Либеральная пресса ликовала по поводу обнаружения виновного — точнее, виновных, потому что всех задержанных уже считали преступниками.
Все данные к тому, что убийцы обнаружены, налицо, — сообщала газета «Утро России». — Арестовано пять лиц, между ними отчим и двое дядей убитого, и брат отчима. Двое из них принадлежат к числу активнейших членов Союза русского народа.
В кадетской газете «Речь» высказывалось мнение, что родственники инсценировали ритуальное убийство. Всю «изуверскую шайку, позорящую русский народ», призывали отдать под суд.
Но улики против Луки, если их вообще можно было назвать уликами, вскоре рассыпались в прах. Александра отнеслась к исчезновению сына вовсе не с безразличием, как утверждали некоторые; она несколько раз падала в обморок и обегала весь город в поисках Андрея. Никакого векселя не существовало. Отец Андрея дал Александре семьдесят пять рублей из денег, вырученных от продажи усадьбы (в том числе двадцать пять на обучение мальчика); она подавала в суд, чтобы получить больше, но проиграла дело. Алиби Луки подтвердили и соседи его начальника. Что касается клочка бумаги с описанием расположения кровеносных сосудов в черепе, Лука пытался объяснить, что он выпал из медицинского справочника, который ему отдали переплетать. Нашли и владельца книги, который, по его словам, сам набросал это описание, большей частью на латыни.
Чутье Красовского ему изменило. Он попал в ловушку, о которой Ганс Гросс, выдающийся австрийский юрист и основатель науки криминалистики, предупреждал в новаторском для той эпохи «Руководстве для судебных следователей». Сыщик пошел путем нанизывания одного показания на другое, а это, по мысли Гросса, неизбежно ведет к тому, что следователь «болтуна заставит продолжать болтовню, нахала не остановит, робкого запугает, самый важный момент упустит».
Доверие к официальному расследованию было подорвано, и либеральная пресса, которую воспринимали как еврейскую, оказалась в глупом положении. (На руку правым сыграл и тот факт, что некоторые распространители ошибочных сведений, в частности сотрудник газеты, сообщивший о подозрительном поведении Александры и Луки, были евреями.) Как можно было поверить, что простой переплетчик способен написать заметку на латыни? Как можно было не проявить сострадания к матери-христианке, вынужденной пропустить похороны сына и едва не лишившейся мужа и брата?
Луку, просидевшего под арестом почти три недели, отпустили 14 июля.
К этому времени Чаплинский так и не нашел еврея, которого можно было бы обвинить в убийстве Ющинского, и, несомненно, опасался за свою карьеру, поскольку был подвергнут нападкам со стороны правой прессы. «К сожалению, на киевского прокурора полагаться нельзя, — писали в „Земщине“. — Ему видимо интересы иудеев дороже правосудия». Чаплинский, который был польского происхождения, ради карьеры перешел из католичества в православие. Человек столь масштабных, хотя и пустых, амбиций, прицелившийся занять место в Сенате, должен был чрезвычайно болезненно воспринимать нападки праворадикалов. Но следствие вдруг пошло именно в желаемом им направлении.
В начале июля внимание следствия привлекли фонарщик Казимир Шаховской и его жена Ульяна, люди «бедные и опустившиеся», по выражению писателя Владимира Короленко. Они вместе пили, вместе работали, хотя в Лукьяновке часто видели, как Ульяна, пошатываясь, в одиночестве идет по улице, неся на плече лестницу, а местные мальчишки бегут за ней, помогая зажечь сто сорок фонарей.
Шаховские оказались первыми, а потому наиболее ценными свидетелями, видевшими Андрея неподалеку от пещеры 12 марта.
Как мы помним, 9 июля, на первом допросе, Казимир рассказал о встрече с Женей и Андреем, который просил взять его с собой на ловлю птиц. Ульяна тоже видела мальчиков чуть раньше, но не говорила с ними.
Казимир вполне правдоподобно объяснил, почему четыре месяца избегал обращаться к властям: «Я сам неграмотный, газет не читаю… Боялся я впутываться в это дело потому, что ходить мне по улицам приходится поздно вечером и рано утром меня всегда могут подколоть те, кому не понравится мое показание». И намекнул, кого особенно опасается: «По этому делу вы, следователь, лучше допросите живущих в одном дворе с Чеберяковым. Они вам расскажут, какого поведения сама Чеберякова, я же сам слышал, что она воровка, а больше про нее ничего вам сказать не могу».
Допрашивал его Адам Полищук, бывший сотрудник киевской сыскной полиции, которого вместе с еще одним бывшим сотрудником полиции Красовский почему-то оставил при себе в качестве помощников. Обоих незадолго до того уволили со службы за различные проступки, в том числе за то, что они «вели дружбу с преступниками». Красовскому было неведомо, что Полищук тайно сотрудничает с Голубевым. Возможно, Полищук думал, что ему представился случай реабилитироваться за счет влиятельных особ.
