они могли бы использовать эту комнату, как отдельную спальню…
В семь раздался звонок в дверь.
Я знала, что скоро она крикнет: «Погуляй с Пипой!» – и морально готовилась к тому, что опять придется выйти на улицу.
«А он там».
Откуда-то я знала, что настойчивый незнакомец не уйдет. Придется давать отпор. Пипу – самую бесполезную зверюгу на свете, важно зовущуюся по собачьему паспорту Той-Терьером, – не заставишь сходить по-большому на площадке за лифтом.
– Привет, дорогая!
Звонкий собачий лай; быстрый топот когтей по линолеуму. Радостный взвизг Бетти.
– Привет, Боб.
«Боб – самое идиотское имя на свете».
– …сейчас будем ужинать. Устал?
– Да, немного.
Он вел лекции по истории в моем университете. И нет хуже зануд, нежели живущие в твоем доме историки.
«Это не мой дом».
А чей?
– Ме-е-ег?
Протяжный и вопросительный ор с кухни, откуда долетал запах тефтелей в томатном соусе. Я прикрыла глаза и принялась обреченно считать: «три-два-один, поехали!»
– …Погуляй с Пипой!
«Еще светло. Поверну сразу в парк на центральную дорожку… Там не очень людно, но все равно можно позвать на помощь…»
Пипа, стоя на задних лапах, отчаянно скребла лапами железные двери лифта.
«Он, может быть, давно ушел».
«Такие не уходят».
«Откуда ты знаешь?»
Но я просто знала.
И вдруг подумала – почему я всегда боюсь? Я всегда выбираю из двух «не хочу» наименее опасное и болезненное. Я только и делаю, что оглядываюсь по сторонам и думаю: «Не хочу, чтобы мать за меня решала, не хочу попадать в неприятности, не хочу учиться в этом институте, не хочу, чтобы другие навязывали свое мнение, не хочу продолжать быть слабой…»
А. Чего. Я. Хочу?
Странно, что я никогда раньше не подходила к себе самой с этой позиции.
И, правда, чего?
«Я хочу понять, чего этот мужик от меня хочет».
Чтобы хоть одну тему, наконец, выбросить из головы.
Дверь подъезда наружу я толкала, как хмурый парламентер, решившийся на переговоры с террористами.
(Crystin – Under My Skin)
Над Степлтоном всегда горели долгие закаты. И в парке, засаженном высокими деревьями, оказалось темнее, чем я предполагала. Кто-то предусмотрительный зажег фонари, и смешалась прозрачная вуаль синевато-розового и теплого желтого цветов.
И почему-то испугалась я только теперь.
«Вдруг он маньяк?»
Почему не взяла с собой хотя бы перочинный нож, как случилось, что забыла в комнате сотовый? Как специально. Балда…
Центральная аллея огибала большой круг и возвращалась ко входу в парк – я прошла уже добрую ее половину. И ничего. Лишь редкие спортсмены в очках, облегающих комбезах и наушниках – спорт-люди с другой планеты, – да редкие, занятые собственными мыслями прохожие.
«Может, пронесет? Подумаешь, обознался утром. Или понял намек, который звучал, как «отвали»?»
Я расслабилась, зашагала спокойнее; Пипа оживленно обнюхивала кусты, стволы и помеченные кочки; вечер – ее время вне четырех стен, ей не до меня.
Вдохнула вечерний воздух с наслаждением – уже прохладный, «травянистый» в парке, вкусный. А когда выдохнула, услышала:
– Привет.
Он шагал рядом, а я косилась на него с опаской.
Он был большим. Не толстым, не «крупным», но сильным, что ли. И одетым не по погоде – в темную, слишком теплую куртку для летнего вечера. Синие джинсы, ботинки, светлые глаза и светлые волосы удивительного оттенка – платинового. Не совсем блондин, скорее, светло-светло русый. И такое серьезное выражение лица, будто на уме математическая задача.
– Снова «поговорить»?
Спросила я испуганно и оттого чуть желчно.
Тишина.
Мы шли, и людям, наверное, казалось, что мы поссорившаяся пара. У меня на груди сложены руки; у идущего рядом со мной спутника напряженный взгляд.
– Поговорить, да.
– О чем?
– Мы можем остановиться?
Я подумала.
– Можем.
И встала. Развернулась к нему лицом. Что ж, так даже лучше, безопасней – вдали от густых зарослей и кустов, прямо на дорожке.
– У меня к тебе просьба… Посмотри на меня внимательно, пожалуйста. В глаза.
Света хватало, чтобы разглядеть его лицо; нервно колотилось в груди сердце.
– Зачем? Я тебя знаю?
Почему в этот раз я к нему на «ты»? От страха, наверное. Радостно тявкнула, приветствуя соседскую собаку, Пипа.
– Посмотри.
Я заглянула ему в глаза. Нехотя нырнула в этот странный внимательный и чуть печальный взгляд. Будто призывающий к чему-то. Спокойный, но настойчивый, словно говорящий «я тебя знаю, знаю очень хорошо».
– Ты так и не ответил…
Красивое лицо. На удивление. Совершенно не слащавое, скорее, чуть жесткое – как раз в моем вкусе. И это плохо, это опасно.
«Это уже было опасно», – мысль из ниоткуда.
– Ты меня знаешь, да. Но вспомнить сможешь, если смотреть будешь чувствами и сердцем. Не головой.
– Ты не отсюда…
Почему сказала? Вырвалось.
– Верно.
