Она сожгла письмо и сказала: «Я пойду!»
В назначенный день в указанный час она надела простое черное платье, шляпу, которая могла скрыть ее лицо, сунула в карман вуаль и вышла.
Швейцар в гостинице сказал ей, что комната маркиза Кламерана на третьем этаже. Она стала подниматься по лестнице, радуясь тому, что никто ее не узнал. Наконец вот и дверь, на которой написано «№ 317».
Она остановилась, держась обеими руками за грудь, точно стараясь удержать биение своего сердца, готового разорваться на части.
Дрожащей рукой она тихонько три раза стукнула в дверь.
— Войдите! — послышался голос. Она вошла.
На середине номера стоял молодой человек, почти еще юноша.
Первым впечатлением госпожи Фовель было то, что она ошиблась.
— Виновата, — сказала она, покраснев, — мне нужен господин Кламеран.
— Вы у него, мадам… — отвечал молодой человек. — Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с госпожой Фовель?
Она утвердительно кивнула головой и задрожала, услыхав свое имя. Значит, Кламеран не соблюдал необходимой тайны.
— Будьте покойны, сударыня, — обратился к ней молодой человек. — Вы здесь в такой же безопасности, как и у себя дома. Господин Кламеран поручил мне передать вам его извинения: он не может вас видеть.
— Но ведь он сам же прислал мне третьего дня письмо, в котором требовал, чтобы я пришла. Так что я должна была предполагать… я полагаю, что…
На лице молодого человека выразилось сочувствие.
— Маркиз отказался от исполнения того, — сказал он, — что он считал своим священным долгом. Поверьте, он долгое время не решался требовать от вас таких тяжких признаний. Вы дали ему отпор, вы должны были отказаться выслушивать его, он не понимал, какие серьезные поводы руководили вашим поведением. В тот день, ослепленный несправедливым гневом, он поклялся силою вырвать из вас то, что не удалось ему по доброй вашей воле. Решившись угрожать вашему счастью, он хотел собрать против вас доказательства, чтобы подтвердить ими то, что очевидно. Простите… его связывала клятва перед покойным братом.
Он взял с камина пачку бумаг и стал их перелистывать.
— Вот эти доказательства, — продолжал он, — неоспоримые, собранные вместе. Вот метрическое свидетельство, выданное пастором Седли, вот показания миссис Доббин, фермерши, вот свидетельство врача, вот удостоверения лиц, знавших в Лондоне госпожу Вербери. Ничего не упущено! Все эти доказательства мне с трудом удалось отнять у господина Кламерана, и вот что я хочу с ними сделать!
Быстрым движением он бросил все эти бумаги в камин. Они загорелись и скоро обратились в пепел.
— Все покончено, — продолжал он. — Прошлого, как вы того хотите, нет. Оно сгорело вместе с этими бумагами. Если кто-нибудь осмелится теперь касаться того, что у вас до брака был сын, то вы можете привлекать за клевету… Больше нет доказательств, вы свободны!
В эту минуту госпожа Фовель забыла обо всем. Нежность матери, которую она столько времени подавляла в себе, выплеснулась наружу, и чуть слышно она проговорила:
— Рауль!
При этом имени молодой человек затрепетал.
— Да, Рауль! — закричал он. — Рауль, который согласится лучше умереть тысячу раз, чем причинить своей матери даже легкое страдание, Рауль, который готов пролить всю свою кровь до последней капли, чтобы только избавить ее от слез!
Она не старалась ни сопротивляться, ни возражать. Все ее существо замерло. Она открыла свои объятия, и Рауль стремглав бросился в них.
— Мама! Мама! — задыхаясь, заговорил он.
Госпожа Фовель опустилась на кресло и стала жадно смотреть на Рауля, а он припал к ее ногам. Она проводила рукой по его тонким, волнистым волосам, целовала его белый, чистый, как у девушки, лоб, его большие, пугливые глаза, его розовые губы! Сладкие, как никогда еще в жизни, слезы, катились у нее по щекам. И в этом порыве нежности были забыты все: и Андре, и сыновья, и Мадлена.
Тем временем Рауль продолжал:
— Только вчера я узнал, что мой дядя ходил к тебе, чтобы выпросить для меня крох от твоего богатства. Зачем это? Я беден, это правда, очень беден. Но бедность не пугает меня, я уже знаком с нею. У меня есть руки и голова, я сумею прожить и ими. Говорят, что ты очень богата. Что мне до этого за дело? Оставь свои богатства при себе, милая мама, но удели мне немножко твоего сердца. Позволь мне тебя любить. Обещай мне, что эти твои первые поцелуи не будут последними. Никто не узнает. Я сумею скрыть свое счастье!
Она стала его расспрашивать, она хотела знать всю его жизнь, как он проводил свое время, что делал. Он ничего не скрывал от нее и рассказал ей все. Его жизнь была полна лишений.
— Но теперь, — сказал он, — все забыто, все! Был ли я несчастлив? Об этом я теперь ничего не могу сказать, потому что вижу тебя, люблю тебя.
Время шло, и госпожа Фовель не считала его. К счастью, за нее бодрствовал Рауль.
— Уже семь часов! — вдруг воскликнул он.
Этот окрик вернул госпожу Фовель к действительности. Семь часов!.. Такое ее долгое отсутствие могут заметить.
