Мадлена, взяв пачку, по-видимому, не удовлетворилась ею. Она заговорила вновь и стала на чем-то настаивать, точно требуя чего-то еще. Рауль отказал ей, и она швырнула пачку на стол.
Эти бумаги очень заинтриговали Вердюре. Они были рассыпаны по столу, и он видел их отлично. Они были разных цветов: зеленые, серые, красные.
«Нет, я не обманываюсь, — подумал он, — глаза мне не изменяют. Это расписки из ссудной кассы!»
Мадлена стала рыться в бумагах. Она выбрала из них три, сложила их, спрятала их в карман, а остальные с презрением отшвырнула прочь.
На этот раз она решилась наконец уйти, так как Рауль взял лампу, чтобы ей посветить.
Больше Вердюре не на что было смотреть и он стал осторожно спускаться вниз.
— Расписки ссудной кассы!.. — бормотал он. — Какая странная тайна скрывается во всем этом деле!
Затем он стал быстро убирать лестницу. Рауль, провожая Мадлену, мог сделать несколько шагов по саду и, несмотря на темноту, мог бы ее заметить, если бы она черным пятном оставалась приставленной к стене. Поэтому Проспер и Вердюре положили ее на землю и притаились сами.
В эту самую минуту на крыльце показались Рауль с Мадленой. Он поставил лампу на первую площадку и протянул к ней руку, но молодая девушка с жестом негодования отстранила ее, и это бальзамом пролилось по сердцу Проспера. Однако же такое обращение нисколько не обидело и не удивило Рауля. Очевидно, он привык к нему, так как сделал иронический жест, который означал: «Ну как угодно!»
И он пошел к решетке, сам отпер калитку и затем быстро возвратился домой, а Мадлена села в карету и уехала.
— Ну-с, нам нечего здесь больше делать! — обратился Вердюре к кассиру. — Этот негодяй, ваш Рауль, запер калитку, я сам это видел. Надо удирать тем же путем, каким мы и пришли сюда.
— А лестница-то на что?
— Нет, пусть она остается там, где лежит. Так как нам не скрыть своих следов, то пусть подумают, что это воры…
И они вновь перелезли через стену. Но, не пройдя и ста шагов, они услышали, как вновь отпиралась калитка. Скоро они увидали, как кто-то их обогнал и направился к станции железной дороги.
— Это Рауль… — сказал Вердюре, как только шаги его замолкли. — Наш лакей Жозеф даст нам отчет обо всем, что он расскажет Кламерану об этой сцене. Ах, если бы только на этот раз они говорили по-французски!
Доставивший их извозчик еще находился в трактире, указанном ему Вердюре.
— Нам нельзя ехать поездом, — сказал Просперу Вердюре. — Мы можем столкнуться на станции с Раулем.
Вид обоих седоков удивил извозчика.
— Что это с вами? — воскликнул он, оглядывая их.
Проспер чистосердечно рассказал ему, что они отправились разыскивать дачу своего приятеля, сбились с дороги и оба свалились в темноте в канаву.
— Едем! — раздался повелительный голос Вердюре.
— Пожалуйте… — отвечал извозчик. — Садитесь!
И они поехали.
Но путь обратно показался им необычайно длинным, и всю дорогу они молчали.
Глава XI
На улице Сен-Лазар возвышались два дома двух знаменитых финансовых деятелей, братьев Жандидье. Царственное великолепие их, удивительное сочетание роскоши с комфортом и редкое радушие самих хозяев собирали сюда гостей со всего Парижа.
В субботу же, на другой день после описанной сцены, вся улица Сен-Лазар была запружена экипажами, вытянувшимися в длинную линию.
В десять часов танцевали уже в двух залах.
Был костюмированный бал. Среди костюмов были очень дорогие, попадались костюмы, сделанные с большим вкусом, были и просто оригинальные.
Среди последних выделялся один паяц. Он держал в левой руке древко, на котором в виде флага болтался кусок полотна. На этом полотне было изображено шесть или восемь картин самым лубочным способом, как это делают на балаганах. В правой руке у него была палочка, которой он похлопывал по полотну, точно комедиант, приглашая зрителей.
Паяца окружили со всех сторон, ожидая от него острот, но он упорно молчал и держался у входных дверей.
В половине одиннадцатого он покинул свой пост: в дверях показались господин и госпожа Фовель в сопровождении своей племянницы Мадлены. Группа гостей тотчас же столпилась у дверей. В течение уже десяти дней случай с банкиром с улицы Прованс был предметом всеобщих разговоров. И друзья и враги — все бросились к банкиру, одни — чтобы выразить ему свое сочувствие, а другие — чтобы сказать ему комплимент, похожий на сочувствие.
Принадлежа к людям серьезным, господин Фовель вовсе не был наряжен. Под руку с ним шла его жена, урожденная Валентина Вербери, раскланиваясь по сторонам и приветливо улыбаясь. Ее красота еще была заметна в ней. А теперь, при свете люстры, в очаровательном костюме, — она казалась совсем молодой. Никто не дал бы ей ее сорока восьми лет.
Она выбрала себе туалет эпохи конца царствования Людовика XIV, великолепный и строго выдержанный, весь из затканного бархата, но без единого бриллианта, без единой драгоценности.
