Новенький был высок и сухопар. Лицо имел, как сказал бы старый романист, энергическое, а жесты сдержанные. Одежду его составляли узкие черные штаны и серая блуза настолько грубого сукна, что казалось оно домотканым. «С такими длинными конечностями, — подумал я, — ему бы за сборную играть. По бейсболу. Скажем, от Калифорнийского университета...»
Обычно новенькие у нас врастали незаметно и постепенно, этот же сразу пошел по отделу и начал со всеми знакомиться.
— Федот Забродин, — подошел он и ко мне. В вяло поданной моей руке хрустнули суставчики. — Над чем трудитесь, если не секрет? Я... чтобы войти, как говорят, в курс, — мягко пояснил он, заметив, видимо, мое недоумение.
— А-а, — протянул я. — Что ж, пожалуйста... — И принялся объяснять.
Он слушал, порою коротко поглядывал на меня. Я почти физически чувствовал, что наряду с чертежами он изучает и меня. Это мне не понравилось.
— Федот, да не тот, — пробормотал я, когда он отошел. И вдруг мне захотелось что-нибудь этакое выкинуть, чем-то привлечь всеобщее внимание. Со мной такое бывает. А желание есть желание, его нельзя подавлять, загонять внутрь: рано или поздно подавленные желания дают о себе знать... И я тут же атаковал свою первую жертву:
— Лиля, Лиля! — зашептал я. — Предлагаю викторину. Вспоминай пословицы и поговорки с цифрой семь... Давай!
— Ну... — наклонила она головку набок. — Семь раз примерь, а один отрежь.
— Из заповедей портнихи-любительницы, — подмигнул я Лиле и продолжал: — Семь бед — один ответ.
Лиля уперла карандашик в оттопыренную губку и красиво задумалась, помаргивая. Этакая ягодка, право!
— Семеро одного не ждут, — буркнул из-за кульмана Гена Гулин.
— Один с сошкой — семеро с ложкой, — подхватил я.
— Семь верст до небес — и все лесом, — не выдержала Рита Шляхман, высунув из-за чертежной доски стриженую голову.
— У семи нянек дитя без глазу! — парировал я. — Лиля, твоя очередь.
— Семью семь — сорок семь! — в отчаянии пролепетала Лиля и тут же испуганно добавила: — Плюс два.
Все, заинтересованные, прыснули.
— На дню семь пятниц! Семеро по лавкам! Семи пядей во лбу! — торжествовал я.
Однако пожать плоды победы не успел: в проходе между кульманами появился заместитель главного конструктора, тот самый, про которого я сочинил: «Не так страшен Сам, как его свирепый зам».
— Опять вы, Савелий Иванович (это он меня по имени-отчеству), не делом заняты?!
— Со стороны оно, конечно, виднее, — огрызнулся я как можно невнятнее и уткнулся в чертеж, добавив про себя: — Делу время, а потехе час...
Не любил я зама, не любил потому, что был он человек без хобби, скучный, несовременный, этакий человек-винтик. С таким и поговорить-то при случае не о чем.
У нас в отделе их было несколько, винтиков; с утра до позднего вечера торчали они на работе, трудились, почти что не вставая. И, конечно же, они перекрывали план, были на доске почета. Все, казалось бы, отлично, дай бог! Но я-то знал, что ими при этом движет. Одни из них рвались, так сказать, «грудью в капитаны», другие медленно, но верно «гибли за металл», добро бы за идею...
Нет, мне лично нравились люди, умеющие наслаждаться жизнью, увлеченные чем- нибудь, люди, имеющие хобби, пусть даже пустяковое, вроде домино во дворе. Или рыбалка... Он весь преображается, заговори с ним о клеве, о закидушках, о потаенных местах на реке. И чувствуешь — живой человек. Например, Лиля Кузьмина. Любимое ее занятие — швейное дело. Страсть Гулина — математика, Рита Шляхман рисует, Василь Петрович — турист.
Сам же я собирал анекдоты, фельетоны, сочинения Нушича, Чапека, Гашека, выписывал «Крокодил», «Шпильки», «Перец».
«Интересно, какое хобби у этого Забродина? — думал я, ведя карандашом линию вдоль линейки. — Скажи твое хобби — я скажу, что ты за человек...»
Однако новичок оказался не из тех, у кого душа нараспашку. Что я пока подметил, так это то, что работает он зверски быстро. Длинные руки с костлявыми, тоже длинными пальцами ходуном ходили над ватманом. Казалось, что с рычагами кульмана они составляют единое целое: бумага быстро покрывалась сетью тонких и точных линий.
Наблюдал я за ним и в коридоре, где среди курящих всегда можно посмаковать свежий анекдот, услышать рассказ о проведенном за городом воскресенье, послушать спор на политическую тему. Забродин в разговоры вступал редко, все больше слушал, правда, небезучастно: глаза его под выпяченными смоляными бровями выдавали живой интерес ко всему, что говорилось.
Встречал я его и в цехах. Стоит и наблюдает за работой какого-нибудь автомата либо за сборкой какой-нибудь машины. А то расспрашивает о чем-нибудь рабочих. «Играет в демократию, — думал я, — или хочет показать, вот, мол, интересуюсь производством, расширяю кругозор... Ну поначалу-то все выпендриваются...»
