Беспорядков он вообще не любил. Начали как-то двое парней барахтаться на поляне, и пес забеспокоился, сердито забегал вокруг, заворчал.
...Возвратившись в Артыбаш, мы отдыхали, отмывали в турбазовской бане походную грязь, играли в волейбол, по вечерам танцевали, готовили стенгазету и прощальный концерт.
Джим поселился за складом, туда ему носили пищу, к тому времени он уже свыкся со своим новым именем и стал всеобщим любимцем.
Однако близился день отъезда, и пора было решать — что делать с собакой? Поскольку мнения были разные, решено было созвать «большой совет». Когда вся группа расселась перед окнами базы на полянке, Тереха потребовал внимания и спросил:
— А ну сознавайтесь, кто из профессорской или генеральской семьи? Чтобы отдельная комната для Джима?..
В ответ мы только рассмеялись.
— Ну а трехкомнатная хотя бы квартира у кого?
Все молчали. Тереха дошел до однокомнатной.
— Неужели ни у кого? — удивился Тереха. — Да что за народ собрался! Голытьба...
Большинство из нас были студенты или молодые специалисты, почти все жили в общежитиях. Кроме Бори Крещинского. У того-то, мы точно знали, есть и трехкомнатная квартира и, что самое главное, дача. Ну не прекрасный ли сторож для дачи наш Джим!.. Однако Боря будто бы и не слышал, о чем речь, любовался панорамой озера, что открывалась взору отсюда, с полянки.
Джим был тут же, с нами, и кто из парней не позавидовал бы ему в эти минуты! Ведь голова его покоилась у Жени на коленях, Женина рука поглаживала его; глаза Джима умиротворенно подернулись влагой.
Решили в конце концов оставить собаку на базе. Разыскали базовского сторожа, угрюмого, с клочковатой бородой мужика, и завели с ним разговор о Джиме. Сторож сразу же согласился оставить собаку у себя. Такой неожиданно добрый мужик оказался: нет, он совсем не против приютить бездомную собаку, ничуть не против.
Стали собираться в путь. Джим тоже суетился вместе с нами: то бежал с завхозом на склад получать сухой паек, то сопровождал Женю на почту, то стерег чьи-нибудь вещи.
Наконец настала пора прощаться с базой, с озером и с Джимом. Подошел сторож, и мы надели на Джима ременный ошейник, чему пес нисколечко не сопротивлялся.
— Ну а все-таки... зачем он вам? — не вытерпел я и поглядел прямо в острые глаза сторожа. — У вас же есть собака...
— А на мохнашки, — отвечал мужик и показал руками, какие пышные мохнашки сошьет себе на зиму из шкуры нашего любимца.
У Терехи, у Жени — у всех нас так и открылись рты, мы так и оцепенели.
А между тем к базе подруливала уже машина, на которой мы должны были уезжать в Бийск.
— Послушайте, а вы из чего-нибудь другого не могли бы эти самые штуки... а — начала было Женя, просительно глядя на сторожа.
— Дак а из чего? — спросил сторож. — Не из чего. А у него шуба-то подходяшша... — Он кивнул на Джима. — Собака-то у меня есть. Пальма. Породистая сука, охотничья, а этот!.. — Он махнул рукой.
— Да вы еще не знаете, — возмутилась Женя, — какой он умница!
— Куда твоей дуре Пальме до нашего Джима! — злился Тереха.
Машина ждала нас. Боря Крещинский уже стоял в кузове у кабины и смотрел на озеро, на горы, видимо, хотел получше запомнить и навсегда увезти с собой память об этих неповторимых местах.
— Садись, поехали! — кричал шофер.
Мы обалдело соображали, лихорадочно искали выход. А в глазах у пса появилась тревога, он забеспокоился, может быть, из-за урчания машины, а может, стал догадываться...
— Думай не думай, — невесело сказал кто-то из парней, — а не повезешь же его в Москву, в общагу...
Как на эшафот, поднимались в машину. Другие группы уезжали веселые, с песнями, мы — в гробовом молчании. Когда полез в машину Тереха, беспокойство Джима достигло предела, он было рванулся за ногой Терехи, но сторож ошейника не выпустил, строго прикрикнул на собаку. Джим заскулил, стал повизгивать, вырываться.
Дверцы кабины захлопнулись, головы поворачивались в сторону Джима и тут же отворачивались. У Жени покраснели глаза, и она некрасиво оттопырила губы.
Машина, осторожно нащупывая колесами ухабы, выкатила на дорогу. Джим не шелохнулся, с тоской смотрел нам вслед. Вот-вот мы завернем за угол, база скроется, и... Но что-то произошло. Джим вдруг стал настигать машину, а сторож, схватившись за колено, крутился на месте, как подстреленный... И тут база скрылась за домом, шофер поддал газку, Джим махал вровень с задним колесом.
Когда кончилось селение и по сторонам потянулась тайга, пес стал сдавать. Дорога, как и любая горная дорога, была извилистая, и после очередного поворота мы ждали, не отстанет ли Джим, не бросит ли свою затею? Но нет, черный комок выкатывался из-за поворота, и мы видели пса, пока следующая извилина дороги не скрывала его. Мы избегали смотреть друг другу в глаза... Наконец Джима не стало видно. Был поворот вокруг лесистой сопки, потом еще поворот, и из-за него никто не появился.
— Сдался... — заметил Крещинский.
«А если нет?..» — подумал я.
