— И когда же, — не без сомнения в голосе, поинтересовалась Катя.
— Термен начал демонстрировать эфирофон, как он назвал его, в 1921 году. Он показал его и общественности, и частным лицам по всей России, включая самого Ленина!
Дорис, хихикнув, взяла у Макса шкатулку.
— Не могу поверить.
— Ну, и что потом? — спросила Катя.
— В 1927 году он приехал в США. К этому времени он энглизировал свое имя и превратился в Леона Теремина. Должно быть, подобное звучание фамилии, скорее французское, казалось молодому ученому изысканным. А инструмент получил известность как терменвокс.
— И он стал богат и знаменит.
— Нет, к сожалению, отнюдь. В 1929 году он продал патент. Следующие десять лет профессор Теремин прожил в США, давая уроки игры на терменвоксе. Кстати говоря, считается, что научиться играть способен любой, кто в силах хотя бы не переврать простенькую мелодию. Значит, этот инструмент как раз для вас!
Дорис рассмеялась намеку на немузыкальность подруги. Макс, кивнув в сторону шкатулки, сказал, что лучше всего было бы немедленно ее опробовать. Катя, поднеся руки к губам, покачала головой.
— А как он конкретно функционирует?
— Исполнитель всего лишь модифицирует частоту и амплитуду.
— Ты хочешь сказать, что извлечение мелодии состоит в изменении одного-единственного звука, — поинтересовался Бернгард, после того как Дорис перевела ему слова Макса.
— В точности так!
Бернгард, кивнув, повертел в руках инструмент, у которого не было ни единой кнопки. Но сразу же послышалось тихое ритмичное гудение. Макс забрал у Бернгарда шкатулку и протянул Кате, которая, по-прежнему не соглашаясь, покачивала головой.
— На терменвоксе играют, перемещая руку рядом с обеими антеннами. Одна из них контролирует громкость — поднеси руку ближе, и звук идет на убыль. При помощи другой антенны регулируют высоту звука.
Катя кивнула и осторожно, словно нашаривая во тьме стену, прикоснулась к одной из металлических палочек, — и действительно, в этот миг могло показаться, будто она нащупала нечто невидимое, а именно звук, который стал внезапно слышен и начал модулироваться, подчиняясь ее касанию. А когда она неторопливо поднесла ко второй антенне другую руку, изменилась и громкость — сперва сошла на нет, а потом вернулась, словно описывая над столом незримые круги.
— Звук, однако, грубоватый, — заметила Дорис, и Катя поспешно отдернула руку от инструмента.
— А чем кончил профессор Теремин? — поинтересовалась она.
— Однажды в 1938 году группа людей в темных костюмах появилась в его манхеттенской лаборатории и похитила его без каких бы то ни было объяснений. Как знать, не утащили ли его обратно в Советский Союз?
На мгновение по веранде пролетел тихий ангел. Слышны стали шорохи, доносящиеся из других квартир, окна которых тоже выходили на задний двор, гости и хозяйка сидели, не поднимая глаз. Дорис, зажав рот ладонью, уставилась во тьму. Катя следила за Максом, который то и дело поправлял спадающие на лоб пряди черных волос. Макс был высоким и крепким — именно такими Катя и представляла американцев. Ей нравились его беспокойный и неуверенный взгляд — особенно в такие моменты, как этот, когда он не знал, что делать, — и размашистые жесты, при помощи одного из которых он сейчас вернулся в действительность. Когда Катя налила всем вина, Макс, накрыв ладонью бокал, улыбнулся ей.
— Простите, Катя, мне пора, — тихо сказал он.
Она знала, что в американский сектор ему нужно вернуться самое позднее к полуночи, и, действительно, он поднялся с места, прежде чем остальные допили до дна бокалы. Катя проводила его к выходу. Макс кивнул ей, уже сбегая прыжками по лестнице, он даже поленился застегнуть светлое пальто, а когда Катя вернулась к гостям, Дорис как раз рассказывала, каким образом ей удалось раздобыть вино. Вдобавок к ее рассказу Бернгард констатировал, что вино и впрямь отменное, и тут беседа снова забуксовала.
— Неужели его действительно вернули в Советский Союз, — просто для поддержания разговора вздохнула Катя.
Дорис, покачав головой, сделала шумный вдох. Бернгард сперва помолчал, затем покашлял, словно ему понадобилось восстановить голос после долгого молчания.
— У меня есть с собой любопытный текст, — сказал он наконец тихим голосом, — и вытащил из тощей папки, пролежавшей весь вечер на перилах веранды, какой-то журнал.
С первого взгляда Катя поняла, что это номер западногерманского медицинского журнала “Евро-Мед”.
— О чем там речь?
— О мяснике из несоциалистического зарубежья, которого ты недавно столь мужественно защищала по телевизору. Здесь интервью с судебно-медицинским экспертом.
— Ну и что же?
— Профессор Маул действительно дал заключение, исходя исключительно из фотографий тела, на которых он углядел следы удушения.
— Так что же, не было отчета о вскрытии?
— Ясное дело, был.
— Ну и?..
— Острая сердечная недостаточность.
— Так не бывает!
— Тем не менее.
Бернгард нашел в журнале интервью и зачитал вслух:
— “Речь идет о фотографии, на которой запечатлен след от удавки, то есть о совершенно нормальной и заурядной улике, точно такой же, как в тысяче других судебных дел.
