– Хочешь?
– Нет.
Ответила слишком поспешно. Он заметил.
– Ты не любишь апельсины?
– Нет.
Соскользнуть бы с темы…
– По вкусу не нравятся?
– Раньше нравились.
– А теперь?
Прицепился… Почему мы говорим об апельсинах? Какая разница – раньше, сейчас? Зачем эта вдумчивость и вкрадчивость?
– А теперь нет.
– Почему?
Солгать? Увильнуть? Или ответить правду? Для него – обычный разговор, для меня – холодная мерзкая лужа, в которую не хочется наступать. Уж лучше правду. С такими, как Дэлл, всегда лучше правду, иначе потом будет хуже…
– Тот торт был украшен апельсинами. С тех пор и не люблю.
Всё. Выдала. Добавлять ничего не стала – и так всё ясно. Избавилась от тайны и от дальнейших назойливых расспросов.
Резкий аромат дразнил ноздри, вызывая рвотные спазмы памяти. Перед глазами всплыли оранжевые дольки, залитые желе: они выглядели такими блестящими, гладкими, аппетитными. Несколько секунд я любовалась ими, предвкушая скорое пиршество для вкусовых рецепторов, пока кремовая конструкция не разлетелась ошметками по всему офису. Обидно. Сколько раз страдали мои бедные ладони? В тот день тяга к цитрусовым потерялась полностью, как отрубило. Отличный день рождения, полный сюрпризов.
Задумавшись, я не заметила, как Дэлл поднялся из-за стола, прихватил с собой тарелку и подошел ко мне. Ровно попросил:
– Сядь на стол. И раздвинь ноги.
– Что?!
Я почти поперхнулась от неожиданности.
– Просто сделай, что я сказал.
– Сесть куда? Прямо на кухонный стол?!
– Да.
Сумасшедший? Зачем просить о таких вещах? Еще и ноги раздвинуть?!.. Дэлл смотрел в мои круглые как блюдца глаза предельно спокойно, словно питон, не распознающий слова, ориентирующийся лишь по жестам, мимике и исходящей от жертвы ауре. Какое-то время мы смотрели друг на друга под тихое жужжание холодильника и тиканье часов: я – подозрительно сощурив глаза и с гулко бьющимся сердцем, он – ожидая действий.
Сглотнув, я неохотно подчинилась. Поднялась со стула и неуклюже, ощущая себя предельно странно, села на стол. Затем медленно, после длинной неловкой паузы раздвинула колени в стороны. Хорошо, что в джинсах.
– Шире.
Спрашивать «зачем» не имело смысла: не ответит.
Апельсиновый дух, исходящий от тарелки, сделался почти невыносимым. Стол скрипнул. Мои колени разошлись в стороны, и я тут же ощутила себя голой, беззащитной и уязвимой. К чему эти странные просьбы, звучащие как мягкие приказы? Какой смысл в сидении одетой на кухонном столе и…
Додумать не получилось: Дэлл одной рукой отодвинул стул и шагнул прямо ко мне. Подошел вплотную, настолько близко, что еще несколько сантиметров – и его бедра прижались бы к моим. Практически устроился между ног. В полном смятении я смотрела, как он неторопливо взял с тарелки ломтик апельсина и поднес к моему рту.
– Съешь.
Сердце стучало галопом; роем вспугнутых ос заметались мысли. Я помотала головой.
– Так надо. Съешь.
– Не хочу.
Едва удержалась, чтобы не отодвинуться, не заползти с ногами на стол.
– Пожалуйста.
И снова это слово, произнесенное магически мягким голосом, и обволакивающий взгляд. Я перевела взгляд на кусочек фрукта, застывший вблизи от моих губ, на секунду закрыла глаза (зачем я подчиняюсь!), выдохнула и нехотя открыла рот. На язык легла покрытая тонкой кожицей цитрусовая мякоть. Сдерживая дрожь, я жевала ее медленно, стараясь не думать, зачем делаю это.
Зачем позволяю делать с собой это.
Апельсиновый вкус вызвал ворох ненужных воспоминаний – болезненных, неприятных. Куски крема на руках и боль… хохот коллег.
Забыть. Не помнить! Дожевать и сглотнуть!
Всё. Я сделала это. Противно, но пережить можно. Не рассыпалась. Вот только… зачем?
– Молодец.
Теперь Дэлл смотрел тепло, почти ласково, как на дикого звереныша, который наконец-то начал одомашниваться. А затем наклонился – я не успела даже отреагировать – и поцеловал. Секунда, резкий стук собственного сердца, и его губы накрыли мои. Большой палец мягко надавил на подбородок, заставляя мой рот приоткрыться, и дыхание Дэлла смешалось с моим. Нежно, сладко, будто награждая за послушание. В тот момент, когда его язык проник внутрь, я забыла и об апельсинах, и о торте, и о неприятных воспоминаниях. Остался лишь жар его кожи и нежность губ. Голова поплыла… Горячий торс, крепкая мужская шея, короткий ежик волос на затылке. Неужели моя рука уже зарылась в них?..
Когда Дэлл прервал поцелуй, я едва не застонала. Сдержалась, только прикусила губу, сожалея, что ее лишили тепла прикосновений.
– А теперь еще раз…
Голос прозвучал хрипло, хитро блеснули в полумраке глаза. Очередная апельсиновая долька оказалась у губ.
– Что ты делаешь?.. Дэлл, зачем?
– Не спрашивай. Делай.
