– На счастье я подарю тебе вот это…
И я сняла с шеи медальон, который выбрала для меня в магазине Рухана, – золотой с зеленым камушком.
– Пусть он всегда хранит и оберегает тебя.
Она взяла – Кинни не смог запретить. И не стал – знал, если чудо с кем-то происходит, ему нельзя мешать.
– Давай, пойдем, – тихо бросила Лин. Когда она успела выбрать и оплатить карту? Та, свернутая, уже торчала из ее кармана.
Да, пойдем, конечно…
Эти двое, которые повстречались на нашем пути, провожали меня взглядами, будто ангела. Который прошел, обдал простых смертных запахом благостных небес, сверкнул сапфировыми глазами и навсегда оставил после себя шлейф близкого чуда. Кинни с тоской от несбыточного. Литти с застывшим на лице восторгом.
«Когда тебе отрежут волосы… – бубнила Белинда себе под нос. – Кажется, мы идем в верном направлении».
«Точно, – я вздрогнула, едва вспомнила, – ведь говорила о таком старая Мирха».
Вот и отрезали.
(Robert J. Kral – Home)
Вечер. В комнате горели четыре свечи.
Тами и Белинда спорили о том, как именно пришить к жилету с изнанки ткань с монетами – мол, так сохраннее и легче нести.
– А как ты будешь их доставать? Пришить-то не проблема.
– Да вот так…
Белинда растянула кусочек материи в стороны – ткань расползлась.
– Сильные у тебя, однако, пальцы…
«Убедилась?»
«Убедилась».
«Они могли бы быть сестрами», – отстранено думала я, наблюдая за ними с кровати. Браслет помог найти верное понятие. Двумя девчонками, живущими под одной крышей, родственницами. Которые всегда спорят, а на деле друг за друга горой. Такие склоки нельзя рассматривать серьезно, это все для вида, чтобы легче и незаметнее текло время.
Почему-то вспоминались робкий парень с голубыми глазами и маленькая девочка. Как странно, ведь все могло быть иначе… Я могла здесь родиться и вырасти, могла познакомиться с ним в селе, жить. Мы могли бы вместе ходить на танцы, обниматься до рассвета в кустах, купаться в озере, шептать друг другу признания. Оставлять на камушках подношения Светлой. Литти могла бы быть моей дочкой…
Пламя свечи танцевало на черноте оконного стекла – ночь опустилась незаметно и быстро. И словно сошлись в этой самой точке – нашей комнате, на моей кровати – все возможные точки мироздания.
Сколько разных судеб я могла бы прожить? Здесь, на Уровнях, где-то еще. И кто знает, не живу ли я их прямо сейчас? Возможно, мой двойник навсегда останется здесь, однажды постучит в чужую дверь, а навстречу выскочит девочка с голубыми глазами. И запутаются пальцы в кудрявых медных локонах…
Я впервые с тех пор, как «изменила» Дэллу, вновь чувствовала себя ничей, свободной. От любви, от страхов, от старой себя. Поход что-то менял. Тогда освободиться мне помог Комиссионер, сейчас просто тропа под ногами, чей-то смущенный взгляд. Я – это просто я. Я никогда ничья, я просто бесконечно куда-то иду. Одна я любит Дэлла, другая я никогда его не знала…
– Отдать тебе все до единой?
– А ты хочешь поверх плаща нести свой рюкзак?
– Предлагаешь его оставить? А украшения на себя нацепить?
– Утром попросим у Руханы удобную местную сумку.
«Надо будет оставить ей монет… – мягко подумала я. – Рухане».
Уже завтра мы покинем это место и никогда больше его не увидим.
Я сидела и впитывала кончиками пальцев и нутром ощущения застывшего между ударами моего сердца момента.
Я проснулась посреди ночи и долго вспоминала Литти. Сначала ее, а после крутила в воображении слово «мама» – то ощущение, которое показывал браслет: очень близкой женщины. Человека теплого, любящего, родного. Наверное, самого родного… Любовь к ней отличалась от всего, что я сознательно испытывала в последние годы, даже моя любовь к Дэллу была совсем другой. Не слабее – просто иной.
На Урмаэ, как и во многих других мирах, рождались дети. Каждый от кого-то, почва и семечко, большой, маленький, начало, конец… Давно забытые ассоциации текли рекой.
Значит, и я от кого-то…
«Где ты, мама?»
Она была где-то, жила. Просто на Уровнях нам объяснили, что «все хорошо, все живы и здоровы», сказали, что мы обязательно когда-нибудь к своим родным вернемся. И мы забыли… Позволили себе забыть. Временно. Когда-нибудь вернусь и я. Много-много Уровней спустя, а, может, просто потому что умру – всякое может случиться. Хотелось верить, что эти «много-много» Уровней проживем мы с Дэллом, что все не закончится вот так…
Я о нем совсем не думала – стало стыдно.
По непонятной мне самой причине я спрятала все чувства в дальнюю шкатулку. Они существовали там, пульсировали, бились, но на поверхность не выходили. А я-то верила, что каждый день буду лить слезы, рваться от бессилия и надежды, метаться от отчаяния и желания скорее помочь, подгонять всех «идти быстрее».
Нет, я робко дышала, но о нем просто не думала.