— Увижу ли я тебя, мама, еще раз? — спросил Рауль при расставании.
— Да! — отвечала она в безумной нежности. — Да, часто, завтра, каждый день!..
И, с трудом наняв себе карету, она поехала домой.
Было уже около половины восьмого, когда она возвратилась на улицу Прованс, где ее уже давно поджидали к обеду.
Ни муж, ни сыновья никогда не узнают в ней тех мыслей, которые овладевают ей: с этой стороны она может быть вполне спокойной; но она боится немного племянницу.
Ей показалось, что, когда она вошла в столовую, Мадлена как-то особенно посмотрела на нее. Значит, она о чем-то догадывается. Да и после этого в течение нескольких дней она задавала ей странные вопросы. Ясно, что она вызывает ее на откровенность.
И эти опасения превратили привязанность госпожи Фовель к своей приемной дочери в какую-то ненависть.
Она, такая добрая, такая любвеобильная, уже сожалела о том, что дала ей пристанище у себя в доме и что теперь над нею есть шпион, от которого ничего не скроешь. Куда же теперь деться, спрашивала она себя, от этой преданности, от этих непрошеных о ней забот, от этой проницательности молодой девушки, которая по выражению ее лица уже догадывается о том, что она так ревниво от всех скрывала?
И с неописуемой радостью она вдруг нашла под рукою средство.
Уже целых два года поговаривали о браке Мадлены с Проспером Бертоми, кассиром и протеже банкира. Госпожа Фовель решила, что она займется этим делом теперь же и, насколько возможно, ускорит этот брак. Выйдя замуж, Мадлена уйдет к своему мужу, и госпоже Фовель уже никто не помешает навещать Рауля.
В первый же вечер она заговорила с Мадленой о Проспере и с настойчивостью, на которую была не способна раньше, вырвала от нее признание.
Испуганная, сконфуженная, покраснев, Мадлена опустила голову. Госпожа Фовель притянула ее к себе.
— Дорогое дитя мое, — ласково сказала она ей. — Зачем бояться? Разве ты не убедилась еще до сих пор, хитрец ты этакий, что уже давно твои тайны — это наши тайны? Разве бы мы относились к Просперу так, как к родному сыну, если бы заранее не считали его достойным быть нашим зятем?
Чтобы скрыть свою радость, Мадлена бросилась к тетке на грудь…
— Благодарю, — забормотала она, — благодарю! Ты добрая, ты любишь меня!..
«Так нечего и медлить, — подумала госпожа Фовель. — Надо сказать Андре, чтобы он намекнул об этом Просперу. Месяца через два их уже можно будет повенчать».
К несчастью, попав в водоворот страсти, которая не давала ей ни минуты для размышлений, она отложила в сторону этот разговор.
Отправляясь в «Лувр» к Раулю, что стало для нее уже ежедневной потребностью, она не переставала мечтать о том, как бы ей создать для него общественное положение и обеспечить ему независимое будущее. И пока она не решалась действовать, Луи Кламеран пришел ей на помощь.
С того дня как он в первый раз так напугал ее, она стала уже часто с ним встречаться, и ее первое отвращение к нему сменилось тайной симпатией. Она полюбила его за ту привязанность, которую он так выказывал ее сыну.
Видя в брате Гастона второго отца своему сыну, она скоро поняла, что вовсе не может без него обойтись. Каждую минуту ей нужно было его видеть или для того, чтобы посоветоваться с ним, что она придумала сама, или же для того, чтобы выразить ему тысячу благодарностей.
И она была довольна, когда однажды он выразил желание открыто явиться к ним в дом.
Ничего не могло быть легче. Она представила бы мужу маркиза Кламерана как старого друга их семьи.
Госпожа Фовель не должна была откладывать этого решения в долгий ящик.
Не имея возможности продолжать свидания с Раулем ежедневно и не решаясь писать к нему из боязни получить от него ответ, она все сведения о нем стала получать через Луи. Но сведения эти недолго были хороши. Не прошло и месяца с тех пор, как госпожа Фовель отыскала своего сына, как Кламеран уже сообщил ей, что Рауль начинает его серьезно беспокоить. И это было сказано в таком тоне, что у нее похолодело сердце.
— Что с ним? — спросила госпожа Фовель.
— У этого юноши, — отвечал Луи, — страсти и замашки, оказывается, точно такие же, как и у Кламеранов. Он из тех натур, которые, вспылив, не останавливаются ни перед чем, не признают никаких препятствий, и я положительно не знаю, чем его унять.
— Боже мой! Что же он хочет делать?
— Решительно ничего такого, что было бы достойно порицания, но меня беспокоит его будущее. Он надеется на мой кошелек и расточителен так, точно он сын миллионера.
Вот почему, видя, что все его усилия остаются тщетными и не останавливают молодого человека от падения по наклонной плоскости, он и просит госпожу Фовель употребить на него свое влияние. Ради будущего своего дитяти она должна поближе вникнуть в его жизнь, постараться видеть его каждый день.
— Увы! — отвечала бедная женщина. — Это и мое сердечное желание. Но что поделаешь? Разве я могу рисковать своей репутацией? У меня есть другие дети, для которых я должна оберегать свою честь.