Я отошел в дальний угол, надел боксерскую перчатку и стукнул по висящей здесь кожаной груше.
— Это я разминаюсь, когда устаю, — обернулся Забродин.
— Слушай, почему ты стал инженером, если не секрет? — спросил я и снова стукнул по груше.
— Какой же секрет? — удивился Забродин. — Мне нравится эта работа... А почему ты спрашиваешь?
— Да вот я смотрел твою библиотеку...
— А-а, — протянул он. — Знаешь, Савик, разговор серьезный, давай как-нибудь в другой раз, хорошо?..
— Ну а все-таки? — настаивал я.
— Видишь ли, — задумчиво произнес Забродин, — если я тебе скажу, что должен досконально знать ту идею, ради которой тружусь, что не хочу бессмысленно толочься на этой земле, так ведь ты мне не поверишь.
— И охота тебе? — я лениво бомбардировал грушу. — Мне, например, и в институте-то к семинарам готовиться было...
— Представь, мне — тоже, — улыбнулся Забродин. — Тут, наверное, как с Пушкиным... В школе нам настолько усиленно его вдалбливали, что надолго отбили охоту читать его. Я недавно открыл томик — мать честная! Зачитался. Так и тут... Вот если бы ты читал, к примеру, Ленина не в порядке подготовки к семинару, а так, для себя, для души, то встретил бы у него и такое: «Скептицизм... прикрывает обычно отсутствие серьезного размышления о предмете». Не в бровь, а в глаз ведь, а? — И они переглянулись с Лилей.
— Что ж, — сказал я, — да, я скептик. Но ведь я им не родился, меня им сделало время. Помнишь? «Двадцатый век нас часто одурачивал, нас ложью, как налогом, облагали, идеи с быстротою одуванчиков от дуновенья жизни облетали...» Я сын, так сказать, своего времени. — А знаешь, сыновья бывают разные, бывают, например, блудные... Ты, наверное, думаешь, что понял соль жизни, что другие не знают жизни, пребывают в счастливом восторженном детстве. А познают — увидим мол, как запоют. Ерунда! Мне, например, всякого пришлось хлебнуть... И скептицизмом я переболел, и пессимизмом. Но после того, как побывал в Ленинграде... — Забродин помолчал с минуту. — У меня там, понимаешь, отец на Пискаревском кладбище... Как сейчас вижу: необъятное поле, и по всему полю большие холмы правильной формы. А под каждым таким холмом — сотни, тысячи людей. Тысячи миров... в земле. Над ними — траурная музыка без перерыва... Тогда мела поземка, мела и мела, и эта музыка... Я не из слабонервных, но веришь... меня затрясло...
— Эмоции, друг мой, эмоции, — заметил я.
— ...И после этого я набросился на книги по истории, по философии и экономике, — продолжал Забродин, как бы не обращая внимания на мои слова. — И постепенно пришел к выводу, понимаешь — сам! — пришел к выводу, что из всех идей, которые когда-либо рождало человечество, коммунизм — прекраснейшая. И это, Савик, не эмоции. Прежде чем прийти к такому выводу, я перемолол вот здесь, — он постучал согнутым пальцем по виску, — много всякой всячины...
— Да не об идее разговор! — поморщился я. — Идея — да. Но все дело в людях, которые несут эту идею в массы, практически осуществляют ее. Пусть она и распрекраснейшая, но если носителями ее окажутся недостойные...
— А ты зачем? — спросил Забродин. — Ты ведь образованный человек, интеллигент, цвет нации! Так почему же ты отсиживаешься в кустах? Если ты в душе согласен, что идея прекрасная, так становись носителем ее! Дерись за ее чистоту, проводи ее в жизнь! Так нет же, ты чего-то ждешь... А ждешь, очевидно, сам не отдавая в том отчета, какого-то героя... Вот, мол, он придет и разовьет идею дальше, укажет, осветит, поведет. Мы все! — Забродин приподнялся от подушки и сделал своими длинными руками охватывающий жест. — Мы все: ты, я, она — должны двигать идею, двигать себя и своих ближних вперед! Пора героев прошла, пойми. Теперь герой — это коллективный разум, общественное мнение. Да, в истории еще не было такого, да, да, да. Но ведь и никогда не было такого образованного общества! Ты посмотри: на заводе инженеров порой больше, чем рабочих. Было такое? Не было такого!.. Поэтому ждать героя — идиотизм! Ты должен чувствовать всеми своими потрохами, что именно твоя задача — развивать и претворять идею в жизнь, именно твоя! Подумай, сколько их осталось, тех, что прошли закалку в войнах и революциях, опытных, преданных делу? Единицы. А мы... Толку-то от нашего иронического всепонимания и скептического всеосуждения! — Забродин умолк, он явно устал, руки у него подрагивали.
— Кончайте-ка, умники! — Лиля ожгла меня сердитым взглядом.
— Интересно бы услышать, — упрямо продолжал я, — как на практике осуществить это «мы должны»?..
— Я тебе не доктор, — сердито сказал Забродин. — Да и нет их, рецептов от равнодушия... Сам думай.
Тут Лиля ловко перевела разговор на что-то незначительное. Забродин, слушая, засмотрелся на нее, потом потянулся под одеялом и мечтательно сказал:
— Эх, скорее бы лето, надоела чертова зима... На яхтах походим. Лиля, помнишь?.. «Из бухты Барахты отчалили яхты...»
