Тогда же Мищук начал плести интриги против Красовского. В письме к начальнику киевской полиции от 13 июня он обвинял Красовского в том, что сыщик якобы склоняет свидетелей давать показания против отчима Андрея. Начальник полиции переслал письмо губернатору, а тот, в свою очередь, — Чаплинскому, который начертал резолюцию: «Между Красовским и Мищуком очень плохие отношения».
Однако Красовскому никто не мешал заниматься родными Андрея. Он приготовился вытащить наружу их заблуждения, размолвки и обиды и построить на них собственную версию преступления.
В июне при обыске на рабочем месте Луки в переплетной мастерской обнаружили вырезки из правых газет, где говорилось о ритуальном убийстве, и засунутый в книгу клочок бумаги с заметками о расположении кровеносных сосудов в височной области — в эту часть черепа Андрей получил около тринадцати ударов. Двадцать шестого июня Красовский распорядился арестовать Луку. Арестовали также его брата и, вероятно, чтобы оказывать эмоциональное давление на подозреваемых, их слепого отца.
Красовский проследил, чтобы Луку в полиции переодели в другой костюм и примерили ему разные шляпы. Ему также сбрили бороду, постригли, покрасили волосы и брови в черный цвет, завили усы. Потом подозреваемого привели на то самое место на граничащей с пещерами улице, где печник Ященко видел «черного», «прилично одетого» человека (Лука в своем обычном виде никак не мог подпадать под это описание). Но, несмотря на все ухищрения, Ященко не смог с уверенностью утверждать, что видел именно Луку.
Сдаваться Красовский не собирался. В присутствии Луки два «свидетеля» (на самом деле полицейские в штатском) «опознали» Луку как человека, которого видели на месте преступления. Потрясенный Лука произнес что-то наподобие: «Арестуйте меня, но не мучьте моих родственников, отца и брата, которые ни при чем». И эту фразу расценили как признание. Красовский был убежден, что нашел преступника.
Брандорф, местный прокурор, тоже категорически не верил в «ритуальную» версию убийства Ющинского. Но он пришел к другому, куда более обоснованному выводу: Андрея убили по наущению Веры Чеберяк. Голубев, обнаружив в Жене Чеберяке свидетеля, невольно навел полицейских на след его матери. Каждый, кто говорил с Женей, не сомневался, что мать запугивает его и что он знает больше, чем говорит. Все, даже Чаплинский, понимали, что ею следует заняться как подозреваемой.
В конце мая Красовский вместе с другими полицейскими произвел обыск в доме Чеберяк. Процедура обыска предполагала присутствие гражданского свидетеля, и на эту роль пригласили Степана Захарченко, владельца дома. Захарченко ничего так не желал, как выселить все семейство Чеберяков. Он устал укрывать эту кошмарную женщину и не мог больше выносить ее пьяных оргий. Ее дети, таскавшие фрукты из его сада, тоже не вызывали у Захарченко сочувствия. Более того, он недавно узнал, что Чеберяк годами дурачила его дочь, державшую на той же улице бакалейную лавку: покупала у нее в кредит, а потом платила меньше, чем была должна. (Его дочь почему-то разрешала Чеберяк самой вести расчетную книгу.) Дочь Захарченко как раз подала жалобу властям. Вместе с отцом они собирались предъявить Чеберяк обвинение в мошенничестве. Отношения домовладельца с Чеберяк осложняло еще одно обстоятельство: он был дружен с Менделем Бейлисом.
Пока Красовский с двумя полицейскими осматривал квартиру, околоточный надзиратель Евтихий Кириченко завел разговор с Женей и спросил его об убийстве. «Он что-то хотел мне сказать, — рассказал на суде Кириченко, — но вдруг запнулся и сказал, что не помнит». Чеберяк стояла в той же комнате, несколько поодаль, так что Кириченко ее не видел. «Когда я спросил Женю, кто убил Ющинского, я заметил, что у него получилась судорога в лице», — сообщил Кириченко и уточнил, что боковым зрением увидел, как Чеберяк делала Жене «угрожающие жесты». Кириченко прервал беседу и направился к приставу рассказать о посетившей его догадке о причастности Чеберяк к преступлению. Он чувствовал, что больше ничем нельзя объяснить злобу, которую та проявляла при упоминании имени убитого мальчика.
Брандорф несколько раз просил у Чаплинского ордер на арест Веры Чеберяк, но тот отказывал ему, как ранее Мищуку. Тогда Брандорф попытался побудить к действию следователя Фененко, разделявшего его точку зрения. Однако Фененко не захотел портить отношения с начальством.
Но Брандорф не успокоился. Он подстроил арест Чеберяк корпусом жандармов, уполномоченным заключать под стражу любого, в ком видели потенциальную угрозу государству. А поскольку в конце августа в Киеве ожидали царя, который вместе с премьер-министром Столыпиным должен был присутствовать на открытии памятника своему деду Александру II, полномочия Киевского жандармского управления еще более расширились. Власти намеревались очистить город от любых нарушителей порядка. Генерал Курлов, столь решительно вмешавшийся, чтобы предотвратить погром после убийства Андрея, собирался на это время лично возглавить корпус жандармов. Ничто не должно было омрачить торжество, каким являлся приезд государя.
