Своим произведением, опубликованным в середине двадцатых годов, Горький вторгался в самую гущу кипящих на мировой арене споров. Наша страна заканчивала период восстановления народного хозяйства и приступала к социалистическому строительству. Все внешние и внутренние враги советского строя, ведя ожесточенную борьбу против первого в мире Советского государства, утверждали, что оно не сможет без помощи частного капитала, частной инициативы наладить хозяйство страны. Противники нашего строя были уверены, что творческие силы капитализма еще далеко не исчерпаны.
Нет, исчерпаны и исчерпаны до конца, говорил своим романом великий писатель!
Как известно, Горький неоднократно писал о так называемой речевой характеристике героя и его пластическом изображении. Произведения Горького остро проблемны. Его герои много раздумывают и спорят о важных проблемах бытия. Критики не раз говорили и об интеллектуализме творчества Горького. Но сам Горький любил не только мысль героя, но и его пластическое изображение. Человек, по его мнению, должен вставать со страниц произведения с «силой физической ощутимости его бытия, с той убедительностью его полу-фантастической реальности», с какой ощущает его художник. Однако соотношение между голосом героя и его пластическим изображением принимает в произведениях Горького разнообразные формы. «Горьковская художественная мысль, — пишет Г. Д. Гачев, — отличается, с одной стороны, интеллектуализмом, а с другой — пластикой, живописностью. В произведениях Горького, не смешиваясь, хотя часто перебивая друг друга, текут два потока: чистых размышлений, мыслей, афоризмов, споров, речей (ср. речь Павла на суде) и т. д. — и портретов, пейзажей, картин, эпизодов. Чувственно-телесная материя бытия не тонет в рефлектирующем мышлении, — выступает сама по себе, в чистом живописании»[11]. Но часто Горький пользуется и другими приемами. В романе «Дело Артамоновых» он показывает не только, что говорит герой, но и как он говорит. В романе почти всегда дается речь героя, его жест, характеристика особенностей произнесенной речи. Читатель верит писателю, когда он говорит про Илью, что он в беседе с сыновьями «кует звено за звеном цепи слов». Именно так и только так мог говорить Артамонов. Эти слова, нередко данные в афористически остром сочетании, охватывают широкий круг тем: здесь и меткая характеристика дворянства, и рассуждения о своем деле, о будущем, о народе и о том, как нужно вести себя, чтобы преуспевать в жизни. «Илья Артамонов-старик поражает, подавляет своей жизненностью, — писал К. А. Федин. — С первых строк книги и до самой своей нелепой смерти он движется по книге, так что страшновато и сладко за ним глядеть. Замечательно вот что: когда я прочел его, (это именно так), мне показалось, что я — выше ростом, что у меня очень широкие плечи, что я силен и немножко неуклюж»[12]. Такова заражающая сила искусства, с восхищением говорил Федин.
Как отличается от прямых и ясных слов Ильи вихрь мыслей и слов, которые кружатся в голове Петра! Горький почти не говорит о том, что думает Илья. Сравнительно мало раскрывает он и внутренний мир других героев. Зато писатель постоянно рассказывает, что и как думает Петр. В его сознании толкутся враждебные мысли, мелькая подобно летучим мышам. Петр хочет говорить солидно, как подобает хозяину, но произносит какие-то «наружные слова», которые скользят по мыслям, не раскрывая их сущности.
Самая манера речи обнаруживает душевную смятенность Петра. Но Горький не останавливается на речевой характеристике этого своего героя. Он старается проникнуть в глубь его души. Психологический анализ образа усложняется. Горький показывает страшный процесс раздвоения сознания своего героя. Эти сцены несут большую идейную и художественную нагрузку.
Они акцентируют внимание читателей на определенных звеньях жизненного пути героя. Петр чувствует раздвоение своего сознания после сцены убийства мальчонки, после дикого распутства, перед решительным столкновением с сыном и т. д. Петр ощущает, что рядом с ним движется какой-то другой человек, знакомый и страшно незнакомый в одно и то же время. Иногда он даже вступает в разговор и спор со своим двойником. Одновременно он все больше ощущает себя не участником, а зрителем жизненного процесса, а образ зрителя — это очень объемное понятие в эстетической системе Горького.
Половинки раздвоенной души Петра кристаллизуются к концу романа в два образа — образ фабриканта Артамонова и образ «обиженного человека», который «был приятен и необходим Артамонову старшему, как банщик, когда тот мягкой и в меру горячей, душисто намыленной мочалкой трет кожу спины в том месте, где самому человеку нельзя почесать, — не достает рука».
Этим бытовым сравнением Горький намеренно снижает ощущение трагизма, которое может возникнуть у читателя при анализе этого образа. Только в последних сценах романа образ двойника исчезает из сознания Артамонова.
