— Профессор Вайман, а может ли случиться такое, что смертельным окажется нежное любовное объятие? Шеи, я имею в виду.
— Да-да. При определенных условиях самое легкое придушение может стать причиной мгновенной смерти. Интенсивная ласка сонной артерии или блуждающего нерва может вызвать рефлекторную остановку сердца. В уголовных делах часто слышишь о таком — и, как правило, это уловка, при помощи которой преступник пытается уйти от ответственности. Однако на практике такое бывает крайне редко.
— То есть это маловероятно?
— Скорее почти невероятно. Во всяком случае, я ни за что не сделал бы ставку на подобный расклад событий.
Решительным жестом он подкрепил свое и без того чересчур уж категорическое высказывание. И тут ему бросилось в глаза, что бутылка уже пуста, и пока он прикидывал, как быть дальше, с мыслями собралась и Катя Лаванс.
— С другой стороны, как вам отлично известно, удушение и сексуальное возбуждение часто идут рука об руку, — неожиданно заявил профессор.
Кате это известно не было, и она покачала головой.
— Агональная эрекция. Никогда не слышала?
Катя старалась ничем не выдать собственного невежества.
— Какой-то врач повествует об этом в связи с повешением двенадцати негров на Мартинике. Минуточку, у меня есть эта книга, не сомневаюсь. Погодите, я вам сейчас зачитаю соответствующий фрагмент.
Вайман, покачиваясь, отошел от печи. Неплохо было бы подстраховать его, подумала Катя, но нет — он целеустремленно проследовал в заставленный стеллажами коридор в поисках нужной книги. Правда, когда по звону бутылок, донесшемуся с кухни, выяснилось, что он сначала завернул туда, она все же немного забеспокоилась. А с другой стороны, какой изящный предлог продолжить пьянку! Нет, со стариком все в порядке. Катя поднялась с кушетки и, стоя на ногах, почувствовала себя усталой и изрядно разбитой, как, впрочем, бывало всегда, если ей случалось подолгу беседовать на тему смерти и умирания. Не то чтобы это ее в какой-то мере затрагивало. Как-никак, все способы лишить самого себя или кого-нибудь другого жизни входят неотъемлемой частью в круг ее профессиональных интересов. Но — как оседает на вещи практически незаметный слой пыли — так и душой ее овладевала при этом едва уловимая печаль. Конечно, в большинстве случаев достаточно было просто встряхнуться — и от грусти не оставалось и следа, но изредка, особенно на фоне общей усталости, печаль прирастала и становилась второй кожей.
Катя заметила, что бессмысленно расхаживает по гостиной, внимательно глядя себе под ноги. Решив чем-нибудь заняться, она подошла к окну и открыла дверь на балкон. Рама покривилась, на внутреннем стекле в перетопленном помещении висели тяжелые капли, одна за другой сползающие на переплет окна. Рывком раскрыв дверь, Катя вышла на балкон. Точнее, это был эркер, выходящий на Берсаринштрассе, угол с Франкфуртской аллеей, и у нее возникло ощущение, будто весь город раскинулся сейчас перед нею, как на секционном столе. Меж тем из гостиной донеслись шаги профессора.
— Я нашел. Послушайте.
Стоя у печи, Вайман уже наливал им обоим из новой бутылки, в другой руке у него была книга. Впервые Катя заметила мешки под глазами у старика, прожилки и пятна на щеках, прокуренные и расшатавшиеся в гнездах зубы. Сине-голубая выцветшая футболка тренировочного костюма с какой-то уже неудобочитаемой надписью обтягивала “пивной” живот. Тренировочные брюки на слабой резинке. Жалкие шлепанцы на ногах.
— Послушайте, — повторил он, и она поймала поверх очков его по-прежнему живой и умный взгляд, — тот самый, который заставил ее когда-то, при первой встрече, в него влюбиться.
“Отправившись на место казни, — сообщал с Мартиники французский врач Гийом, — я увидел, как в момент странгуляции у всех повешенных внезапно случилась сильная эрекция (все эти негры были доставлены на лобное место одетыми лишь в легкие балахоны из тонкой белой ткани), практически в тот же миг у пятерых из них произошло непроизвольное мочеиспускание, причем моча пролилась наземь. Через час после казни я отправился к морю, на берегу которого должны были быть разложены тела казненных. У первых девятерых эрекция пошла на убыль, тогда как ткань балахонов в соответствующих местах была в пятнах влаги слишком большой плотности, чтобы оказаться мочою. Из числа пяти последних следы эякуляции были заметны только у двоих”.
37
Катя Лаванс еще успела на последний трамвай и, добравшись домой, проскользнула на кухню тихо, как мышь, чтобы не разбудить Ильзу. В маленьком встроенном шкафу у окна обнаружила еще одну бутылку того же самого Блауштенглера, который только что попивала с профессором, и, вздохнув, предала себя на волю волн. Надо же было отпраздновать открытие, сделанное ею на обратном пути и связанное с древнекитайским трактатом в той его части, которая посвящена умению различать витальные и постмортальные увечья. Воистину китайская наука это наука побеждать!
