— Ну что же? — улыбаясь от удовольствия, воскликнул Вердюре. — Я прав. Но что сталось с этим несчастным молитвенником? Сожгли его? Нет, книгу в кожаном переплете не скоро сожжешь. Ее забросили куда-нибудь в угол.
В это время возвратился швейцар, приведший с собою комиссионера с угла улицы Цигаль. Вердюре пришлось прервать свои изыскания.
— А, ты очень кстати! — ласково воскликнул он. И он показал комиссионеру конверт. — Ты принес сюда сегодня утром это письмо? — спросил он его.
— Так точно, сударь. Я даже адрес заметил. Сроду таких не видал…
— Кто тебе вручил его? Мужчина или женщина?
— Нет, сударь, мне передал его комиссионер.
— Ты знаешь его?
— Никак нет.
— Какой он из себя?
— Так, небольшой и не маленький, одет в зеленый кафтан, медаль имеет!
— Да ведь это приложимо ко всем комиссионерам сразу! Не сказал ли он тебе, кто его посылал?
— Никак нет. Он только дал мне десять су и сказал: «Неси на улицу Шанталь, дом тридцать девять; сейчас на бульваре мне передал это письмо какой-то кучер».
— А ты узнаешь этого комиссионера в лицо?
— Да, если посмотреть на него, то узнаю.
— Сколько ты зарабатываешь в день?
— Как случится, сударь. Я стою на бойком месте. Может быть, франков восемь или десять в день.
— Отлично, я буду тебе платить каждый день по десять франков только за то, чтобы ты ничего не делал, а только искал того комиссионера. Каждый вечер в восемь часов приходи в гостиницу «Архистратиг» на набережной Сен-Мишель, и я буду платить тебе за твои прогулки. Спросишь Вердюре. А если ты найдешь этого комиссионера, то я дам тебе сразу тридцать франков. Идет?
— Очень вами благодарен, сударь…
— Итак — проваливай! Не трать ни одной минуты зря! А теперь, — обратился Вердюре к кассиру, — пора и к Фовелю! Да и позавтракать было бы недурно!
Глава VIII
Рауль Лагор нисколько не преувеличивал, говоря о перемене, происшедшей в Андре Фовеле.
С того самого проклятого дня, когда по его доносу был арестован его кассир, банкир, этот бодрый до наглости человек, впал в меланхолию и был совершенно не способен заниматься текущими делами. Запершись у себя в кабинете на ключ, он стал безучастно относиться ко всему, и все его поступки говорили о том, что какой-то тайный недуг овладел всем его существом.
В тот день, когда Проспер был выпущен на свободу, в три часа, Фовель, по обыкновению, сидел у себя за письменным столом, положив локти на сукно и подперев ладонями лоб, и потерянным взором смотрел перед собою. Как вдруг к нему ворвался из банкирской конторы служитель.
— Сударь! — воскликнул он в страхе. — Там пришли бывший кассир Бертоми и его родственник. Они желают вас видеть непременно!
При этих словах банкир вскочил так, точно около него упала молния.
— Проспер! — воскликнул он, едва владея собою от гнева. — Да как он смел!..
Но, сообразив, что при прислуге неудобно выходить из себя, он овладел собою и холодно ответил:
— Проси.
Если Вердюре и ожидал от этого свидания чего-нибудь любопытного, то его ожидания сбылись. Ничего нельзя было представить себе более страшного, чем позы этих двоих людей, стоявших друг перед другом, — банкир, красный как рак, точно после апоплексического удара, а Проспер еще более бледный, чем раненый солдат, истекающий кровью; безмолвные, дрожавшие, они стояли в двух шагах один от другого и, едва обменявшись взглядами, полными смертельной вражды, готовы были броситься друг на друга. В течение доброй минуты Вердюре с любопытством наблюдал этих двух врагов, чуждый им обоим, и с хладнокровием философа, который даже в самых бурных душевных движениях человека видит только предмет для наблюдения и размышлений, изучал их.
Под конец молчание начинало становиться опасным, он решился нарушить его и обратился к банкиру:
— Вы, вероятно, уже слышали, — сказал он, — что мой родственник выпущен на свободу?
— Да, — отвечал Фовель. — За недостаточностью улик.
— Совершенно верно, милостивый государь. Эта-то недостаточность улик, или, другими словами, это «нахождение под подозрением» настолько портит будущее моего родственника, что он решил удрать в Америку.
При этих словах физиономия Фовеля сразу изменилась.
— Ах он удирает! — повторил он несколько раз. — Он удирает!..
Нельзя было сомневаться в интонации. Слово «удирает» было произнесено с явным намерением оскорбить. Вердюре заметил это.
— Мне кажется, — весело сказал он, — что решение моего родственника довольно резонно. Я хотел только, чтобы перед отъездом он засвидетельствовал свое почтение своему бывшему патрону.
Горькая усмешка пробежала по лицу банкира.
— Господин Бертоми, — возразил он, — мог бы с успехом избавить нас обоих от этой неприятной обязанности. Нечего мне больше выслушивать от вас и нечего мне сказать вам и самому.
Это уже была форменная просьба оставить его в покое, Вердюре так ее и понял, раскланялся с Фовелем и вышел вместе с Проспером, который за все время свидания не проронил ни слова.
И только на улице кассир нарушил молчание.
