— Тут за углом, в проулке — голубая дверь, — шепчу я, почтительно пятясь и поднимая руки в извиняющемся жесте. — Приходи туда через пять минут. Постучись четыре раза. — Потом добавляю погромче: — Слушайте, ну я же не нарочно! Я же уже извинилась...
После чего поворачиваюсь и хромаю обратно в магазин. Сама себе не верю — что же я такое творю?! Ведь это неслыханный риск! Но мне необходимо видеть его. Необходимо целовать его. Больше всего в жизни. В груди появляется такое же чувство, как бывает в конце забега, когда кажется, что умираешь, когда всё тело кричит: «Остановись, дай мне отдышаться!»
— Спасибо, — говорю Джеду и вновь влезаю на табурет за кассой. Он бубнит что-то нечленораздельное и шаркает обратно к своей планшетке и ручке, которые оставил на полу у стеллажа номер три «КОНФЕТЫ, НАПИТКИ, ЧИПСЫ».
Тип, которого я приняла за регулятора, погрузил нос в один из морозильников. Интересно, он действительно выбирает себе замороженный обед или лишь наслаждается дармовым холодом? А, да какая разница. Но каждый раз, как я бросаю на него взгляд, в мозгу мелькают картины прошлой ночи и я слышу посвист дубинок. Как же я ненавижу этого типа! И всех их ненавижу. Воображаю, как было бы здорово запихать старикана в морозильник и заклинить крышку. Пусть тогда наслаждается прохладой, сколько влезет.
При мысли о рейдах я снова тревожусь о Ханне. Все газеты кипят новостями о прошлой ночи. Похоже, что по всему Портленду повязали сотни человек, допросили, а может, прямиком отправили в Склепы. Правда, о вечеринке в Хайлендс упоминаний нет.
Принимаю решение: если Ханна не позвонит мне сегодня до ночи, завтра отправляюсь к ней домой. Пытаюсь успокоить себя, мол, незачем волноваться заранее, и тем не менее, сердце сжимается — я чувствую себя виноватой.
Старикан прямо намертво вмёрз в морозильник и не обращает на меня никакого внимания. Отлично. Снова подвязываюсь фартуком и, убедившись, что Джед смотрит в другую сторону, тянусь к полке над головой, сгребаю все имеющиеся в наличии бутылочки с ибупрофеном — что-то около десятка — и опускаю их в карман фартука.
Потом громко вздыхаю:
— Джед, ты не мог бы опять посидеть на кассе?
Он снова моргает на меня своими водянистыми глазами: блым-блым.
— Я тут товары переставляю...
— Да у нас болеутоляющие закончились. Ты разве не заметил?
Несколько долгих секунд он тупо пялится на меня. Я сжимаю руки за спиной в замок — они так дрожат, что непременно выдали бы меня. Наконец Джед кивает.
— Я пойду в кладовку, покопаюсь, может, найду там чего. Посиди на кассе, о-кей? — Я медленно выбираюсь из-за прилавка — не дай Бог, флаконы в кармане задребезжат — и, проходя мимо Джеда, немного отворачиваюсь, чтобы он не заметил, как оттопыривается карман на животе. Это симптом deliria, о котором не прочтёшь ни в одном учебнике: похоже, Болезнь превращает тебя в чемпиона мира по вранью.
Я осторожно обхожу шаткую стопку сплющенных картонных коробок за стеллажами, плечом толкаю дверь в кладовку, захожу и плотно закрываю дверь за собой. К сожалению, на ней нет замка, поэтому я придвигаю к ней ящик с яблочным соусом — на случай, если Джеду вздумается проверить, с чего это поиски ибупрофена занимают целую вечность.
В следующее же мгновение раздаётся тихий стук в дверь, выходящую в проулок: «Тук, тук, тук, тук, тук».
Дверь почему-то кажется тяжелее, чем обычно: чтобы открыть её, мне требуется приложить немало усилий.
Солнце врывается в полутёмную кладовку, на секунду ослепив меня.
— Я же сказала: постучать четыре раза... — начинаю я и осекаюсь, едва не поперхнувшись.
— Привет, — говорит Ханна. Она стоит в проулке и переминается с ноги на ногу. Вид у неё бледный и встревоженный. — Я так надеялась застать тебя здесь.
Сначала я даже не нахожусь, что ответить. Какое огромное облегчение: Ханна здесь, целая и невредимая! И в то же время во мне нарастает беспокойство. Быстро оглядываю проулок: никаких признаков Алекса. Наверно, он увидел Ханну, она его спугнула.
— Э-э... — Ханна морщит лоб. — Так ты впустишь меня или как?
— Ох, извини. Конечно, заходи.
Она протискивается мимо меня. Бросаю ещё один взгляд в проулок и закрываю дверь. Я до невозможности рада видеть Ханну. И одновременно нервничаю. Если Алекс появится, пока она здесь...
«Он не появится, — успокаиваю я себя. — Он наверняка её видел. Он, конечно, понимает, что это слишком опасно». Нет, я не боюсь, что Ханна накапает на меня, но всё же. После всех выволочек, которые я устраивала по поводу её легкомыслия, только естественно, если она захочет в свою очередь прочитать мне лекцию на тему «что такое хорошо и что такое плохо».
— Ну тут и жарища, — говорит Ханна, обмахиваясь и отлепляя свою воздушную белую блузку от мокрой спины. Ещё на ней свободные джинсы с тонким золотистым пояском в тон её волос. Но вид у неё усталый и измождённый, она явно чем-то угнетена. Она поворачивается кругом, проверяя, не притаилась ли где-то здесь, в кладовке, опасность, и я замечаю, что её руки исчёрканы тонкими линиями царапин.