Затем включила газовую плиту, использовавшуюся не только для приготовления пищи, но и для обогрева кухни. Осторожно затворила дверь поплотнее, хотя спальня, расположенная в дальнем конце длинного узкого коридора, была слишком далеко, чтобы ее дочь могла что-нибудь услышать. Сняла с верхней кухонной полки, где, наряду с прочим, стояла кофемолка, терменвокс и поставила на стол. Весь день она поневоле вспоминала Ансгара Клейна и его слова о “жгучей силе”, исходящей от Арбогаста, и о том, что тюрьма “стала для него не вторым домом, а второй кожей”. Клейн еще сказал, что не знает, как бы повел себя Арбогаст, выйдя на волю, и Катя призналась себе, что этот якобы невиновный убийца внушает ей определенный страх. И все же, наполнив бокал до краев, чего нельзя было сделать в темноте, она тут же выключила свет.
Сразу же всю кухню залило голубоватое свечение газовой горелки. Сколько зимних ночей провела она здесь, прислушиваясь к легкому шипению, несущему ей тепло! С тех самых пор, как сюда переехала. А вот Арбогаст уже пятнадцать лет сидит в тюрьме, а в нем самом сидит смерть этой девицы, вроде бы не имеющая никакой причины. Смерть превращает человека не только в покойника, но и в неприкасаемого. Преступление совершается, становясь абстрактной игрой ума. Но сама-то ты, матушка, жива-здорова, подумала Катя Лаванс и бодро выпила за древнекитайского криминолога, прежде чем предаться игре на терменвоксе. Она все еще не познакомилась ни с одним другим обладателем этого музыкального инструмента, да и не слыхивала о таковых и, соответственно, не знала, научилась она играть или нет. Кто-то рассказал ей, будто в Ленинграде проживает пожилая виртуозка игры на терменвоксе, выпустившая даже несколько пластинок, но она так и не смогла разыскать ни единой. Этот инструмент был столь же одинок, как его монотонное звучание, и Катя, возможно, больше чем музыкой наслаждалось ощущением оторванности от мира, которое возникало, когда она, включив терменвокс, проводила пальцами по антеннам.
Но, по меньшей мере, руки оказывались, возясь с терменвоксом, занятыми, а когда патологоанатом играла подолгу, ей и впрямь начинало казаться, будто они живут отдельной от нее жизнью. Она видела, как осторожно подбирается ее левая рука к одной из антенн, и слышала, как нарастает при этом звучание, пока ее правая регулирует, то повышая, то понижая, тон, — и вот высокий тон становится едва слышным, а потом, наоборот, чуть ли не режущим, — и этой пульсации звучания, этому дуэту и этой дуэли двух рук, этой игре можно было предаваться без конца, во всяком случае, Катя и впрямь часто забывала за игрой про все на свете. Хотя и крайне редко удавалось ей (сколько бы сил и стараний она к этому ни прикладывала) выйти на звучание, столь естественное, что оно больше не походит на человеческий голос, но, напротив, — только на музыкальный инструмент, не имеющий, к счастью, ни тела, ни лица, не могущий умереть или оказаться убитым и посмотреть на нее безжизненным взглядом снизу вверх.
38
— Бернгард! Ты на месте?
Катя постучалась и, не дожидаясь ответа, осторожно приотворила дверь в расположенный на восемнадцатом этаже офис ее когдатошнего сослуживца. Это было компромиссным решением. Он часто и настоятельно просил ее предупреждать о своих визитах заранее, но она забывала об этом, а ведь чтобы получить его совет, требовалось всего лишь перейти через улицу, попасть в больничное здание и подняться на соответствующий этаж. В порядке компенсации за бесцеремонность она каждой раз “врывалась” к нему медленно, деликатно, как бы украдкой.
— А чего это ты здесь торчишь? Как-никак суббота, — сказала она вместо формального приветствия, радуясь тому, что все-таки его застала.
— А как поживает твоя дочурка?
Решив на этот раз обойтись без дружеской нотации, он отложил в сторону диктофон.
Западного производства, мысленно отметила она. Но иронический намек на пренебрежение материнскими обязанностями заставил ее, в свою очередь, вспомнить о его детях — семи и четырех лет от роду. После развода Катя часто искала спасения под семейным кровом Бернгарда и его жены, что все трое кое-как маскировали под бэбиситерство. Прошло больше года, прежде чем ей удалось организовать и наладить жизнь заново, не на пустом, но на опустевшем месте. Катя присела на край большого и тщательно прибранного письменного стола и все с тою же осторожностью, с какой постучалась, подсунула Бернгарду принесенную с собой папку.
— Ты мне поможешь?
Он хмыкнул. Если бы она не знала, что ее визиты с новыми криминальными историями, отвлекающими его от повседневной рутины, доставляют ему немалое удовольствие, она бы не докучала ему так часто. А в сложившихся обстоятельствах завязавшаяся еще в студенческие годы дружба оставалась практически столь же тесной, что и раньше, и с тех пор, как он женился, исчезла, по меньшей мере на какое-то время, и его дурная привычка безнадежно влюбляться в нее примерно раз в год.
— Речь идет об экспертизе, сделанной по фотоснимкам.