Мадлена же оказалась царицей бала. В своем костюме фрейлины, она выступала в душистой атмосфере зала, под блеском массы огней, и красота ее всем настойчиво заявляла о себе. Никогда еще ее волосы не были так черны, никогда еще ее цвет лица не был так изыскан и ее глаза — так прекрасны — блестящи.
Она взяла свою тетку за руку и пошла с нею, а господин Фовель потерялся в толпе, направляясь к зеленым столам, этому убежищу для пожилых людей.
Бал был блестящ до апогея.
Два оркестра, один под управлением самого Штрауса, а другой — его помощника, наполняли залы своими звуками. Толпа двигалась, колебалась как в калейдоскопе, и это было чудесное смешение золота, атласа, бархата и кружев.
Бриллианты сверкали на головах и на груди у дам, щеки их пылали румянцем, глаза горели, и плечи их декольте белели лучше, чем мягкий снег под первыми лучами апрельского солнца.
Забытый всеми, паяц взял свое полотно и удалился в амбразуру окна. Отсюда он не спускал глаз с одной пары, танцевавшей недалеко от него.
Это были Мадлена и какой-то дож в золотом костюме. Дожем этим был сам маркиз Кламеран. Он сиял, помолодел, и глаза его светились торжеством. Между фигурами кадрили он низко склонялся к своей даме и с обожанием ей что-то говорил. Она слушала его, казалось, без удовольствия, но и без неприятного чувства, то покачивая головой, а то посмеиваясь.
— Несомненно, этот негодяй ухаживает за Мадленой, — пробормотал паяц. — Значит, хорошо, что я здесь. Но с другой стороны, странно, что Мадлена позволяет ему ухаживать за собой и говорить ей любезности. Хорошо, что здесь нет Проспера…
В это время к паяцу подошел какой-то пожилой господин в венецианском костюме.
— Помните же, господин… Вердюре, — обратился он к нему полушутя, полусерьезно. — Вы мне обещали!
Паяц почтительно и низко поклонился, но без малейшей тени самоуничижения.
— Я помню! — отвечал он.
— Будьте благоразумны.
— Граф может быть вполне покоен. Я дал ему слово.
— Отлично, я знаю ему цену.
Граф ушел, но в это время кончилась кадриль, и паяц потерял из виду Кламерана и Мадлену.
«Должно быть, они около госпожи Фовель», — подумал он.
И он отправился на поиски.
Изнемогая от жары, которая уже давала себя чувствовать, госпожа Фовель пошла прохладиться в большую галерею, которая благодаря талисману, именуемому деньгами, была обращена теперь в тропический сад, полный апельсинных деревьев, лавров, цветущих роз и белых лилий, протягивавших к публике свои цветы.
Госпожу Фовель паяц нашел именно здесь. Она сидела около группы деревьев, недалеко от двери, ведущей в игорную комнату. Слева от нее сидела Мадлена, справа — Лагор в костюме фаворита Генриха III. Мадлена была печальна. Сорвав камелию с ближайшего дерева, она нюхала ее машинально, безучастно глядя вдаль. Рауль и госпожа Фовель, склонившись друг к дружке, о чем-то перешептывались. В игорной комнате показался Кламеран и встал так, чтобы его не было видно и чтобы ему лучше было наблюдать за госпожой Фовель и Мадленой.
«Что, если бы я находился сейчас за этими камелиями, — подумал паяц, — я услыхал бы все, о чем они говорят».
И он стал с трудом пробираться к камелиям, боясь шевельнуть на ходу деревья. Когда же он добрался до них, то Мадлена поднялась, взяла за руку какого-то перса, сплошь усыпанного драгоценными каменьями, и вышла. В тот же момент поднялся и Рауль. Он вошел в игорную комнату и что-то передал на ухо Кламерану.
«Да, — сказал сам себе паяц. — Эти два негодяя держат в своих руках этих двух бедных женщин, и трудно им вырваться из их когтей. Но почему именно они их держат?»
В это время раздался анонс к менуэту, и галерея опустела. В ней осталось только несколько небогатых дам и угрюмых мужей, жены которых танцевали, да кое-кто из молодежи, стыдившейся своих костюмов.
Паяц решил, что для него это был самый подходящий момент, и, выйдя из засады, стал перед госпожой Фовель.
— Милостивые государыни и милостивые государи… — обратился он к ним. — Я намерен дать вам представление, которое обошло уже все пять частей света и за которое я избран членом многих академий. Потрудитесь занять ваши места! Лампы уже зажжены, и актеры уже одеваются! Видите вы эту превосходную картину? Отлично! На ней изображены восемь актов из одной ужасной, страшнейшей драмы. Ага, вы уже дрожите? Это хорошо! Эта великолепная картина не может дать даже и представления о моем представлении, как капля воды не может дать представления о море и искра о солнце. Ну-с, милостивые государи, мы — в Китае. Первая из этих картин — вон там наверху, налево, — и он указал палочкой, — изображает знаменитого мандарина Ли Фо в кругу своей семьи. Эта женщина, склонившаяся к его плечу, — его жена, а эти дети — плоды их счастливого супружества. Госпожа Ли Фо очень добродетельная дама, обожающая своего супруга и любящая своих детей. А где добродетель, там и счастье, как говорит Конфуций.
И незаметно паяц приблизился к госпоже Фовель, которая в свою очередь пересела на другое кресло, к нему поближе.