— Оставайся-ка здесь, под этим чудным небом Беарна, — обратился к нему Гастон. — Разве можно сравнить скупую на природу и раздолье парижскую жизнь с тем довольством и обилием, которые ожидают тебя здесь? Ты холост, значит, ты свободен. Оставайся, мы отлично заживем вместе! Скучать будет некогда, дело всегда найдется, ведь у нас — завод. Вдвоем, при капитале, да ведь мы натворим чудес! Ну, как ты находишь мой план?
Луи молчал. С каким наслаждением он принял бы это предложение год тому назад! А теперь он не мог принять его, и это приводило его в бешенство. Нет, он несвободен! Он не может бросить Париж. Там, в этом городе, у него остался сообщник, который его погубит, если он его покинет, и донос которого может довести его до эшафота…
Он мог бы скрыться, если бы был один, но он не один, у него есть соучастник.
— Ты не отвечаешь, — настаивал Гастон, удивленный его молчанием. — Значит, у тебя есть для этого препятствие?
— Да.
— Какое?
— Без Парижа мне нечем жить.
— Ты или не понял меня, или же не желаешь быть добрым братом.
Луи опустил голову.
— Я буду тебе в тягость, — пробормотал он.
— В тягость! Да ты с ума сошел! Разве я тебе не говорил, что я очень богат? В Америке у меня сейчас двадцать четыре тысячи ливров ренты, да еще скоро будут проданы мои бразильские концессии. У меня, брат, дело обстоит превосходно! Мой поверенный уже перевел на мое имя четыреста тысяч франков.
Луи задрожал от удовольствия. Наконец-то он узнал!
— Какой поверенный? — спросил он по возможности равнодушно.
— Мой старый компаньон в Рио-де-Жанейро. — Деньги эти уже находятся в моем распоряжении в Париже.
— У кого-нибудь из твоих приятелей?
— Нет! Мне указал на это лицо мой банкир в По и рекомендовал его как человека очень богатого, благоразумного и известного своей честностью. Это… Фовель, он живет на улице Прованс.
Луи, так умевший владеть собою, заметно побледнел, а потом покраснел.
— Знаешь ты этого банкира? — спросил его Гастон.
— Только по слухам, — отвечал Луи.
— Тогда мы вместе в очень скором времени познакомимся с ним. Я провожу тебя в Париж, пока ты там будешь устраивать свои дела, чтобы переселиться сюда.
При этом неожиданном сообщении о том, что неминуемо должно было бы погубить Луи, он все-таки нашел в себе достаточно самообладания для того, чтобы оставаться безучастным. Он почувствовал, что взгляд Гастона остановился на нем.
— Ты думаешь ехать в Париж, — спросил его Луи. — Ты?
— Да, что же тут необыкновенного?
— Ровно ничего.
— Я не люблю Париж; хотя я и ни разу не бывал в нем, а все-таки я ненавижу его — это тоже что-нибудь да значит. Но меня тянут туда важные дела, очень серьезные обязанности… Наконец, — он помедлил немного, — наконец там, говорят, поселилась Валентина Вербери, и я хочу ее видеть.
— Что ты!..
Гастон что-то сообразил. Он был взволнован, и его душевное состояние отражалось на лице.
— Тебе, Луи, — сказал он, — я могу сообщить, почему я желал бы ее видеть. Я отдал ей на хранение бриллианты нашей матери.
— И ты хочешь требовать их назад через двадцать три года?
— Да… Но это еще не все. Это только один предлог. Я хочу ее видеть, потому что… потому что… я ее любил когда-то, вот почему!
— Но как ты ее найдешь?
— О, это пустое! Стоит только справиться на родине, и первый встречный скажет фамилию ее мужа. Да вот что: завтра же я напишу в Бокер.
Луи понял, что ему во что бы то ни стало надо отговорить Гастона. Он привык бравировать всем, он не боялся ничего. Его ум был способен выдумывать самые преступные планы, а воля — хладнокровно приводить их в исполнение. Но в эту минуту он растерялся, и его обычная вера в себя и наглость оставили его. Со всех сторон ему стала угрожать опасность, неумолимая, не входившая ни в какие компромиссы. Фовель, его жена и их племянница могли его погубить. Узнав, в чем дело, Гастон, наверное, будет мстить. Сам его сообщник Рауль в случае опасности станет играть против него же и сделается его непримиримым врагом.
Найдет ли он хотя какое-нибудь средство помешать свиданию Валентины и Гастона?
Очевидно, нет!
И момент их встречи будет началом его гибели.
Но он ни одним звуком, ни одним жестом не выдал волновавших его тревог. А на следующее утро он еще более стал нежен к брату, смешил его, болтал так, как никогда прежде. Просил оседлать для него лошадь и только и говорил что об экскурсиях по окрестностям.
Он хотел этим занять Гастона, развлечь его, отвлечь его внимание от Парижа и Валентины.
Время шло, и в этих занятиях он не отчаивался уже, что разубедит брата от свидания с его старинной любовью. Он старался доказать ему, что из этого свидания абсолютно ничего не выйдет путного и что оно будет плачевно для них обоих: тягостно для него и опасно для нее.
А что касается бриллиантов, то если Гастону так уж хочется их вернуть, то тем лучше!.. Луи предлагает ему для этого деликатного дела свои услуги!