— Помнишь, как я раньше приходила к тебе, и мы трепались тут, в кладовке? Я приносила с собой журналы и то дурацкое старое радио. А ты лямзила...
— Чипсы и колу из холодильника, — заканчиваю я. — Конечно, помню.
Так мы обычно проводили лето, когда были в средней школе — я тогда только-только начала подрабатывать в магазине. Я придумывала какие-нибудь веские причины, чтобы работать здесь, в кладовке, потом появлялась Ханна, и тихонечко стучала в дверь пять раз. И как у меня из головы вон...
— Я получила утром твоё сообщение, — говорит Ханна. Её глаза сейчас ещё огромней, чем обычно. А может, это только кажется на фоне осунувшегося лица. — Я зашла в магазин, увидела, что тебя нет за кассой, и решила вспомнить молодость, стукнуть сюда. Мне что-то не хотелось расспрашивать твоего дядю.
— А его сегодня нет. — Беспокойство начинает понемногу ослаблять свою хватку. Алекс уже был бы здесь, если бы собирался появиться. — В магазине только мы с Джедом.
Я не совсем уверена, что Ханна слышит меня. Она нервно жуёт ноготь большого пальца — привычка, от которой, как я думала, она давным-давно избавилась — и не отрывает глаз от пола, как будто это самый завораживающий кусок линолеума, который она когда-либо видела.
— Ханна? — окликаю я её. — С тобой всё в порядке?
Волна сильнейшей дрожи вдруг проходит по всему её телу, она горбится и начинает всхлипывать. За всё время нашей дружбы я видела, как Ханна плачет, всего пару раз: первый — во втором классе, когда мяч во время игры в «выбивалу» попал ей прямо под дых; а второй — годом позже, когда мы наблюдали на улице страшное зрелище. Полиция тащила в лаборатории девушку, одержимую Заразой; она сопротивлялась, и они свалили её на асфальт; она ударилась головой с такой силой, что мы явственно слышали треск с того места, где стояли — футах в двухстах.
Услышав Ханнины всхлипы, я на мгновение застываю и не знаю, что делать. Она не закрывает лицо ладонями и не пытается вытереть слёзы — просто стоит, опустив руки вниз, и трясётся всем телом так, что я начинаю опасаться, как бы она не свалилась на пол.
Я протягиваю руку и легонько, кончиками пальцев, касаюсь её плеча:
— Ш-ш, Ханна. Всё в порядке...
Но она отшатывается от меня:
— Ничего не в порядке! — Ханна шумно, с дрожью, выдыхает и начинает говорить взахлёб: — Ты была права, Лина. Абсолютно права, во всём! Прошлой ночью... О, это было ужасно! Они пришли с рейдом. О Боже. Все мечутся, толкотня, крики, собаки... Лина, сколько там было крови!.. Они молотили своими дубинами направо и налево, проламывали людям головы на раз, только так. Все кругом падали, давили друг друга... Ох, Лина, это было ужасно, ужасно... — Ханна обхватывает руками живот и сгибается пополам, как будто её вот-вот вырвет.
Она пытается сказать что-то ещё, но не получается: вместо слов из её горла вырываются полупридушенные всхлипы, по телу пробегают волны содроганий. Я делаю шаг вперёд и обнимаю её. На секунду её тело напрягается, потому что объятия — штука редкая, не поощряемая обществом — но в следующий момент Ханна расслабляется, зарывается лицом мне в плечо и даёт волю слезам. Поза не очень-то удобная, если учесть, насколько Ханна выше меня — ей приходится склониться очень низко. Было бы смешно, если бы не было так ужасно.
— Ш-ш, — успокаиваю я её. — Всё будет хорошо...
И тут же соображаю, насколько глупо и нелепо это звучит. Вспоминаю Грейс — как я беру её на руки, укачиваю; а когда она безмолвно кричит мне в подушку, шепчу то же самое: «Всё будет хорошо...» Они ничего не значат, эти слова, просто — звуки в пустоте и во мраке, слабая попытка ухватиться за что-либо по пути в бездну.
Ханна говорит что-то ещё — не разберу: лицом она уперлась мне куда-то в лопатку, трудно услышать, что она там бормочет.
И тут снова раздаётся стук в дверь. Четыре тихих, но настойчивых удара костяшками пальцев.
Мы с Ханной мгновенно разжимаем объятия. Она утирается предплечьем, оставляя мокрую дорожку от запястья до локтя.
— Что это? — дрожащим голосом спрашивает она.
— Что?
Моё первое побуждение — прикинуться, будто ничего не слышала и молиться, чтобы Алекс ушёл.
Тук, тук, тук. Пауза. Тук. Опять.
— Это! — В голосе Ханны уже явственно различимо раздражение. Ну, хотя бы уже не плачет, и то слава Богу. — Слышишь — стучат! — Она смотрит на меня, подозрительно сузив глаза. — Я думала, этим входом никто никогда не пользуется, кроме меня.
— Не пользуется. То есть, иногда... то есть, поставщики... — Я спотыкаюсь на каждом слове, мысленно умоляя Алекса уйти, и тщетно пытаюсь сообразить, чтобы такое соврать. Вот тебе и чемпион мира.
Но тут в дверь просовывается голова Алекса.
— Лина? — взывает он, видит Ханну и застывает — половина его туловища в кладовке, а всё остальное — на улице.
Минуту длится ошеломлённое молчание. У Ханны отпадает челюсть, и всё, что она в состоянии делать — это переводить взгляд с меня на Алекса, с Алекса на меня, причём так быстро, что так и кажется, что голова у неё сейчас открутится и слетит с плеч. Алекс тоже растерялся и не знает, что предпринять, так и стоит столбом, как будто если он не будет двигаться, то превратится в невидимку.