— Да, — ответила Лиля. — Помню.
«Ого, — едва справляясь с подступающей горечью, подумал я, — да у них уже есть что вспомнить...»
Поболтав еще минут десять о том о сем и пожелав хозяину скорого выздоровления, мы откланялись.
И снова трамвай качался, скрипел и готов был развалиться, как мое спокойствие. Я остро завидовал себе самому во времена недавние. Как было славно! Работа, хобби, репутация эрудита и остряка, рядом — Лилечка, в глазах ее постоянная готовность смеяться моим хохмам... Что ей теперь до меня? Втюрилась — это ясно. А ведь два года изо дня в день была рядом, а я — все хохмочки, все шуточки... «Я проиграл свою корриду, прощай, Кармен...» — вспомнились мне строчки из стихов Льва Печенина. И неуютно стало на земле, одиноко, тоскливо. «Уйду, — решил я, — уйду к дьяволу с этого завода!»
С тех пор минуло семь лет. И вот по всему нашему проектному институту, по всем руководящим старикам прошло беспокойство. Причина беспокойства — новый секретарь райкома партии. Он еще не появлялся здесь ни разу, а от него, как от эпицентра, прошла зыбь, и заколебалась почва под ногами у многих.
— Говорят, опытный инженер... вы понимаете? — многозначительно сказал недавно наш директор главному инженеру.
«Понимаем, — не без злорадства подумал я, случайно подслушав разговор. — Уж он-то обязательно пойдет по отделу, подойдет к каждому рабочему месту и спросит: «Ну а вы над чем трудитесь?..» Подойдет...»
«Да, но и к моему рабочему месту он подойдет...»
И я стал ловить себя на том, что и меня, как ни странно, тоже охватывает непонятное беспокойство, и чем дальше, тем больше. А любое беспокойство, любое нарушение равновесия для меня — нож острый. Я их органически, можно сказать, не перевариваю, эти беспокойства, эти неуравновешенные состояния... А тогда, на заводе, Забродин именно то и сделал, что нарушил мое душевное равновесие. Ведь до его прихода в отдел я чувствовал себя прекрасно, чувствовал, что живу, как все, и люди вокруг меня тоже «как все». И вдруг появляется этакий «герой». Естественно с моей стороны было усомниться в его геройстве, в его идейности. И я сделал все, чтобы развенчать Забродина. И что же в результате? А в результате он посадил меня в лужу. Равновесие мое было нарушено настолько, что я больше не мог там оставаться. И я уволился с завода.
Устроившись сюда, в институт, я постепенно успокоился, почувствовал, что снова обрел свое место, что люди здесь как люди, и я опять — как все. Более того, здесь я еще основательнее укрепился в своих взглядах — живи себе, работай, создавай материальные блага, сохраняй бодрость духа, не принимай близко к сердцу всяческие передряги, относись к ним с юмором. Ибо от того, что будешь размышлять о судьбах человечества и мучиться от несовершенства мира, ни тебе, ни другому пользы никакой. Таково примерно было мое, так сказать, кредо, и тут, в институте, в этом смысле я чувствовал себя как рыба в воде.
Сказать, что я вовсе не вспоминал о Забродине, было бы неправдой. Вспоминал, конечно, но вспоминал как о какой-то «аномалии», о каком-то донкихотствующем по молодости лет деятеле, которому жизнь, конечно же, обломает рога, если уже не обломала...
И вот — слухи о новом секретаре райкома... Дескать, во все вникает сам, дескать, «лезет в душу», «нажимает на совесть» и так далее. И я сразу же подумал, что это не какой-нибудь другой Забродин, однофамилец, а именно тот самый, это его «почерк»...
«Неужели жизнь-таки не сломала ему рога? — озадаченно думал я. — Неужели все тот же?» «А если все тот же, — размышлял я дальше, — то покоя не жди. Перетрясет все и здесь, в институте, как перетряс тогда на заводе. «Абсолютно бесполезная организация! — скажет. — Тунеядцы!..»
«Нет, не стану я дожидаться этого! — решил я. — Не буду ждать, когда он появится возле моего кульмана и «полезет в душу», начнет меня позорить. «Не стыдно, — скажет, — деньги получать?» Он может такие вопросы задавать, это в его духе... Так вот не бывать этому позору, я сам пойду к нему в райком, сам! И выложу все как есть, мол, так и так, считай, что поступил «сигнал от трудящихся»... Пусть потрошит наших стариков, — не без злорадства думал я. — Пусть устроит им аутодафе. Им и этим дамам, сидящим на окладе...»
Однако когда я оказался у здания райкома, начали одолевать сомнения. Я представил, как наши будут смотреть на меня после «этого» и как я сам буду чувствовать себя среди них; как начнут говорить обо мне у меня за спиной, показывать на меня глазами, умолкать при моем появлении. Вот уж, мол, от кого не ожидали, думали: славный парень, весельчак, эрудит, гадали, на ком бы мог жениться, а он, оказывается... Представил я себе все это и замедлил шаг, а потом и вовсе повернул обратно. И тут же появились мысли, оправдывающие мою нерешительность. «Да, может, еще ничего и не будет, — думал я. — Мало ли у него других дел! Почему он станет заниматься непременно нашим институтом? Да если и займется, мне-то какое дело? Я-то тут при чем, что наши машины нигде не работают! Я человек маленький, мне что скажут, то и делаю...»