Поэтому, когда 9 июня жандармы арестовали очередную потенциальную нарушительницу под тем предлогом, что у нее «собираются подозрительные личности, причастные к политическому движению», никто не обратил на это особого внимания. На самом деле в доме Чеберяк собирались только ее молодые любовники и разного рода преступники. Брандорф счел, что убийца у него в руках, рассчитывая на ее добровольное признание.
Василий, муж Веры Чеберяк, тоже был преисполнен надежд: он надеялся, что после ареста Веры судьба наконец ему улыбнется. Жизнь с Верой, долгие ночные смены на телеграфе, перемежавшиеся унизительным забытьем попоек с ее любовниками, а теперь еще и постоянный страх перед полицейскими облавами — все это довело его до полного отчаяния. В жандармах на пороге своей квартиры он, кажется, увидел нежданное спасение. «Я освобожусь от нее, — сказал Чеберяк приятелю после ареста жены, — тогда и заживу нормальной жизнью».
Но надежды — как мужа, так и прокурора — могли сбыться только при условии, которое еще не было исполнено: признании ее вины. Чеберяк обладала поразительной способностью запугивать своих обвинителей, брать над всеми верх, воздействовать на них и ускользать. Правда, Брандорф и жандармский подполковник Иванов полагали, что теперь, когда Чеберяк заключили под стражу в порядке государственной охраны — то есть без адвокатов и возможности подать жалобу, — она станет уязвимее. Они были уверены, что в заключении, при непрерывных допросах — то есть в условиях, в какие никогда ранее не попадала, — Чеберяк непременно сознается.
Не менее важно было и то, что полиция могла теперь допрашивать Женю Чеберяка без матери. На предыдущих допросах мальчик явно показывал, что хочет сказать правду. Теперь, когда мать упрятали за решетку, мягкие расспросы должны были ослабить сковывающий ребенка страх. И действительно: когда Женю допросили через неделю после задержания матери, у него вырвались некоторые детали, совпадавшие с показаниями других свидетелей. Он подтвердил, что Андрей приходил к ним домой за порохом. «О порохе я боялся вам сказать при прежнем допросе, потому что думал, что за это вы меня будете бить, — признался Женя, — а теперь, когда вы мне объяснили, что следователи бить никого не могут, я и говорю вам правду». Кроме того, Женя подтвердил, что в последний раз, когда видел Андрея, тот был без пальто — и пальто мальчика так и не нашли. Но хотя Женя и признал, что Андрей к нему приходил, он настаивал, что было это не с утра, а в два часа дня, и отрицал, что это могло произойти 12 марта, в день, когда его друг пропал. Женя, по-видимому, был не в состоянии избавиться от чар своей матери, и следователи чувствовали себя обескураженными.
Более того, Женя внезапно заявил, что вспомнил одно обстоятельство, о котором забыл упомянуть на предшествующих допросах. По его словам, вечером 12 марта отец послал его в пивную за двумя бутылками пива. Там Женя встретил Федора, дядю Андрея, который «был очень пьян и еле стоял на ногах». «Увидя меня, — продолжал Женя, — он нагнулся и тихонько сказал мне: „Уже Андрюши нет, его порезали“». Его мать, которую допрашивали отдельно, рассказала несколько иную версию этой истории. Следователи заметили, что показания Жени противоречат рассказам многих свидетелей. Чеберяк, вероятно, подготовилась на случай, когда мать и сына будут допрашивать по отдельности. Рассказ выглядел как хорошо продуманная, но плохо соотносящаяся с другими фактами ложь, необходимая для того, чтобы отвести подозрения от нее самой.
Вера Чеберяк неизменно старалась бросить тень на главного или наиболее удобного в данный момент подозреваемого. После ареста матери Андрея она распространяла слухи о ее жестоком обращении с сыном. Когда следствие переключилось на евреев, она уверяла, что именно они совершили убийство. Теперь, когда считала главным подозреваемым Федора, она попыталась свалить вину на него.
«В порядке государственной охраны» Чеберяк продержали под арестом с 9 июня по 9 июля. Дальше держать ее без формальных обвинений не имели права. Девятого июля Брандорф счел необходимым распорядиться, чтобы Красовский арестовал ее по подозрению в убийстве Ющинского. Дальше сохранять в тайне ее заключение было невозможно. Через пять дней, по настоянию Чаплинского, Чеберяк выпустили, когда ее освобождения потребовал возмущенный Голубев, взбешенный тем, что ни одному еврею до сих пор не предъявлено никаких обвинений.
О месячном заключении Чеберяк больше ничего не известно. Но перелома, на который так надеялись прокурор и Василий Чеберяк, так и не случилось. Она не выдала себя и вернулась домой к своему несчастному мужу.
При обыске, во время которого надзиратель Кириченко наблюдал сцену с Верой Чеберяк, присутствовал Красовский, который пропустил рассказ Кириченко мимо ушей, хотя тот был одним из его протеже. Он с беспощадным упорством продолжал вести расследование в отношении Луки Приходько. Дореволюционная судебная система предполагала наличие сдерживающих и уравновешивающих механизмов, и, когда Луку привели на допрос к следователю Фененко, он имел право пожаловаться на плохое обращение. Когда позднее Луку спросили, почему он этого не сделал, он ответил, что, если бы его тогда попросили назвать собственное имя, он бы и то не вспомнил.