Еще какое-то время Катя глазела на жилые дома в районе Шарлоттенбург, на затененные даже этим ясным зимним днем балконы, до которых, казалось, можно было дотянуться рукой, — единообразные, как рельсы под колесами, и на едва заметные в глубине берлинские комнаты со следами эпохи “грюндерства” — с круглыми черными полированными столами, отражающими буквально любую крупицу света. Но вот поезд выкатил из города, пошел на юго-запад, параллельно шоссе, прибыл на станцию Ваннзее. Катя Лаванс не слышала, чтобы кто-нибудь сходил или заходил на этой остановке, да и оказалась она крайне короткой, не остановка, а заминка перед следующий станцией, Грибницзее, после которой поезду предстояло вновь повернуть на восток. Здесь они простояли довольно долго. Прямо под окошком — бетонная стена примерно метровой высоты. На стене — прожекторы и мегафоны, из мегафонов доносится одно и то же: “Сходить и заходить не разрешается!” Катя подобрала юбку и затаилась. Поезд не трогался с места, но то и дело бессмысленно и непонятно дергался. Она отчетливо слышала, что какие-то люди проходят вдоль вагона. Слышала лязг металла, а прижавшись к оконному стеклу, увидела людей в форме, которые, вооружившись большими зеркалами, заглядывали под вагоны. Затем шаги послышались уже в проходе, стук открываемых дверей, лай собак.
Катя сидела у окна по ходу поезда. На полке у нее над головой лежал чемодан. Пограничник откозырял двумя пальцами и, продолжая то же движение, протянул Кате руку. В сумочке, лежащей на свободном сиденье рядом с нею, находился ее паспорт и прочие документы, выданные ей в отделе туризма. В паспорте была проставлена требуемая виза. Она подала паспорт пограничнику. У него за спиной маячили двое других; на мгновение в купе просунула мокрую морду овчарка, но ее тут же поволокли дальше. Пограничник пожелал Кате счастливого пути, при этом он улыбнулся. Катя улыбнулась в ответ, он вновь козырнул, вышел из купе и закрыл за собой дверь. На улице начался дождик.
Начавшись лениво, дождь вскоре превратился в самый настоящий ливень, струи которого практически перпендикулярно хлестали по окнам разогнавшегося меж тем поезда. Более пяти часов поезд следовал теперь без остановок — до пограничной станции Герстинген — и мчался на приличной скорости, лишь изредка сбавляя ее и словно бы переходя на шаг. И это означало, что сейчас в противоположную сторону пронесется экспресс, каждый раз появляющийся внезапно, как будто из засады. Пролетал экспресс с грохотом, после чего становилось очень тихо. Один раз Катя увидела на горизонте электростанцию; чаще же всего ее взгляду представали аллеи голых деревьев, мощеные булыжником, кажущимся из поезда спинами полузакопанных в землю животных. И, конечно же, — черные сырые бескрайние поля, над которыми постепенно начинало смеркаться. Катя Лаванс не пошла в вагон-ресторан. У нее были с собой бутерброды, яблоко и термос с чаем. Меж тем воздух в купе по-настоящему прогрелся. На остановках металлические конструкции тикали, как часы, словно спеша продолжить путь.
В Герстинген поезд прибыл в семнадцать тридцать пять. И простоял одиннадцать минут. Пограничный контроль медленно обходил вагоны. Закрыв глаза, Катя дожидалась, пока к ней заглянут. На сей раз ей пришлось показать содержимое чемодана. На этой станции поменяли локомотив — с парового на электрический; в девятнадцать ноль восемь прибыли в Фульду. Во тьме Кате казалось, будто местность за окошком стала сперва холмистой, потом вновь ровной; они остановились в Ганау и наконец, с небольшим опозданием, в двадцать минут девятого прибыли во Франкфурт. Не дожидаясь остановки, еще когда поезд шел по железнодорожному мосту через Майн, Катя надела серое шерстяное пальто и вышла в тамбур. Она не посчиталась с тем, что поезд примчится в город не по прямой, а кружным путем. Но вот и вокзал, напомнивший ей тот, что в Лейпциге. На платформе, как и договаривались, ее встречал Ансгар Клейн.
Он поздоровался с Катей, забрал у нее чемодан и через северный выход провел ее на парковку. Заводя машину — белый “мерседес”, как она обнаружила, он спросил:
— Ну и куда же теперь?
— В каком смысле?
Она не поняла, что он, собственно, имеет в виду.
— Куда вас доставить? В какой гостинице вам бы хотелось остановиться?
— Разве вы не зарезервировали для меня номер?
Ансгар Клейн выдернул ключ зажигания и посмотрел на нее сперва изумленно, а потом виновато.
— Ах да. Простите, пожалуйста, но я это совершенно упустил из виду.
— Может быть, вы объясните мне, каким образом я могла бы сделать это из Восточного Берлина сама?
— Ад, вы, разумеется, абсолютно правы. Я действительно прошу прощения. — Какое-то время он поразмышлял. — Знаете что? Вы просто-напросто переночуете у меня!
— Вот уж нет!
— Да почему же? У меня есть лишняя кровать, да и поесть я что-нибудь приготовлю. А гостиница успеет вам надоесть за целую неделю в Грангате. Ну как, согласны?