Но вскоре все его надежды и попытки оказались тщетны.
— Знаешь? — обратился к нему однажды Гастон. — Я написал.
— Написал? — воскликнул он. — Куда, кому, зачем?
— В Бокер, насчет мужа Валентины.
— Ты все еще думаешь о ней?
— Да.
— И все еще хочешь повидаться с ней?
— Более, чем когда-либо.
— А ты не подумал о том, что девушка, которую ты любил, уже жена другого, что она уже, быть может, мать семейства. Согласится ли она тебя принять? Стоит ли тебе беспокоить ее, нарушать ее жизнь, стоит ли тебе причинять себе еще большее горе?
— Правда, это глупо, я сознаю это, но сама эта глупость дорога для меня.
Он сказал это таким тоном, что Луи понял, что в его вмешательстве не нуждаются вовсе.
Тогда он принялся за письма, которые получались в доме. Он выследил, в какой час обыкновенно приезжал почтарь, и точно случайно выбегал к нему навстречу на двор. А когда почтарь приходил в их отсутствие, а отсутствовали они всегда оба, он знал, на какое место кладутся пришедшие письма и тотчас же к ним бежал. И его усилия не остались тщетны. В следующее же воскресенье среди писем, поданных ему почтарем, он нашел одно со штемпелем «Бокер» и быстро сунул его в карман. В это время подали лошадей. Луи ехал с братом кататься. Но, будучи не в силах сладить с нетерпением, Луи нашел какой-то предлог и побежал к себе в комнату.
Прочитав письмо, он дрожал, как человек, только что избавившийся от опасности. Теперь его погибель хотя и не менее вероятна, однако же отсрочена на некоторое время. Гастон будет ожидать ответа еще с неделю, затем напишет снова. Луи имеет в своем распоряжении еще десять — двенадцать дней.
А тем временем внизу, потеряв терпение, Гастон кричал:
— Иди же!
— Иду! — отвечал Луи.
А Гастон, казалось, даже и позабыл уже о том, что писал в Бокер, и больше уже ни разу не произносил имени Валентины.
Как человек, всю свою жизнь проведший в труде, Гастон нуждался в движениях, деятельности и весь ушел в свое новое дело.
Завод, казалось, поглотил его совершенно. Когда он его покупал, завод этот работал в убыток, но Гастон поклялся, что разумной эксплуатацией он заставит его приносить пользу и ему и стране.
Он пригласил молодого инженера, умного и смелого, и уже теперь, благодаря быстрым улучшениям производства и различным переменам в применении прогрессивных методов, им удалось сбалансировать доход и расход.
— В нынешний год еще куда ни шло! — радостно говорил Гастон. — Но уж на будущий год мы будем непременно получать тысяч двадцать пять!
На будущий год! Какая ирония судьбы!
Пять дней спустя, в субботу, после обеда, Гастон как-то вдруг почувствовал себя нехорошо.
С ним сделалось такое головокружение, что он положительно не мог стоять на ногах.
— Я знаю это, — сказал он. — У меня в Рио часто бывали эти головокружения. Стоит только, бывало, наступить двум часам дня и готово. Пойду лягу. Разбудите меня к обеду.
Но настал обед, и когда он попробовал было подняться, то не смог.
Вслед за головокружением страшно заболела голова. В висках застучало с невероятной силой. Горло стали сжимать судороги, и ощущалась сухость во рту. Но это было не все: язык заплетался и уже не следовал за мыслью. Гастон хотел сказать одно слово, а произносил совсем другое, и было похоже на то, что его поразили безгласие и немота. Наконец мускулы у челюстей напряглись, и нужно было много усилий, чтобы он мог открыть или закрыть рот.
Дежуривший около брата Луи настаивал на том, чтобы послать за врачом, но Гастон не хотел.
— Твой врач, — сказал он, — будет пичкать меня лекарствами и уложит меня совсем, тогда как я просто недомогаю и знаю от этого средство сам.
И он приказал своему слуге Мануэлю, старому испанцу, служившему у него уже десять лет, приготовить ему лимонад.
И действительно, на следующее утро Гастону было заметно лучше.
Он встал, ел за завтраком много и с аппетитом, но в тот же самый час, как и вчера, почувствовал себя еще хуже.
На этот раз, ничего не сказав Гастону, Луи послал в Олорон за доктором С… Доктор объявил, что серьезного ничего нет, поставил несколько мушек, предварительно посыпав их морфием, внутрь прописал препарат из валерианы и цинка.
Но среди ночи, не проспал Гастон спокойно и трех часов, как болезнь приняла еще более бурный характер. Приехавший на утро доктор С… был очень удивлен и положительно был сбит с толку происшедшей переменой.
Он спросил, не увеличили ли дозу морфия, чтобы облегчить страдания больного? Мануэль, который ухаживал за хозяином, отвечал, что нет. Тогда он прописал кровопускание и в больших дозах хинин и удалился, сказав, что приедет завтра.
Сделав над собою усилие, Гастон приподнялся на своей постели и послал слуг за знакомым адвокатом.
— Зачем это? — спросил Луи.
— Мне нужен его совет, — отвечал Гастон. — Не будем обманываться: я тяжко болен. Я буду покоен, когда рас