…Все допрошенные за последние дни свидетели не дали никакого существенного материала к раскрытию этого преступления.
Четырнадцатого мая 1911 года, когда Лядов отбыл в Петербург, «Русское знамя», газета Союза русского народа, в отчаянии вопрошала читателей:
Вы думаете, что всемирный жид не пожалеет миллионов на тушение дела? Вы думаете, что этот всемирный ростовщик и мошенник не пригрозит во внешних займах? Вы думаете, он не пригрозит даже международными осложнениями, если дело Андрюши Ющинского не будет затушено?
Газета утверждала, что власти «уступили [евреям] вопреки закону, логике, правде, и самолюбию русского народа» и убийц никогда не привлекут к ответственности.
«Русское знамя» негодовало, что из Петербурга не прислали ни одного приличного сыщика и что дело якобы остается «под непроницаемым покровом тайны». Не исключено, что такая неосведомленность объяснялась обычным бюрократическим хаосом. А может быть, ее причиной послужила некая неразоблаченная интрига («интрига» и «камарилья» — два слова, чаще всего встречающихся на страницах воспоминаний царских чиновников). Однако у киевских и петербургских властей имелись веские причины не сообщать праворадикалам о ходе следствия.
На этом этапе расследования чиновники, негласно поддерживавшие «ритуальную» версию, похоже, испытывали сомнения. Они вынуждены были признать, что не смогли найти подходящего еврея, то есть такого, против которого нашлись бы улики. Поэтому пока держали в тайне от общественности выводы известного психиатра Ивана Сикорского, считавшего убийство Андрея частью «вендетты сынов Иакова». За неимением подозреваемого подобное открытие, притом что властям не удалось найти преступников, рисковало взволновать население и повышало вероятность погрома, которого правительство не хотело допустить «ни в коем случае». Пройдет еще несколько недель, прежде чем удастся найти подходящего обвиняемого.
Тем временем Красовский вел расследование в совершенно ином направлении.
Как позже с неодобрением вспоминал местный прокурор Брандорф, Красовский «не отличался особо стойкими нравственными качествами и способен был, в случае надобности, вести двойную игру». Ради того, чтобы сохранять свободу действий, Красовский вынужден был потакать черносотенцам, часто встречался с Голубевым и его главным сыщиком — некогда полицейским осведомителем, ростовщиком и бывшим владельцем борделя Розмитальским, в беседах с ними утверждая, что возможность ритуального убийства представляется ему вполне вероятной. Задачу Красовского несколько облегчало отсутствие на тот момент какой бы то ни было убедительной версии преступления: правдой могло оказаться что угодно, и здесь он был вполне честен.
Почтение, с каким Лядов относился к Голубеву и его соратникам, равно как и другие его действия, еще нельзя было считать признаком созревшего антисемитского заговора. Красовский и другие следователи могли относиться к их намекам по своему усмотрению.
Сразу по прибытии в Киев Красовский тщательно изучил вещественные улики. Он ужаснулся, узнав, что полиция и толпа народа разворотили все на месте преступления, оставив лишь ничтожные мелочи, с которыми можно было работать. На пропитанном кровью клочке наволочки, найденном в кармане тужурки Андрея, были обнаружены следы спермы — возможное указание на сексуальные мотивы преступления. На пряжке пояса отчетливо виднелись два отпечатка пальцев — над первой буквой слова «училище» и под ней — но, к сожалению, после того как их присыпали двумя разными порошками, «проявить» отпечатки уже не удалось. В отсутствие орудия убийства почти полсотни ран, нанесенных мальчику, не навлекали подозрений ни на кого конкретно. На тужурке Андрея остался грязный оттиск в виде маленькой елочки, оказавшийся следом редких галош фирмы «Колумб», однако ни у кого из фигурантов подобных галош не нашли. Глина, прилипшая к одежде Андрея, была идентична той, что имелась в пещере, и возможности определить, где совершено убийство, это обстоятельство не предоставляло, хотя Красовский и проверил одну важную гипотезу. Опираясь на метеорологические бюллетени, из которых явствовало, что температура в Киеве поднималась выше нуля лишь два дня, 16 и 19 марта, Красовский пришел к мысли, что тело перетащили в пещеру в один из этих дней, когда глина и листья могли пристать к одежде мальчика, а затем присохнуть. (Этот вывод противоречил результатам вскрытия, показавшим, что тело перенесли в пещеру еще в состоянии трупного окоченения, то есть в течение двенадцати или двадцати четырех часов с момента смерти.) В конце мая Красовский осмотрел кирпичный завод Зайцева, но, как и Фененко, ушел оттуда в полной уверенности, что убийство произошло не там. Он кратко переговорил с Менделем Бейлисом и попросил его показать свои галоши. Галош фирмы «Колумб» у Бейлиса не оказалось — лишь поношенная пара популярной фирмы «Проводник».
Для того чтобы раскрыть преступление без вещественных доказательств и свидетелей, Красовскому необходимо было заставить людей рассказывать то, о чем они не хотели говорить. Ему требовалось найти способ влиять на эмоции, чтобы непрошеные воспоминания заставляли губы шевелиться, а слова, застрявшие на языке, вырвались наружу. С уликами, которыми располагало следствие, он не мог раскрыть преступление, но надеялся найти убийцу, докопавшись до тайной истории семьи Андрея со всеми ее горечью, обидами и отчаянием.