Катя, кивнув, откинулась на красную кожу сиденья. После развода доктор Клейн жил в маленькой квартире в западном конце Франкфурта. Это была новостройка на улице Арндта, воздвигнутая между двумя пятиэтажками эпохи “грюндерства” на месте третьей, разбомбленной. Сплошь застекленная лицевая сторона с видом на улицу, две проходные комнаты без дверей, белые циновки на стенах и светлый паркет делали квартиру просторной и как бы воздушной. Для начала доктор Клейн откупорил бутылку французского красного вина, исчез затем на кухне и вернулся оттуда, с блюдом, заставленным бутербродами со шпигом, огурцами и крутыми яйцами — на русский лад. В другой руке у него очутились тяжелые хрустальные бокалы. Достав со стеллажа пластинку, он поставил ее на проигрыватель. Причем сперва тщательно протер с обеих сторон особой щеточкой и аккуратно очистил от невидимой пыли иголку, благо проигрыватель подсвечивался изнутри маленькой красной лампочкой. Звук он установил негромкий.
Катя Лаванс в напряженном ожидании замерла на диване. Большой оркестр опробовал инструменты, в зале зааплодировали, потом наступила тишина. Тихо взялись за дело скрипачи, затем последовал быстрый фортепьянный проигрыш. “Вот любимая песня моего дорогого друга”, — по-английски произнес спокойный женский голос. И тут же эта женщина начала петь.
— Нравится?
— А что это?
— Марлен Дитрих. Ее последний концерт. Пять лет назад в Лондоне.
Катя кивнула.
Но почти сразу же они заговорили о деле Арбогаста, и Катя принялась один за другим выкладывать документированные результаты своих трудов. Снимки и диаграммы уже скопились стопкой на стеклянном журнальном столике, и Кате вновь пришлось столкнуться с несколько болезненной реакцией на фотографии мертвецов. Она показала Клейну дневник, который вела в период опытов и собиралась предоставить в распоряжение суда, и, пока он читал ее записи, у нее, в свою очередь, нашлось время вчитаться в его черты. Его изящные маленькие руки перебирали фотографии, перед ее взглядом мелькали рукава белой сорочки с янтарными запонками в узкой квадратной золотой оправе. То и дело он оглаживал свое редкие седины и высокий лоб, не обращая при этом на Катю никакого внимания, и эта подчеркнутая деловитость ей нравилась. И губы у него тоже узкие. Сидела она на мягком темно-коричневом ковре, которым был покрыт диван, сидела, откинувшись на спинку, и смотрела на Клейна, как ей доводилось уже смотреть на многих в аналогичные мгновенья, — когда человек пытается проникнуть в тайну смерти, а мертвецы не пускают его туда.
— Не поймите меня неправильно, госпожа доктор Лаванс, но у всех тут такой вид, словно они члены вашей семьи. И словно быть таковыми им вроде бы нравится.
Катя Лаванс поневоле рассмеялась. Она ни в коем случае не поняла его неправильно. А когда она объяснила ему, как именно ей пришлось проводить эксперименты, вид у него был такой, словно ему и впрямь захотелось выслушать истории мертвецов, которые те непременно поведали бы, дай им только такую возможность. В конце концов Клейн убедил Катю, несмотря на робкие протесты, воспользоваться его кроватью, потому что никакой “лишней” у него, разумеется, не было, а только все тот же диван в гостиной.
46
Едва поднявшись, она просто-напросто ушла из дому. Прежде чем отправиться в Грангат, ей предстояло во что бы то ни стало сделать покупки, наверное, тысячу раз заранее обговоренные с Бернгардом. Хорошо, что не было дождя, потому что зонтик она забыла в Берлине. Ранним утром, в субботу, да еще в тихом спальном районе на западе Франкфурта, на улицах почти никого не было, но, по мере того, как Катя приближалась к центру города, на пути у нее возникало все больше магазинов. Вдвоем с Бернгардом и сверяясь с рекламой из его иллюстрированных журналов, они составили список необходимых покупок и, строго говоря, она собиралась заглянуть в один из больших универмагов. Но по дороге наткнулась на только что открывшийся маленький бутик, а в нем — на платья из чистой синтетики, которые ранним утром были на ощупь еще прохладней, чем всегда, а что касается переливчатой мягкости, не уступали шелку. Примерив то и это, она выбрала узкое светло-зеленое платье чуть выше колена. И, уже собираясь оплатить покупку, обнаружила на прилавке, под стеклом, нижнее белье из того же легкого синтетического материала, и примерить его оказалось тоже совершенно необходимо. И вот примерка нижнего белья пошла полным ходом — продавщица едва успевала подавать ей все новые и новые трусики и бюстгальтеры в кабинку, на стене которой висел плакат с изображением красного лондонского омнибуса, от которого врассыпную разбежались модели в разноцветных дождевиках.
Следующий визит Катя нанесла в обувной магазин — и тут же обнаружила там белые лакированные ботфорты, о которых мечтала. В обувном ей объяснили, как найти ближайшим парфюмерный. Это было явно заведение с традициями и оборудовано оно было соответствующим образом — взять хоть вырастающую прямо из асфальта стеклянную витрину, увенчанную мигающей неоновой вывеской “Парфюмерия Мажен” и золотой эмблемой “настоящего одеколона № 4711”.