Он вновь нежно надавил на подбородок, положил дольку на мой язык, дождался, пока прожую, а затем снова поцеловал. Я не успевала опомниться. На этот раз поцелуй – более страстный, более мужской, более требовательный. Но все еще ласкающий, скручивающий мучительно нежные спирали в животе.
– И еще одну.
Я сжевала следующую с такой скоростью, будто от этого зависела моя жизнь. Плевать, сколько будет апельсинов, лишь бы поцелуи не прерывались, лишь бы жар все усиливался, лишь бы не разрывалась в конце эта связь… Я царапала его плечи, таяла от крепости спины под пальцами, зарывалась ими в волосы… Апельсин… и снова его язык, снова мужские губы, твердые бедра, вдавленные в промежность. Еще апельсин, и еще больше страсти – испить, почувствовать его язык внутри, легко прикусить за губу, прижаться к широкой груди, обвить за шею…
– Вот видишь?
Поцелуй вновь оборвался. И сразу стало холодно. Почти болезненно одиноко. Все мое существо тянулось навстречу, не желая разъединяться с ним.
– Что?
Дыхание никак не удавалось выровнять. Горел подбородок, натертый о жесткую щетину.
– Ты всё съела.
Он знал, что я хотела большего, что мне вовсе не до того, съела я всё или нет, и улыбался. Подушечка большого пальца нежно провела по нижней губе.
– Это называется подмена ассоциаций, Мег. Теперь, глядя на апельсины, ты будешь думать о другом.
Я уставилась на пустую тарелку, словно голодный пес. Неужели они правда закончились? А поцеловать еще?.. Неужели всё? Только не всё! Нет! Неужели это была только игра – восстанавливающий психологический тренинг? Впору было заскулить: низ живота пульсировал от прилившей крови, меж моих бедер все еще находились мужские, хотелось следовать за ласкающим губы пальцем хоть на край света…
Как сказать, что я хочу еще? Дальше… больше… глубже, хочу всего! До конца!
– Это всё? Только урок? Мы… мы… не продолжим?
– А ты бы хотела продолжить?
– Да. – (Зачем признаюсь? Унижаюсь… выпрашиваю…) Но не сдержалась и добавила: – Очень…
Вновь почти рабыня, вымаливающая у господина толику ласки.
Серо-голубые глаза напротив плавили жаром, плавили так, что налитый возбуждением воздух почти потрескивал. Казалось, несколько секунд Дэлл боролся с дьяволом внутри себя. Затем прикрыл глаза и прошептал:
– Ты ведь пожалеешь об этом…
В груди на секунду кольнуло, но боль тут же скрылась, оставив после себя тягучий растворяющийся след.
– Да, возможно. Но не сегодня.
И когда глаза напротив распахнулись, я поняла, что в этот вечер Дэлл уже не остановится.
Казалось, дальше существовало две Меган: та, что, прижатая к стене, царапала мужскую спину в порыве страсти и захлебывалась в эмоциях, и другая – неосязаемая оболочка-разум, парившая отдельно, что наблюдала за происходящим с нежной грустью в глазах. Это не шах и не мат, нет, только начало, но уже ничто не станет таким, как прежде.
Весь мир стал Дэллом – его жадными до поцелуев губами, его жесткими и нежными руками, его глазами, будто подернутыми дымкой безумия, прорвавшегося на поверхность желания. Будто гейзер, настойчиво бурливший в глубине, прорубился наконец через скалы и нашел выход наружу – вырвался на волю с шипением и брызгами.
Одежда отлетала в стороны, как ненужный лишний элемент между телами. Руки искали доступ к каждому сантиметру горячей обнаженной кожи, а взгляды – к сердцу. Хочу в тебя… Глубже… Внутрь, в душу, насовсем…
Зубы покусывали шею, клеймили, с неслышным рыком впивались в иллюзорный загривок, пальцы сминали волосы, сжимали, тянули, заставляли склониться в подчинении, уступить сладкому натиску, признать поражение и тем самым обрести большее…
Разум-оболочка наблюдала за мужчиной, перенесшим женщину – нежную, сделавшуюся похотливой, растаявшую под ласками, – от стены на кровать. Наблюдала за тем, как тот нетерпеливо расстегнул молнию на джинсах, лег сверху, какое-то время просто держал ее в объятьях, стараясь не нырнуть в омут с горы, как все же не выдержал и со стоном погрузился туда, куда, сам того не зная, мечтал попасть… Нет, не в сочащееся соками тело – в душу. В разум, в мысли, в чувства…
Вздрогнули, дернулись, как у жертвы, пойманной в капкан, стройные ноги, раздался стон, и полуобнаженные мужские ягодицы со сползшими джинсами задвигались ритмично и глубоко: то застывая, пока тело пропускало через себя чувство обладания, то вновь бетонной сваей опускаясь на завоеванную женщину…
Ткань простыни трещала под судорожно сжимающимися пальцами, стоны ловились губами, нежно терлись друг о друга щеки – одна небритая, другая мягкая, почти шелковая. Толчок, удар, наполнение, нежность и обреченность в глазах, прижатые к матрасу запястья и ощущение свершающегося факта…
Подрагивала стоящая у кровати тумба, а по ней медленно, будто пытаясь ретироваться от смущающего откровенного зрелища, шаг за шагом скользил назад будильник.
Стал ли Дэлл моим?
На какой-то момент он стал моим больше, чем чьим-либо еще, и пока этого было достаточно. Восьмой час утра, белесый свет, пробивающийся сквозь шторы спальни, тяжелая мужская рука на обнаженном животе и глубокое, размеренное дыхание у самого уха, шевелящее спутавшиеся от пота волоски. Явь, сделавшаяся сказкой.