Странно. Украдкой перед собой неудобно. Как будто я тихонько предавала себя опять.
Спала, повернувшись спиной, Тами – ее кровать вдоль дальней стены под окном. Мерно вздымалось и опускалось одеяло, слышалось тихое сопение; горела на столе одна-единственная свеча.
Я осторожно свесила ноги на деревянный пол. С одной стороны хорошо, что деревянный – теплый. С другой плохо – скрипучий. А мне предстояло сделать несколько шагов до стола, где стоял кувшин с водой – хотелось пить.
Постель Лин в углу – оттуда тишина. И не поймешь, спит или нет.
Я поднялась с матраса – скрипнули металлические пружины.
Она окликнула меня, когда я поставила кружку с водой обратно на скатерть.
– Не спится?
– Пить захотелось.
Белинда говорила очень тихо, я шепотом.
Она села на кровати, подтянула к себе ноги.
– Иди сюда, тебя что-то терзает, я вижу.
И похлопала по краю своего матраса – садись, мол.
Я могла уйти. Повторить, что все хорошо, качнуть головой, упереться. Ведь Лин – не подушка для слез, не советник, она не обязана всех слушать. Тем более «слабачек».
Но я подошла и села, куда указывали. Какое-то время молчала.
– Что?
Колыхался свечной огонек, будто на него изредка дули.
– Если что гложет, говори. Тревоги в себе не держат. Ты пока не умеешь отпускать сама, значит, надо вслух… Переживаешь за Дэлла?
Я вздохнула.
– Скорее, за себя.
– В смысле?
– В том, что я почему-то совсем о нем не думаю. Как разлюбила… Хоть знаю, что это не так.
Белинда слушала, не перебивая.
И ощущалась «мамой» – человеком родным. Совсем чуть-чуть, но все-таки.
– Знаешь, – призналась я, – я думала, что буду плакать. Горевать, метаться, беспокоиться…
И умолка, как отрубили. Зачем-то скомкала в пальцах край чужого одеяла.
– Ты достаточно наметалась в Нордейле – сколько можешь? Забыла, сколько эмоций пережила, как чуть не перегорела?
Я не забыла.
– Так вот, у любого человека есть предел и надобность в отдыхе. Твое сознание, как только мы попали в другие обстоятельства, дало команду на временный «отбой». Это нормально. Даже хорошо.
– Ты так думаешь?
– Я знаю.
Мы шептались, как подружки. Как будто у нас на дереве был домик или палатка из простыней с провисшими боками, смастеренная на стульях. И один на двоих секрет.
– Хочешь совет? Успокойся. Дай себе просто быть – не осуждай себя и не оценивай. Что бы ни шло в голову, что бы ни шло из нее.
Я была признательна за эти слова. За ставшую почти уютной тишину чужой ночи. За доверие, за поддержку.
– Ведь твоя любовь к Дэллу всегда была для тебя удавкой, ошейником…
И вдруг обиделась. Совершенно не ожидала шипов после мягких поглаживаний.
Белинда не стала обращать внимания на мои поджатые губы.
– …Вот ты ее и отпускаешь сейчас, переосмысливаешь. Ведь когда ты позволяешь себе о чем-то или о ком-то больше не думать – это тоже переосмысление. Ты расплетаешь косу, куда была вплетена колючая проволока – твоя униженность, нужда в другом. А заплетешь косу уже новую – свободную, красивую, по доброй воле. Такая любовь куда крепче прежней.
И обида рассеялась.
Неожиданно ощутилось, что она права – я просто все отпускаю. Все. В какой-то мере прощаю и прощаюсь, потихоньку становлюсь новой. И однажды стану ей. Если хватит времени и сил.
– Спасибо.
– Все будет хорошо. Ты спи, – прошептала Белинда после паузы. Выдохнула расслабленно и закрыла глаза.
(Peter Roe – Inevitable Destiny)
Нордейл. Уровень 14.
Она стояла позади него с немым вопросом – Дрейк без слов знал, с каким. Смотрел в окно, туда, где падал снег, и думал о том, что заранее знал, что все так обернется. Его ребята – не дураки. Он собирал их – «не дураков», он гордился ими – «не дураками». И теперь, конечно же, они собрали разрозненную информацию воедино и отправили к нему единственного человека, которому он всегда был открыт, – его Бернарду. Знали, он не откажет в объяснениях, и что она – связной мост между ними.
Дина молчала. Давно научилась чувствовать его, как себя, – никогда не давила, понимала: любому слову есть правильное время.
И он вздохнул. Произнес:
– Я расскажу, и они сочтут меня чудовищем. А я должен быть таким, знаешь, должен каждому позволить пройти свой путь, даже если это сложный путь. Но они обвинят меня в том, что это я вынудил Меган сбежать на Урмаэ. И еще в том, что она прихватила с собой Тами и Белинду…
Удивление Бернарды по поводу «Урмаэ» и последнего его предложения застыло на ее губах новым слоем тишины. Вместо этого она приблизилась и обняла его – осторожно, очень мягко. И он услышал в этом главное: «Я никогда не сочту тебя чудовищем».
«Не торопись с выводами», – сказал бы он. Но не сказал. Вместо этого обронил:
– Собирай всех через час в конференц-зале. Не имеет смысла рассказывать кому-то одному. Уж лучше сразу всем.