А между тем подошел день, на который было назначено отчетно-выборное комсомольское собрание; яркое, красочное объявление об этом уже неделю висело на доске объявлений. «Однако забывчивые комсомольцы, конечно же, найдутся, — соображал я, подписывая чертеж и замечая, что около двери курсирует парторг Петр Степанович. — Это он на всякий случай, чтоб не разбежались... Бесхарактерного комсорга Калачева могут и не постесняться, а когда сам парторг...»
Вот и звонок, и «забывчивые» заспешили к выходу... Ага! Так и есть! Хлопают себя по лбу при виде Петра Степановича, мол, как это я забыл, сегодня же собрание... Хлюсты! Удрать хотели? Не выйдет. Петр Степанович вас насквозь видит!
Заставили стульями проход между столами, расселись, а те, кто не поместился в проходе, остались на своих рабочих местах за кульманами.
Илья Калачев, комсорг, начал:
— За отчетный период вся наша страна...
Люблю я незаметно наблюдать за людьми на таких вот собраниях. Всегда ведь найдутся несколько человек, которые, помимо того, что слушают, участвуют в собрании, еще и занимаются каким-нибудь своим делом... Это-то и интересно. Вот Гена Гулин достал блокнот и карандаш, посмотришь — стенографировать собрался человек. Наморщил лоб, написал что-то, подчеркнул, обвел и... пошел интегрировать. Жить не может без математики!..
Илья Калачев между тем перечислял положительные стороны работы бюро: ряды пополнились на столько-то, металлолома собрали больше, чем в прошлом году, все указания комитета комсомола выполнялись, культпоходы в кино и в цирк были, правда, без последующих обсуждений.
А что поделывает Рита Шляхман?.. Ага, да она никак рисует Гулина... Что же, в самый раз. Когда он уминает интегралы, тут-то его и взять на карандаш. Стриженая, в кожанке, ну прямо комиссарша эта Рита, не хватает только маузера на боку. И рисует здорово, особенно дружеские шаржи, карикатуры. Прищурилась в прицеле, а карандашик хлопочет, хлопочет над гулинским носом, ушами, очками.
— ...Наряду с положительными сторонами в работе бюро, — шпарит Илья Калачев, — были и отрицательные, так сказать, стороны. Так, некоторые комсомольцы нерегулярно платили членские взносы, бюро крайне недостаточно занималось воспитательной работой…
При этих словах красивые губы Льва Печенина дрогнули. Но в следующий же миг лицо стало опять каменно-спокойным, глаза снова уставились в чистую чертежную доску. Хотел бы я знать, какие строки слагаются сейчас в этой поэтической голове?.. Уж наверняка не для печати... Лев Печенин — отдельский аристократ и поэт. Всегда в безукоризненной темной паре, белый до голубизны воротничок рубашки, лицо, над которым природа трудилась в белых перчатках. И — стихи. Собственные и преимущественно полузабытых поэтов. Причем читал Печенин с чувством, можно сказать, даже со слезой...
— ...И я уверен, что вновь избранный состав бюро, — заканчивал свою речь Илья Калачев (кое-кто уже постукивал по часам, закругляйся, мол, регламент), — учтет эти недостатки и будет работать лучше...
А что же новенький? А новенький слушал. Но, судя по всему, слушал невнимательно. Откинувшись на спинку стула, он посматривал то на оратора, то на соседей, и выражение лица было такое, будто у него нещадно болит зуб. Помнится, я еще посочувствовал ему: у меня у самого зубы ни к черту...
— Неужели, товарищи, никто не хочет выступить в прениях? — председательствующий в который раз обвел глазами собрание. — Выступайте, товарищи, не тяните, у себя же время отнимаете.
— Разрешите, я... — поднялся секретарь заводского комитета комсомола Коровин. — Что, товарищи, я хотел бы сказать...
А по лицу Коровина и по вялому началу было видно, что сказать он ничего не хочет, что правильно строить предложения ему, ученику-вечернику, перед сотней конструкторов — каторга; что этот участок работы с комсомольцами-инженерами для него, Коровина, самый трудный. Другое дело в цехах, там полно знакомых, там тебя поймут и ты поймешь, а тут... Вот и выступили капельки пота на лбу и на верхней губе...
«Нет, братец Коровин, — думал я, слушая прописные истины, выдаваемые к тому же топорным языком, — юмор, а не комсомол у нас получается».
А у новичка между тем лицо стало такое, что я догадался — не зуб у него болит, а, наверное, желудок, что у него по крайней мере язва, и дело его хана, коль это так.
Совсем по-другому выглядит Лиля Кузьмина. Как мило шепчет она о чем-то Мане Шошиной, тыча пальчиком в журнал «Польские свитера»! На щеках легонький румянчик, сама ядрененькая, налитая (бюстик в норме, коленочки круглые) — ягодка, и только.
После Коровина выступал зам и говорил, что не надо забывать о роли комсомола в деле повышения производительности труда...
Но лучше всех все равно говорил парторг Петр Степанович. Его рокочущий басок напомнил нам о славных традициях комсомольцев тридцатых годов, о целине, о Братской ГЭС, о строительстве дороги Абакан — Тайшет, о походах по местам боевой славы, о том, что никто не забыт и ничто не забыто. И что нам надо брать пример с наших отцов и дедов и с таким же энтузиазмом жить и трудиться...