Гена Гулин остервенело интегрировал. Рита Шляхман перешла к профилю Коровина, в глазах у Льва Печенина не горел энтузиазм строителей Магнитки, и не комсомольскими традициями были заняты головки у Лили и Мани.
Работу бюро признали удовлетворительной. Приступили к выборам нового секретаря. Кто-то предложил кандидатуру Гены Гулина. Тот даже не услышал, а когда его толкнули в бок, он, будто разбуженный среди ночи, завертел своей кудрявой головой:
— Что? А? Кого-кого? Меня-а-а?
Собрание оживилось.
Маня Шошина, лукаво поглядев на свою соседку, поднялась и предложила ее кандидатуру. У Лили округлились глазки-алмазки.
— Я же заочница, товарищи! Ты, Маня, соображаешь?.. Я вот тебя сейчас... Товарищи, я предлагаю Шошину!
Собрание почти развеселилось. Уголки рта у Льва Печенина снова иронично дрогнули.
— Товарищи, посерьезнее! — стучал председательствующий карандашом по графину.
Парторг Петр Степанович предложил оставить комсоргом Илью Калачева, мол, работал человек и пусть работает...
«Ну, Илья, — подумалось было мне, — носить тебе шапку Мономаха еще год...»
Как вдруг слова попросил новенький. Услышав: «Пожалуйста, товарищ Забродин!», — стремительно встал, кашлянул, собрание заинтересованно притихло. А он молчал, будто колебался, потом громко и твердо сказал:
— Я смогу... быть комсоргом. И постараюсь сделать комсомольскую жизнь в отделе интересной. Если, конечно, вы меня изберете и станете мне помогать.
У Коровина отвисла челюсть.
Карандаш Риты Шляхман звонко треснул, и графитное зернышко, прошуршав по бумаге, упало на пол.
У Льва Печенина в глазах «вспорхнули птички любопытства».
«Ну и отмочил ты, брат Федот!» — мелькнуло у меня.
Неловкая тишина установилась в отделе. Многие сидели, опустив глаза, чувствовалась растерянность, напряженность.
— Шокированы? — вскочила тогда Лиля Кузьмина. — Немая сцена? Не по форме? Самозванец? Слыхано ли? А я считаю — правильно. Я — за. Ну что мы, на самом деле! Развели доклады, все по бумажке, по стандарту — скукотища! Да комсомольцы мы или не комсомольцы? Ну, изберем Илью Калачева, так ведь опять будет сон в Обломовке. Правильно я говорю?
И тогда заговорили все разом, зашумели, мол, чего уж там, все верно, все так, действительно болотом у нас попахивает. И в конце концов разнесли «удовлетворительную работу» Ильи Калачева в пух и прах, досталось и Коровину на орехи, и всему его комитету...
Забродин смотрел, слушал, внешне был спокоен, но в глазах у него, я заметил, «горел адский пламень».
«Любопытный малый, — размышлял я, шагая домой после собрания. — Молчал, молчал и вдруг заговорил. Интересно, зачем это ему понадобилось?..»
На следующий день после работы Забродин назначил первое заседание нового бюро. «Портфели распределять», — сообразил я.
Когда все собрались у забродинского кульмана, новый комсорг неожиданно сказал:
— А что, товарищи, не пойти ли нам в кафе? Там и поговорим. Идет?
Кто же мог быть против? Конец рабочего дня, все уже успели проголодаться...
Подыскали столик в углу, расселись. Заказали пиво.
Забродин отпил из стакана, кашлянул и начал заседание бюро с такой фразы:
— Ну что ж, давайте думать «за нашу жизнь», как говорят в Одессе.
Потягивали пиво, помалкивали.
— Говори ты, у тебя есть, наверное, какие-то планы, — не без намека на самозванство предложил я.
— Да никаких планов у меня нет, — сказал Забродин.
«Юмор», — усмехнулся я про себя.
Удивление, более или менее скрытое или вовсе нескрываемое, было на лицах и у других членов бюро. Гена Гулин задумчиво теребил ухо.
— Но мне кажется... — Забродин отодвинул недопитое пиво и посерьезнел. — Для начала надо выяснить наши взгляды. Кто что думает о комсомольской работе вообще, какое у кого настроение? Только давайте откровенно. Нам ведь вместе работать, а потому все должно быть ясно между нами.
— Что же, согласен! — Лев Печенин вскинул свой гордый профиль. — Я скажу, что думаю... Мне лично кажется, что все у нас в прошлом. И никогда не будет для нас с вами ни целины, ни Братской ГЭС, ни ударных строек. Все это угасающие костры... Ну чем, скажите, чем в отделе комсомолец отличается от некомсомольца? Да тем, что один платит взносы, другой нет.
Они еще долго рассуждали. Я не встревал, подобный треп я слышал сотни раз — в зубах навязло.
— А ты как думаешь? — спросил Забродин, в упор уставившись на меня.
«Какой-то следовательский прием», — подумал я и сказал:
— Я? Я думаю, что главная беда... Как-то уж так получается, что во главе комсомольских организаций зачастую оказываются люди малоинтересные.
— Точно, — сказала Рита Шляхман.
— Вот этот наш Коровин... — усмехнулся Лев Печенин.
— Ни рыба ни мясо, — поддержал Гена Гулин.
