Охранники остались у входа в маленькую часовню, подслеповатые окна которой превращали свет летнего дня в тусклое мерцание. Арбогаст, подойдя к открытому гробу и затем понуро усевшись в первый ряд, чувствовал, что его буквально пожирают глазами. Здесь было прохладно. Лицо матери, в последние годы высохшее, было полуутоплено в белую шелковую подушку, оно казалось таким чужим, что Арбогасту пришлось напомнить себе, кто она. Гроб утопал в цветах и венках. Помадой она никогда не пользовалась, подумал он, и печаль нахлынула, он едва не расплакался. Посмотрев в сторону, он увидел детей, в свою очередь, глазевших на него с нескрываемым любопытством. Никого из них он не узнал. В конце концов родители одернули маленьких невеж. Взрослых Арбогаст узнал почти всех, узнал, даже не глядя в лица, а тех, кого не узнал, “вычислил”, исходя из того, с кем рядом они уселись. В какой-то момент маленькая дверца возле алтаря отворилась и предстал молодой священник. Арбогаст открыл ящик у себя на коленях и уставился на бильярдные шары. Он не отвел от них взгляда на протяжении всей церемонии. Черный шар и два кремово-белых так уютно угнездились в синем бархате, что поневоле пришло на ум обнаженное женское тело.
16
В начале 1964-го Арбогаста вызвал к себе начальник тюрьмы; таким образом он попал в этот кабинет во второй раз за все годы, проведенные в Брухзале. Сначала Меринг осведомился, как Арбогаст поживает, и тот ответил, что все прекрасно. Но сразу же догадался, что вызвали его из-за цеха, железобетонное здание которого возвели прямо в тюремном дворе с тем, чтобы перенести туда здешние мастерские.
— Прежде всего, Арбогаст, тем самым решающим образом улучшается условия труда, ведь до сих пор, как вам известно, работы производились во всех четырех флигелях на чердаке и в подвальных помещениях. Но главное, нам хочется избежать того, чтобы заключенные работали прямо в камерах.
Поняв, куда клонит Меринг, Арбогаст не на шутку рассердился и начал лихорадочно соображать, как бы ему возразить. Ему никак не хотелось оказаться на общих работах. Разве саму эту проклятущую тюрьму воздвигли не для того, чтобы заключенные не мешали друг другу?
— В последние годы труд в камерах вызывает все больше нареканий. — Меринг заметил страх и злость в глазах Арбогаста. — Но ведь для вас это не проблема, не так ли?
— Разумеется, нет.
— Вот и прекрасно, Арбогаст. Скажите, сколько лет вы уже у нас находитесь?
— Девять лет, господин директор. А перед тем — два года в следственном изоляторе в Грангате. А в чем дело?
— Девять лет! Это очень серьезный срок.
Меринг пристально поглядел на Арбогаста. Слишком давно он занимался заключенными, чтобы не понимать, что творится сейчас у одного из них в душе. Ничто не страшит узника так, как перемены. Камера — это его твердыня. Но, как знать, может быть, в ближайшем будущем одиночные камеры вообще отменят?
— Время не стоит на месте, Арбогаст, — задумчиво произнес Меринг, не сводя глаз с заключенного. — Время не стоит на месте.
Арбогаст кивнул, не понимая, к чему клонит начальник тюрьмы.
— И что же, вы полагаете, будто с другими никаких проблем?
Странно, подумал Арбогаст; мысль о том, что ему могут причинить какие-нибудь новые неприятности, не посещала его так долго, что ее нынешний приход даже позабавил. Он поневоле усмехнулся. Где-то в начале своего заключения здесь Арбогаст, как и теперь он прекрасно помнил, принялся объяснять всем и каждому, что он невиновен, в результате чего его стали всячески избегать, а однажды даже затеяли драку на лестнице. Потом все прекратилось, он не зафиксировал в сознании, когда именно. Только вот говорить ни с кем он так и не начал. Хуже того, когда ему случалось что-то сказать, у него изо рта вырывался практически шепот, он боялся, что вообще потеряет голос. Стоило ему сказать несколько слов, как в горле у него пересыхало и нападал кашель, мешая говорить дальше. И даже после того, как врач успокоил его: отсутствие речевой практики само по себе не может привести к немоте, он порой побаивался, что просто не сможет ответить на какой-нибудь заданный невзначай на прогулке вопрос.
— И чему вы сейчас улыбаетесь?
— Не знаю. Я невиновен.
— Вот и прекрасно.
На мгновение начальник тюрьмы задумался над тем, не окажется ли случай с Арбогастом тяжелым или все дело в том, что этот заключенный ему просто-напросто неприятен. Но после срыва вскоре после похорон матери и десятидневного пребывания в карцере никаких хлопот с Арбогастом не было. Что вполне вписывалось в норму. После семи-восьми лет в тюрьме с приговоренными к пожизненному заключению, как правило, случался срыв, иногда даже раньше. А после срыва они или сходили с ума, или становились смирными. А ему не казалось, будто Арбогаст сошел с ума.
— Ладно, тогда я переведу вас завтра в четвертый флигель к плетельщикам циновок, а послезавтра вы подключитесь к их работе. По крайней мере, для разнообразия? Согласны, Арбогаст?
— Разумеется.