— Но нельзя же строить экспертное заключение на основе фотоснимка!
— “Снимок, — говорит Маул, — на котором запечатлен след от удавки, совершенно однозначен”.
— А может, он фантазирует? А вдруг этот след возник уже пост мортем? Он такого не допускает?
— А разве, если человек уже мертв, не появляются трупные пятна, — спросила Дорис.
Бернгард, пожав плечами, зевнул. Катя, кивнув, попросила у него журнал. И, получив, сразу же окунулась в чтение.
— Ну, тогда я, пожалуй, начну прибираться. — Дорис составила тарелки стопкой. — Ты мне поможешь, Бернгард?
Вдвоем они унесли посуду на кухню, и Катя даже не заметила, как они вообще покинули ее дом. Потому что, лишь закончив чтение, она обнаружила, что стоит полная тишина, и только тогда сообразила, что гости уже ушли.
На столе еще оставалась полупустая бутылка, возле нее стоял Катин бокал, и она плеснула себе немного вина. Закурила, полюбовалась ночным небом и его отражениями в темных окнах на разных этажах. Постепенно начало холодать. Убийцу девушки приговорили к пожизненному заключению, Катя попыталась представить себе, как выглядела жертва у него в объятьях. Как обмякло ее тело в его руках и взгляд, которого он от нее ждал, оказался устремлен в никуда.
Смотреть в эти закатившиеся глаза, вновь и вновь видеть эти устремленные в никуда взгляды, было для нее самым страшным в ее профессии. А порой Кате даже казалось, будто ей удается поймать последний взгляд — крошечную, уже мгновенье спустя окончательно гаснущую, искорку в глазах у покойника. А в иные разы ей чудилось, будто это смотрит на нее сама смерть. Катя задумалась над тем, что именно мог почувствовать в решающие мгновенья этот мужчина, имени которого она не знала, как не знала и того, по справедливости ли он осужден. Но тут из находящегося неподалеку Цоо[2] до нее донесся рык льва — ее любимого льва, как называл его бывший муж Кати, и она сразу же позабыла о человеке, имени которого — а звали его Ганс Арбогаст — она не знала.
Вместо этого она принялась думать о том, какое бессчетное число раз бывала в Цоо, раздобывая волосы животных для своих опытов. И неизменно она проходила мимо клетки с этим львом, и он всегда рычал точно так же. Рычал так громко, что она невольно прибавляла шаг. Сейчас она осторожно поднесла пальчик к терменвоксу и тронула какую-то из антенн. Легкий мотивчик, вызванный этим жестом к жизни, ей чрезвычайно понравился, и она сосредоточилась на том, чтобы не потерять его, а для этого следовало шевелить пальцами равномерно и ритмично. Она представила себе, что мотив вырастает перед ней, как джинн из бутылки, вырастает уже сам по себе — и притрагиваться к нему больше не обязательно. Другой рукой она медленно и методично увеличила громкость. Мотивчик зазвучал бойчее — и чем бойчее он звучал, тем явственней проступал перед ней образ джинна, покачивающийся в пламени свечей и в конце концов, как ей показалось, отпрянувший от ее руки.
Теперь это был уже не мотив, а одна-единственная тягучая нота, которая с каждой долей секунды становилась все тише и тише, она словно бы медленно уходила под воду, как тонущее судно. В конце концов эта тихая пульсирующая нота вновь превратилась в бойкий мотив, который, как это ни странно, некоторым образом походил на львиный рык, хоть и был явно искусственного происхождения. И звучал он в берлинской ночи так же чужеродно и одиноко.
27
Уже у тюремных ворот ему сообщили, что с ним хочет переговорить священник Каргес. Так Клейн понял, что Гансу Арбогасту уже передали дурную весть.
— Мне бы хотелось сначала встретиться с подзащитным.
— Его преподобие просили передать вам, что он задержит вас очень ненадолго.
Чиновник указал на маленькую боковую дверь в темной стене громадных ворот. Когда за Клейном заперли, он сразу же озяб — такой здесь в помещении стоял холод, — и это в жаркий день конца августа!
— Прошу сюда.
Еще один тюремщик.
Узкая каменная винтовая лестница ступенек эдак на пятьдесят. На тесной площадке адвокат подождал, пока надзиратель не отопрет очередную дверь. Узкий коридор. Справа от себя Клейн увидел комнату охраны с винтовками в стеклянном шкафу, со столами и стульями, с множеством людей в форме, непринужденно друг с другом беседующих. В конце коридора стеклянная дверь, за которой мелькнул краешек неба. Еще одна запертая дверь. Чиновник отпер ее и пригласил Клейна пройти на прогулочную дорожку крепостной стены. Примерно в десяти шагах от себя адвокат увидел священника. Полы его сутаны развевались на теплом ветру.
Ансгару Клейну уже довелось однажды поговорить со священником Каргесом, причем о той беседе попросил он сам с тем, чтобы составить себе более ясное представление об Арбогасте. Тот разговор не показался ему слишком интересным, более того, был, пожалуй, несколько неприятен, возможно из-за того, что после развода с женой он перестал ходить в церковь даже по праздникам. Каргес, как припомнил сейчас Клейн, был на несколько благостный, но абсолютно окончательный лад убежден в виновности Арбогаста.