То, что Красовскому удалось узнать о семье, вызвало у него серьезные подозрения. Арест родных Андрея был ошибкой, в их защиту высказывались в Думе, им возмущались праворадикалы. Но это не помешало Красовскому пойти по следу: он склонялся к мысли, что Андрея и правда убил кто-то из своих, как подозревала его тетка Наталья.
У Луки Приходько, отчима Андрея, как будто имелось надежное алиби. Колбасов, его начальник, утверждал, что Лука десять дней и ночей провел в переплетной мастерской, где работал, спал и принимал пищу. Однако между ними существовала эмоциональная привязанность, они были собутыльниками, к тому же, как поговаривали, Лука состоял в любовной связи с женой Колбасова. Трудно сказать, как это могло сказаться на показаниях Колбасова, но совершенно очевидно, что мотивы у него могли быть самые разные.
Слишком многое указывало на возможную причастность к преступлению Луки, а также Александры, матери Андрея, и ее брата Федора Нежинского. Внимание следствия сосредоточилось на самом очевидном мотиве — деньгах. Следователям сообщили, что у пещеры, когда нашли тело Андрея, его дядя Федор сказал, что мальчика убил отчим или кто-то из родных «из‐за векселя». На допросе Федор подтвердил, что обвинял своего зятя Луку и что причиной убийства считал деньги.
На этом этапе наконец возникает — правда, тенью — еще один таинственный персонаж, о котором все говорили, но которого никто так и не увидел. Отсутствующий отец Андрея Феодосий Чирков жил с Александрой два года. Когда она ждала от него второго ребенка, девочку, умершую вскоре после рождения, Чирков уехал из Киева служить в царской армии. Примерно в то же время его родные продали скромную усадьбу, и часть вырученных денег досталась Чиркову. К моменту убийства Андрея никто не знал наверняка, жив ли он, хотя ходили слухи, что он погиб в Русско-японскую войну.
Известно было, что Чирков любил играть в карты и «бывал в среде товарищей сомнительного свойства». Те, кто его знал, почти не сомневались, что полученные им от родных деньги у Чиркова не задержались. Но после исчезновения Чиркова возникла легенда, что он оставил некий «вексель». Александра часто хвастала, что на имя Андрея отложены деньги, около тысячи рублей. Андрей, тосковавший по отцу (говорили, что он даже расспрашивал проезжавших солдат, не слышали ли они о нем), заполнял эмоциональную пустоту, на свой лад перекраивая историю, выдуманную матерью. Одному из своих друзей-евреев Андрей сказал, что отец оставил ему шестьсот рублей и что он живет на проценты с них. Так ему хотелось верить, что отец его обеспечивает.
«Вексель» был семейным мифом, орудием в родственных перепалках и утешением для мальчика. Но после убийства, когда слезы могли смыть прежние обиды, миф всплыл, чтобы преследовать семью, подобно злобному домовому. Появились свидетели. Обнаружились и настораживающие обстоятельства.
Следователи выяснили, что Лука и Александра весьма подозрительно вели себя в редакции местной газеты, куда пришли, чтобы дать объявление об исчезновении Андрея. «Они держали себя совершенно хладнокровно, спокойно», — сообщил следователям сотрудник газеты. Муж с женой поразили его тем, что «были спокойны и улыбались». Прачка тоже заявила, что Александра и ее брат Федор говорили об исчезновении Андрея с улыбкой. Разгоряченное воображение киевлян породило фантастические слухи: якобы кто-то видел, как мужчина и женщина, похожие на Луку и Александру, нанимают извозчика, а сами тащат большой тяжелый мешок. В другой версии чета выдавала завернутое в тряпки тело за больного ребенка, которого везут в больницу.
Третьего июня полиция арестовала Федора. У него тоже было алиби — человек, работавший вместе с ним в мастерской у Натальи, клялся, что оба они как раз там и находились. Из всей семьи Федор больше всех рисковал угодить на скамью подсудимых. Девятнадцатого марта, за день до обнаружения трупа, его видели в Лукьяновке в выпачканной глиной одежде — именно так должен был выглядеть преступник, если ему пришлось пробираться в пещеру, а потом из нее вылезать. Мальчик по имени Григорий Жуковский рассказал, что ему пришлось чистить одежду Федора. Сам Федор пояснил, что испачкал одежду, потому что спал на земле, вероятно, после попойки. Тот же мальчик подтвердил, что Федор выпил, хотя это едва ли послужило оправданием. Другие свидетели тоже утверждали, что Федор вел себя подозрительно.
Оказавшись под стражей, Федор, что неудивительно, снова стал указывать на своего зятя Луку. Более неожиданным оказалось другое заявление Федора. Он сообщил Красовскому, что нашел ценного свидетеля, которого упустили следователи: человека, видевшего кого-то похожего на Луку возле пещер в то утро, когда убили Андрея. Как ни удивительно, Федор говорил правду, полиция нашла подтверждение его словам.