— Он со мной однажды разоткровенничался, — добавила Рита Шляхман. — «Понимаешь, — говорит, — Рита, нож в сердце мне это секретарство. Замучился. Уйду опять на свой станок. То ли дело: крути рукоятки, давай норму, ни горя тебе, ни заботушки...»
— А кто виноват? — строго спросил Забродин. — Кто виноват, что у нас так?.. Да мы сами и виноваты. Вчера сижу, слушаю этот тошнотворный доклад, эти топорные поучения и думаю: до чего же мы обмельчали, до чего же обленились духовно, до чего опошлили идею! И уверен: вы так же думали. Но почему тогда в стороне? Почему пассивны? Где ваша гражданская совесть? (Он так и сказал — «гражданская совесть».) Почему вы ее спрятали? Я не верю, что потеряли — почему спрятали? — Но вдруг осекся, смутился, а помолчав, тоном ниже продолжал: — Я говорю «вы», точнее было бы «мы». Я тоже раньше почти не задумывался... Поэтому не ждите, что я предложу какой-то сногсшибательный план, я и комсоргом-то никогда не был. Но давайте думать! Ведь если предложим нашим опять что-нибудь вроде сбора металлолома или того же культпохода в цирк «без последующего обсуждения», не будет ли нам неловко, а? Каждому из нас? Не будет ли стыдно? Наверняка будет... Поэтому так: или — или. Или мы скажем себе сейчас же, сразу же, что мы прокисли, пропитались равнодушием настолько, что и совесть нас не мучает. И тогда откажемся сразу. Соберем собрание и заявим — не способны. Или лоб расшибем, но выдадим такую работу, чтоб на уровне, чтобы в нас поверили, чтобы загорелись. А в том, что мы можем, не сомневаюсь. Все вы тут ребята что надо, эрудиты, у каждого есть увлечение. Вот и давайте все это в общий котел.
— Хорошо, — затянулся сигаретой Лев Печенин. — Положим, что-то получится. Ну и что? Что изменится в сущности-то? Еще одна вспышка в угасающем костре?
— Хотя бы и так, — согласился Забродин. — Для начала. А потом посмотрим. В конце концов, не боги горшки обжигают...
— Тогда ближе к делу! — призвала Рита Шляхман своим прокуренным резковатым голосом.
Что потом они еще говорили и решали, я почти не слушал. Я давно утвердился во мнении, что единственное спасение от всех бед — юмор. Живи себе, работай, создавай материальные блага, сохраняй бодрость духа, не принимай близко к сердцу всяческие передряги — береги здоровье. Ибо от того, что будешь размышлять о судьбах человечества и мучиться от несовершенства мира, ни тебе, ни другому пользы никакой. Вот почему меня стала раздражать претенциозность Забродина, его якобы тревога за будущее человечества, якобы честность, способность жертвовать собой на благо других... Не раз за свою жизнь встречал я мастеров говорить высокие слова, произносить зажигательные речи... Таков скорее всего и этот. Барабанная личность. Начитался, поди, книжек серии ЖЗЛ и долдонит о долге и чести. А что за словами-то? Да наверняка пустота или, что еще хуже, корыстные помыслы.
Сразу же после заседания бюро Забродин развернул кипучую деятельность. Он не в пример Илье Калачеву перенес центр работы из отдела в общежитие, в комнаты, в пустующий красный уголок. И это было, как ни крути, логично. Насидишься за день в отделе, да еще оставайся на собрания и мероприятия всякие...
Забежал как-то Забродин к Василь Петровичу в общежитие. Сразились в шахматишки, посидели, разговорились. Василь Петрович — феномен. За тридцать, не женат, все, что зарабатывает, тратит на путешествия, хлебом его не корми, дай забраться в середине зимы в центр Саян, в самую глушь. Бродяга из бродяг. Так вот, почувствовав друг к другу расположение, Забродин и Василь Петрович размечтались — вот бы, мол, с заводскими туристами не просто за город на лоно природы, не просто в поход, а по следам бы Ермака... Построить бы струг, точно такой, на каких ходили казаки легендарного атамана...
— Черт возьми-и, — Василь Петрович от возбуждения скреб в затылке. — Из Волги, через Уральский хребет в Тобол, в Иртыш... там и волоку-то всего ничего...
Так родилась эта мысль, задуман поход, о котором впоследствии много писали газеты и говорило радио.
А Гена Гулин тем временем успел блеснуть в красном уголке лекцией об алголе[2], Рита Шляхман пласталась над стенной газетой, и в ее комнате дым стоял коромыслом. Газету они вывесили наискосок над лестницей, в отделе она не поместилась ни на одну стену. Газета получилась модерная по оформлению, колючая и веселая по содержанию. На лестнице постоянно толпились читатели, прибегали даже из других отделов. Не успел этот номер намозолить глаза, как был выпущен второй. Дошло до того, что в одном из номеров были напечатаны, к моему удивлению, стихи Льва Печенина. Предисловие редакции гласило: «Стихи отличные, но философия у автора, надо прямо сказать, с гнильцой. Слово за поэтами-оптимистами!» И что же? В следующем номере на Печенина обрушился какой-то оптимист, подписавший свои задиристые стихи «Коля Брюньонов». Печенин, прочитав, опустил уголки аристократического рта и пробормотал что-то насчет «жеребячьего оптимизма».
— Требуй сатисфакции! — смеялись вокруг.
Печенин поглядел на улыбающиеся лица и сказал с печалью в голосе: