщины!»
— Пошел ты! — фыркает Лиля.
— Неужели вы индифферентны к языкам? — спрашиваю в нос. — Ах, зо шаде, зо шаде! — И тут же. — Ун момэнто, ун момэнто, доннерветтер! — И придерживаю ее за руку, так как Лиля, потеряв, наверное, терпение, повернулась спиной и сделала было шаг к моему соседу Гене Гулину — шаг весьма нежелательный... Возвращаю ее, походя ввертывая афоризм: — Как говаривали древние греки: милая барышня, не вертухайся.
Объяснял ей устройство распределителя, а сам краем глаза смотрел, как главный провел новичка по отделу, а потом указал на пустующий кульман.