— Вы этого хотели, — грубо сказал он, — вы настаивали, и я послушался вас. Довольны ли вы? Добыл ли я хотя что-нибудь, прибавив это кровное унижение к тому, что уже испытал?
— Вы — нет, а я — да, — отвечал Вердюре. — Без вас я не мог бы пробраться к банкиру. И я узнал сейчас все, что требовалось узнать: Андре Фовель непричастен к краже.
— А разве нельзя прикинуться барашком?
— Без сомнения, можно, но не в этом отношении. И это еще не все: мне нужно было узнать для некоторых целей, подозревает ли кого-нибудь сам Фовель? И я теперь смело могу сказать, что да.
Они остановились отдохнуть на углу улицы Лафит на месте, только что освобожденном от хлама после сломанного дома. Вердюре казался озабоченным, хотя и болтал, и то и дело оглядывался по сторонам, точно кого-то поджидал. Вскоре он вскрикнул от удовольствия, так как увидел появившегося Кавальона. Тот был без головного убора и бежал. На этот раз он был так взволнован, что не догадался даже поздороваться со своим другом Проспером и подать ему руку. Он прямо обратился к Вердюре.
— Поехали, — сказал он.
— Давно?
— Нет, с четверть часа тому назад.
— Ах, черт возьми! Если так, то нам дорога каждая минута!
И, достав записочку, которую он ранее написал у Проспера, он вручил ее Кавальону.
— Вот, — сказал он ему, — доставьте по адресу и возвращайтесь поскорее к себе, чтобы не заметили вашего отсутствия. Нехорошо выбегать без шляпы: это может возбудить подозрения.
Кавальон не заставил дважды повторять эти слова и бросился бежать. Проспер был поражен.
— Как? — воскликнул он. — Вы знакомы с Кавальоном?
— Как видите, — отвечал с улыбкой Вердюре. — Не стоит об этом говорить, и давайте поспешим.
— Куда еще?
— Узнаете. Идемте же, бегом, бегом!..
И они побежали по улице Лафайет. Добежав до дома № 81, Вердюре сразу остановился.
— Здесь, — сказал он Просперу. — Войдем!..
Они поднялись на второй этаж и остановились перед дверью, на которой была прибита вывеска: «Моды и платья».
Вдоль косяка висела роскошная сонетка, но Вердюре даже и не прикоснулся к ней. Вместо этого он как-то особенно постучал в дверь пальцем, и, точно там кто-то уже заранее дожидался этого сигнала, — дверь отворилась.
Им отперла женщина лет сорока, простая, но довольно прилично одетая, и без всяких разговоров проводила Проспера и его компаньона в небольшую столовую, в которую выходило несколько дверей. При виде Вердюре женщина эта ему низко поклонилась, точно была чем-то обязана ему. Он ответил ей на поклон и взглядом спросил ее: «Здесь?»
Женщина утвердительно кивнула.
— Да.
— В той комнате? — шепотом спросил Вердюре, указав на одну из дверей.
— Нет, — так же шепотом отвечала ему женщина, — вот здесь, в маленькой гостиной.
Вердюре тотчас же отворил указанную ему дверь и ласково втолкнул в нее Проспера.
— Входите… — сказал он ему на ухо. — Побольше хладнокровия!
Но предупреждения оказались напрасными. Переступив порог, Проспер не мог удержаться и громко воскликнул:
— Мадлена!
То действительно была она, прекраснее, чем когда-либо, очаровательная той спокойной и искренней красотой, которая так возбуждает удивление и в то же время требует для себя благоговейного почитания. Она сидела у стола, сплошь покрытого материями, приготовленными, без сомнения, для костюма фрейлины Екатерины Медичи.
При виде Проспера кровь бросилась ей в лицо и, чтобы не упасть, Мадлена ухватилась за край стола. Затем она овладела собой, и чувство обиды и негодования засветилось вдруг в ее чудных глазах.
— Как у вас хватило смелости шпионить за мной? — сказала она дрожащим от оскорбления голосом. — Как вы могли снизойти до того, чтобы следить за мной, стараться проникнуть в этот дом? Вы клялись мне своей честью, что никогда не будете искать со мной свидания. Так-то вы держите ваше обещание?
— Да, я клялся вам в этом, — отвечал он ей, — но…
Он остановился.
— Продолжайте, — сказала она.
— Столько событий произошло с того дня, что я мог думать, что клятва эта уже позабыта вами, тем более что она вырвана у меня благодаря моей же слабости. Совершенно случайно, совсем не по своей воле я сейчас имею честь вновь видеться с вами. Но, увы! При виде вас мое сердце трепещет от радости. Я не думаю, нет, я даже не могу себе вообразить, что вы настолько безжалостны, чтобы отнестись ко мне, такому глубоко несчастному человеку, хуже, чем отнеслись ко мне другие.
— Вы отлично знаете меня, — отвечала она ему, — знаете и то, что все, что касается вас, касается и меня. Вы страдаете… Я скорблю о вас так, как только может скорбеть сестра о горячо любимом брате.
— Сестра! — с горечью воскликнул Проспер. — С этим же самым словом вы тогда запретили мне встречаться с вами. Сестра! Зачем же было целых три года поддерживать во мне надежды? Значит, я был для вас братом и тогда, когда — помните? — мы клялись друг перед другом в вечной любви перед алтарем и вы повесили мне на шею священный амулет? «Из любви ко мне храните его, — сказали вы мне тогда, — он принесет вам счастье…»