Арбогаст подкрепил ответ кивком; его отвели обратно. На следующее утро ему оказалось тяжело проститься с камерой, в которой он провел последние девять лет за вычетом трех дней в лазарете и десяти — в карцере. Ночью он пытался запечатлеть в памяти шумы, окружавшие его здесь все эти годы и мало-помалу превратившие камеру в нечто вроде обжитого места. Уже давно привык он полагаться на здешний неизменный распорядок: строго определенное число шагов охраны из центральной башни до двери в его камеру, стук жестяной посуды в камере у старика-соседа, с которым он так и не перекинулся ни единым словом, треск отопительных батарей.
А теперь этот распорядок изменился. После завтрака Арбогаста, как и других, вывели на общие работы. Выведенные в коридор, они дожидались мастеров из различных цехов, которые разбирали своих заключенных. После переклички и расчета по номерам их выводили на лестницу, спускали в подвал и оттуда подземным переходом вели на хозяйственный двор, в котором, наряду с производственными мастерскими, находилась и кухня. На четвертом этаже располагалась мастерская, в которой плели циновки из кокоса и агавы, попоны на автомобильные сиденья и книжные закладки. Имелись также мастерская мягкой игрушки, столярная, слесарная, плотницкая и скобяная мастерские, прачечная и печатный цех. Без четверти двенадцать Арбогаста вернули в камеру на обед, а в полпервого он вновь приступил к работе. Прогулку перенесли на время с половины четвертого до полпятого. Ровно в пять его запирали в камере. Через несколько дней после перевода в четвертый флигель, как раз когда Арбогаст, стоя у окна, изучал надписи и рисунки, которыми была испещрена стена камеры, рассматривая их как своего рода послание, адресованное лично ему прежними обитателями, дверь открылась и на пороге показался учитель.
— Добрый вечер, Арбогаст, — приветливо сказал он, велел вахмистру запереть за собой дверь и присел на табуретку. — Захотелось посмотреть, как вам живется-можется на новом месте.
— Спасибо, все нормально.
Арбогаст прислонился к стене около окна и сложил руки на груди.
— А как работа?
— Нормально.
— А товарищи по работе? Без обид?
— Без обид.
Никто к нему не лез и не возражал, если он прислушивался к чужой беседе и даже вставлял в нее словечко-другое.
— Прекрасно. Значит, все разрешилось наилучшим образом.
— Но я невиновен, — сказал Арбогаст. — Мне вообще здесь не место.
Учитель кивнул.
— Об этом мне и хочется с вами поговорить, Арбогаст. Я ведь не мало размышлял над письмом, которое вы когда-то отправили профессору Маулу. Возможно, было бы разумно попытать счастья еще разок.
— Что вы имеете в виду, господин Ихзельс?
— Времена понемногу меняются, Арбогаст, — задумчиво произнес учитель. — Общественность настроена против полиции. Поговаривают о реформе уголовного законодательства. И в самое последнее время исправили несколько впечатляющих судебных ошибок. Я тут прихватил для вас газетную статью как раз на эту тему.
Ихзельс извлек из кармана саквояжа газетную вырезку, полез в нагрудный карман пиджака, достал оттуда сложенную пополам записку и положил на стол Арбогасту и то, и другое.
— И я выписал вам адрес. Возможно, вам имеет смысл изложить обстоятельства вашего дела еще раз.
— Премного благодарен, господин Ихзельс, — сказал Арбогаст уже поднявшемуся с места и постучавшему, чтобы его выпустили, учителю.
— Но ни слова о том, откуда у вас это имя! Спокойной ночи!
В тот же самый вечер, прочитав пространную статью о деле Брюне, автор которой обрушивался с самыми, резкими нападками на судопроизводство, Арбогаст написал письмо Фрицу Сарразину, председателю Немецкой лиги прав человека. “Если Вы озабочены не только суетными обвинениями по адресу юриспруденции, но и хотите помочь действительно ни в чем не повинному осужденному, то займитесь моим делом”.
17
Фриц Сарразин выронил малоформатный лист бурой бумаги и перевел взгляд на горы. Год заканчивался дождями. Внизу, в долине, вся поверхность озера была взорвана мириадами тяжелых капель, лишь редкие автомобилисты рискнули в такую погоду промчаться по автостраде. Никто не спешил с севера на юг через Лугано, во всяком случае, из окна Горного замка, как Сарразин любил именовать свой дом в частной переписке, таковых видно не было.
— Человек одиннадцать лет сидит в тюрьме по обвинению в умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах и утверждает, будто он невиновен. Ну да ладно. Еще никто из осужденных не прислал мне письменного признания с покаянием. Все они, если их послушать, ни в чем не повинны.
Ему хотелось бы, чтобы Сью отреагировала на этот маленький спич. Поверх стола, на котором был сервирован завтрак, он посмотрел на белокурую, еще не причесанную жену, голова которой тут же вновь скрылась от взгляда за утренней газетой, перевел взор на распахнутый ворот ее домашнего халата. Грудь была полуобнажена — белая и невероятно нежная, как будто Сью была еще моложе своих и так не слишком представимых для него тридцати лет. Он подумал о том, что они и сегодня, как каждый день, в предвечерних сумерках отправятся в Биссоне за вечерней почтой и затем, чтобы выпить аперитив в “Альберго Пальма”.