Об этом же, наверное, думали и другие, потому что Тереха вдруг стукнул кулаком по своему чемоданчику и закричал:
— Остановите! Остановите машину!
Парни забарабанили по крыше кабины, шины шаркнули по гравию, шофер выглянул из кабины:
— Что такое?
— Дурно мне, вот что! — сказал Тереха. Спрыгнул на дорогу и пошел в кусты.
— А-а!.. — догадался шофер. — Понятно. Тогда так... Лева наша сторона, а права женска — вылеза-ай! — И сам тоже направился в лес.
Мы глядели на дорогу. Серой извилистой лентой спускалась она с перевала сюда, в долину, где стояла машина. И вот по этой ленте, с самого перевала поползла вдруг черная точечка. Мы с Женей переглянулись.
— Ну все, что ли, на месте? — спрашивал шофер, появляясь возле машины.
— Нет, не все еще, — отвечали ему.
— А кого нет-то? — в который уже раз спрашивал шофер, пиная сапогом колеса.
— Двоих еще нет, — отвечали ему.
И тут из-за ближайшего леска показался наш Джимушка. Приостановился на секунду — и прямо к машине. Что у него был за вид! Язык свисал чуть не до земли, шерсть облегла опавшие бока, весь он покрылся серой пылью и дышал так запаленно и часто, как будто подыхал. Не добежав до машины шагов десять, сбавил ход и виновато завилял хвостом: извините, мол, меня, пожалуйста, отстал я немного...
Тереха вышел из кустов, подхватил Джима под брюхо и подал мне. Пес был горячий и тяжелый, я кое-как обнял его и затащил в кузов.
— Ну и куда ты его?.. — спросил кто-то Тереху, когда машина тронулась.
— Отвезу старикам, — сказал Тереха, перебирая в пальцах уши Джима.
И тут началось: и правда, Тереха! У тебя же родители на какой-то станции. И чего же ты раньше-то молчал? Как же так? Столько мороки... Что же ты! Ай-ай-ай...
— Отвезу, — хмуро повторил Тереха, — если они меня не вытурят вместе с собакой...
— Да ну уж! Родного сына... Что они, не люди? Много ли собаке надо! Зато сторож какой!.. Да если бы у меня кто был в деревне!.. Да я бы... — Такие возгласы и упреки посыпались на невеселого Тереху.
— То-то и оно, — сердито пробурчал Тереха, — что могут протурить. Имеют право. Не знаете, так молчите. Это будет уже четвертая. Те тоже были бродячие. Я же и привез... Целая псарня у стариков.
Тут все дружно рассмеялись и ласково смотрели на Тереху.
— Слушай, а они из него мохнашки не сделают? — спросил Боря Крещинский.
— Не боись, — проворчал Тереха, — старики у меня — курицы не зарежут...
Все успокоились окончательно, повеселели. Теперь-то можно было и поорать за милую душу. И мы затянули песню. Машина несла нас то на перевал, то с перевала, мимо проплывали зеленые волны пихтачей. Джим постукивал по борту хвостом.
Короткая летняя ночь
Борьку послали в командировку в Одессу, и он оттуда позвонил. «Понимаешь, старик, — говорит, — У Таньки завтра день рождения, так ты бы навестил ее, что ли. Цветов там купи, ладно? Она пионы любит. Пионы, говорю, любит!..»
— Вообще-то мне некогда, — кричал я в трубку. — Работы, знаешь, по горло. Но раз такое дело...
— Ну вот и отлично! Значит, договорились?
— Как ты там? — спросил я.
— Да что «как». Одесса же! А уж одесситочки, доложу я тебе... — Тут Борька заржал: — Го-го-го! — Борька есть Борька. — Так, значит, договорились? — кричал он напоследок.
— Договорились...
— Ну, порядок! Привет всем нашим от меня!..
Цветы я понес без особой охоты. Во-первых, дел у меня действительно было невпроворот: уезжая, Борька всучил мне свои кальки — проверь, говорит, после копировщиц, они такого могут наляпать, что...
Во-вторых, жену Борькину я ни разу не видел. Хотя слышать слышал: телефон в отделе стоит на моем столе, и мне иногда приходилось звать Борьку, когда женский голос, о котором принято говорить, что он «приятный», просил:
— Позовите, пожалуйста, Борю Осинцева...
В конце концов, видимо, Борька рассказал своей жене про меня, и теперь она говорила: «А, это вы, Сергей, здравствуйте... а Борю можно?..»
Вот и все знакомство. Точнее сказать — никакого знакомства.
А кроме того, цветы я купил не те. Почему-то пионы мне не понравились, какие-то слишком жирные и самодовольные; купил с десяток розовых и красных гвоздик.
И вот с намерением вручить этой особе цветы, сказать положенные поздравительные слова и откланяться, — с таким намерением я и отправился под вечер по записанному с Борькиных слов адресу.
Вдобавок лифт в их доме не работал, и мне пришлось переться на восьмой этаж пешком.
Стараясь унять в себе раздражение и досаду на Борьку и его жену, я наконец нашел нужную квартиру и позвонил.
По мере того как долго и путано объяснял, кто я такой и зачем пожаловал, на лице Борькиной жены выражение недоумения сменялось неподдельной радостью.
— Вот хорошо-то, — говорила она. — Вот чудесно! А то я сижу, сижу одна и чуть слезки не глотаю. Ни-кого! Да главное — гвоздики! Мои любимые. Это вам, наверное, Борька подсказал?..