От образа Петра тянутся нити к образам двойников Достоевского, к образу Самгина, который тоже знал, что такое хаотический парад мыслей, не управляемый сознанием, что такое раздвоение.
Горький находит очень точные и емкие слова для обозначения того, что и как говорят другие герои его произведения, для пластического изображения их внешнего и внутреннего облика.
Из почти иконописного образа праведника, читающего отцу священные книги и сажающего цветы, Никита к концу романа, запутавшись в противоречиях своей нелегкой жизни, превратившись в монаха — отца Никодима, становится похожим на паука, таким его видит Петр. И вот уже зрительное сравнение развертывается в метафору. Никита говорил о боге, о людях. Петр слушал, как брат, похожий на паука, тихо и настойчиво «плел свою паутину».
Дерзкий красавец Алексей превратился в ловкого делягу. Характерный штрих. Почти никто из героев романа не произносит длинных речей. Некоторое исключение представляет монолог Алексея, сначала перед братом, потом перед купцами и промышленниками, на Нижегородской ярмарке. Алексей говорил о серьезных вещах — об исторической роли купечества, о вырождении дворянства, о чиновничестве. Но перед этим монологом Горький делает интересную ремарку. Дельцы «внимательно слушали сорочий треск его речей».
Чьи это слова? Автора! Но, видимо, так речь Алексея воспринимали слушатели. И серьезный, почти пафосный монолог как-то сразу снижается, превращается в пустую болтовню не очень солидного человека.
Интересно отметить, как Горький строит этот монолог: он прослоен репликами купцов, а затем переведен в авторский краткий пересказ того, что еще говорил Алексей. Это место романа напоминает читателю речи Маякина на ту же тему в раннем романе Горького «Фома Гордеев». Но как бесцветно говорит Алексей по сравнению с Маякиным. Речь Маякина звучала празднично, уверенно, вызывала бурю неподдельного восторга. Тогда, в конце девятисотых годов, купечество было еще очень сильно. Теперь, когда писалось «Дело Артамоновых», историческая роль его уже была сыграна. Иные времена, иные нюансы!
И совсем уже бесцветно говорил Мирон Артамонов. Как известно, либеральная буржуазия отмечала свержение самодержавия, как радостный праздник. Мирон, читая газетное сообщение, пытается патетически говорить о рождении республики, о начале выздоровления России и прочие громкие слова. «И размахнул руками, как бы желая обнять Якова, но тотчас одну руку опустил, а другую, подержав протянутой, поднял, поправил пенсне, снова протянул руку, стал похож на семафор и заявил, что завтра же вечером едет в Москву».
Громкие слова о свободе и будущем сочетаются с системой осторожных, ораторских и неуклюжих, смешных по своей внутренней сущности жестов. Как они ярко раскрывают пустоту и ничтожество этого самовлюбленного человека, претендующего на роль крупного государственного деятеля в буржуазной республике!
Рядом с голосами героев в произведении звучит голос автора. Речь повествователя в произведении играет очень различную роль. Многие писатели XX века склонны как бы уходить за кулисы, доверяя вести произведение своим героям. Так, в частности, построены романы Ремарка, Хемингуэя и многих других современных западных писателей.
Горький решает этот вопрос в разных произведениях по-разному. Так, например, в начале первого тома романа «Жизнь Клима Самгина», который писался одновременно с «Делом Артамоновых», Горький дает пространные авторские характеристики эпохи, написанные остро публицистично. Затем, в последующих, частях этого тома и в других томах, он отказывается от этого приема.
В «Деле Артамоновых» таких авторских кусков нет. Горький совершенно не выделяет свой голос, стилистически не индивидуализирует его, а дает его как обобщенно безличное повествование о событиях. Разумеется, это не ведет к тону равнодушного повествования. Читатель на протяжении всего романа чувствует отношение повествователя к происходящему. Этого ощущения Горький добивается разными способами.
Так, например, Горький очень часто так строит действие, так располагает сцены, что читатель без специальной авторской подсказки сам активно участвует и в выявлении авторской позиции, и в оценке действий персонажей. Остановимся на одной сцене.
В первой части романа Илья Артамонов делает одно из «программных» заявлений. «Дела наши должны идти как солдаты, — говорит он детям. — Работы вам, и детям вашим, и внукам довольно будет. На триста лет. Большое украшение хозяйства земли должно изойти от нас, Артамоновых».
Какое гордое и самоуверенное заявление! Какой смелый взгляд вперед, далеко вперед! Кажется, что этот человек не только сам твердо стоит на земле, но и подготовил все условия для счастливой жизни и детей, и внуков, и правнуков, Но все это только кажется, Горький показывает, как социально близорук Илья Артамонов. Этой сцене предшествует разговор Петра с Натальей. Старший сын Ильи жалуется жене на тяжесть своей участи — он не хочет быть фабрикантом, его тянет в тишь деревенских полей.