И странный прищур – мол, ты тоже не отсюда.
Он меня пугал. Я не понимала, чем. Странной беседой о непонятном, поведением, почти неуместном, но чего-то требующим внешним спокойствием.
– Преодолей страх, смотри еще…
– Нет, хватит.
– Пожалуйста. Десять-пятнадцать секунд.
Я хотела смотреть и не хотела. На что он, в конце концов, рассчитывает? Чем дольше тянется мутный разговор, тем сильнее я пугаюсь.
И все же… Взгляд манил. И в нем было так много – ласковая нежность, очень-очень мягкая, почти невесомая. Скрытая решимость, частичка боли и… – удивительно признавать – любовь.
Так мог смотреть на меня только мужчина, который очень сильно любил. И от того через глаза сумел выразить: «Я снова здесь, с тобой. Я прошел через границу миров, через расстояние и пройду через любое время, лишь бы оказаться рядом. Потому что ты нужна мне…»
Кажется, я смотрела гораздо дольше десяти секунд, и все это время глухо пульсировало в крови волнение.
«Я когда-то где-то видела такой взгляд…»
А следом:
«Он никогда раньше на меня так не смотрел. А ведь я всегда хотела…»
Когда – раньше?
Темнело. Возились на траве, играя и притявкивая, Пипа и чужой веселый щенок.
– Что… Что тебе от меня нужно?
Пора было расставить все точки над «и» – сколько можно прояснять, ничего не проясняя?
И тихое слово в ответ:
– Доверие.
– Доверие?
– Да. У… меня мало времени, – кажется, он хотел сказать «у нас», но передумал, прикусил язык. – Только семьдесят два часа.
– А что потом?
– Потом нужно… уходить.
Уезжать? Ну да, он же издалека.
«Так уходи».
На этот раз я тоже сумела выразить ответ глазами.
– Я бы хотел, – пауза, – чтобы ты пошла со мной вместе.
– Куда?
– Просто рука в руке. На доверии…
Вот и начал проявляться «маньяк». Я всегда знала, что ничем хорошим это не закончится.
– Куда пошла-то?
Тихий, едва слышный ответ-слово:
– Домой.
– Домой?
Все, логика и паника одержали победу над невнятными и эфемерными чувствами.
– Вот мой дом! – взмах рукой на строение позади деревьев. – Я здесь живу, если что…
– Меган…
Он знает, как меня зовут. Что еще? И почему мое имя звучит так, будто он тысячу раз его уже произносил? А я слышала.
– Не ходи за мной, слышишь? Потому что я никуда с тобой не пойду! Пипа… Пипа!
Собаку пришлось сгрести с травы и тащить домой на руках.
Тот, чьего имени я не знала, не пошел следом – я не единожды оглядывалась. Он так и остался стоять там, где стоял. Печальный, но все еще решительный, опустивший голову.
Странный тип.
И откуда это странное чувство, что хотелось с ним поговорить еще?
«Давай, будь дурой. Маньяки – прекрасные психологи! Видели, ни одного честного и прямого ответа? Пойдем со мной… Домой. На доверии… Сколько дур уже на его счету? Десять, двадцать? Хочешь быть двадцать первой?»
Двадцать первой я быть не хотела.
(Jim Brickman – The Journey)
С утра, как это обычно водилось, мама распланировала день за меня: «Поедешь с Бобом к свекрови, поможешь с прополкой – я все равно не могу, у меня на руках Бетти…»
Свекровь – тетя Ребекка, живущая в двухстах километрах от Степлтона. Два часа езды на машине, целый день в огороде.
Если бы не вчерашняя встреча в парке, я бы дала матери отпор (кому хочется тратить бесценную субботу – день свободы от занятий – на ерунду? Мне точно нет), но теперь подумала – почему нет? Ведь только на руку.
«Он сказал: семьдесят два часа. Вот и пусть проводит их в одиночестве, а после уезжает туда, откуда приехал». С отчимом нудно, но спокойно. И никто не попытается достать меня очередной попыткой «поговорить».
– Как дела в институте?
– Все хорошо.
Боб водил Кайтон десятилетней давности (старый, но всегда отполированный), носил очки в тонкой оправе и тщательно зачесывал волосы набок. А еще пытался вести вежливую беседу. С виду равнодушную, но чуть виноватую, словно между строк говорил: «Я не такой уж плохой парень, извини, что увел у тебя мать. Но ты ведь уже большая девочка, верно? Тебе пора иметь свою семью. Симпатичные парни охотно смотрят на симпатичных девчонок – ты ведь знаешь. Нужно просто красиво уложить волосы, подкрасить ресницы и начать смотреть по сторонам…»
Наши вежливые беседы я не любила.
Мы выехали рано утром; во дворе я никого «подозрительного» не заметила. Теперь Степлтон был уже в получасе езды позади.
– Если с историей будут проблемы, я помогу подтянуть.
– Спасибо.
Отчим знал, что беседа не состоится, но все равно пытался.
– Мама обещала приготовить к нашему приезду яблочный пирог.
Я молчала. А он все говорил – о погоде, о студентах, новых лекциях, которые планировал начать читать осенью, – пытался загладить внутреннюю вину, которая, я откуда-то точно это знала, не заглаживается словами другого человека. Это переосмысление, долгий путь к себе. К пониманию, что каким бы ты ни был, что бы в жизни ни делал, ты не виноват. Быть кем-то ценным и любимым для себя, несмотря на людей и обстоятельства, – великое умение.