Восемнадцатого июля Шаховского допросили снова, и, судя по его ответам, на этот раз он попытался угодить следователям.
Усадьба, в которой живет Чеберякова, расположена с заводом Зайцева и отделяется от этой усадьбы высоким забором. 12 марта из усадьбы, где живет Чеберякова, свободно можно было пройти в завод Зайцева, так как забор там был полуразрушен, и части самого забора даже не было… <…> Заведовал всей усадьбой приказчик Мендель… Я знаю, что Мендель в хороших отношениях с Чеберяковой, и бывал у нее. Больше пока добавить ничего не имею.
Будущие обвинители здраво заключили, что невозможно игнорировать подозрения в отношении Веры Чеберяк. Ну а коль скоро перед ними стояла задача обвинить еврея, почему просто не сделать их сообщниками? (Эта версия, не подкрепленная никакими доказательствами, скоро заглохнет, но странным образом всплывет на суде, когда обвинение перепробует все способы склонить присяжных на свою сторону.)
Шаховской намекал на сообщничество Бейлиса и Веры Чеберяк, но этой догадки было мало, чтобы обвинить их в убийстве. Требовался рассказ очевидца, а не просто косвенное свидетельство. Девятнадцатого июля Полищук отправился к Шаховским с визитом, прихватив с собой бутылку водки. Он обрабатывал Ульяну, пока та не напилась до такого состояния, что уже еле ворочала языком. Полищук понял, что сразу сфабриковать показания не удастся. Нужен был свидетель, который сможет повторить свой рассказ в суде. Ульяну надо было подтолкнуть, чтобы она сочинила собственную историю. Наверняка она что-нибудь да знает, наверняка что-то слышала о Менделе. Операция предстояла деликатная: надо было варьировать дозу алкоголя и степень психологического воздействия, чтобы Ульяна произнесла необходимые слова, оставаясь достаточно пьяной, чтобы легко поддаваться внушению, но не напиваясь настолько, чтобы утратить способность к членораздельной речи. В какой-то момент Шаховская сказала то, чего от нее хотели. Полищук доложил: «Шаховская мне прямо сказала, что муж ее знает все и видел, как Мендель, вместе с сыном Давидкой, повели или потащили Андрюшу к печке».
Теперь требовалось официально взять показания. Но вскоре стало ясно, что добиться, чтобы одуревшие от водки муж и жена оба придерживались одной связной версии, — задача непосильная.
Двадцатого июля Казимира допросили в третий раз в присутствии Чаплинского. Он рассказал уже совершенно новую историю. Сам Шаховской, по его словам, не видел, как Мендель тащил Андрея, но знает, что это видел Женя:
Я… забыл вам упомянуть об очень важном обстоятельстве… Я встретил Женю Чеберякова… около дома моей тетки-старушки Шаховской. Увидя тогда Женю, я спросил его: удалось ли ему тогда хорошо погулять с Андрюшей. На это мне Женя ответил, что ему с Андрюшей Ющинским не удалось, так как их спугнул в заводе Зайцева, недалеко от печки, какой-то мужчина с черной бородой, причем закричал на них… после чего они разбежались. <…> Я почти не сомневаюсь в том, что убийство Андрюши Ющинского было совершено в печке зайцевского завода. <…> Проживал тогда там только один человек с черной бородой, а именно Мендель, приказчик заводской усадьбы. <…> …Вот почему я и думаю, что в убийстве этом принимает участие этот самый Мендель…
Женя, Андрей и их товарищи действительно частенько пробирались на территорию зайцевского завода, где катались на «мяле» — похожем на карусель устройстве для разминания глины: к вершине центрального столба крепился длинный шест, к концу которого присоединяли колеса от старой повозки. Дети по очереди усаживались верхом на шаткий шест, а остальные изображали ломовых лошадей, вращавших это приспособление. Но то, что Шаховской внезапно вспомнил о разговоре, якобы указывавшем на преступника, выглядело, мягко говоря, подозрительно.
Ульяна Шаховская, которую допросили в тот же день отдельно от мужа, тоже рассказала новую, правда, совсем другую историю. Она уже не утверждала, что ее муж своими глазами видел, как утащили мальчика. Вместо этого она заявила, что ее знакомая — Анна Волкивна — наблюдала преступление. Волкивна, настоящая фамилия которой была Захарова, побиралась и пьянствовала, а прозвищем была обязана своей привычке спать на улице, в месте под названием Волчий Яр. Она довершила трио алкоголиков, на показаниях которых было основано обвинение против Менделя Бейлиса.
Но этот рассказ не вполне удовлетворял тех, кто допрашивал Шаховскую. И тогда она «вспомнила», что Волкивна называла Менделем утащившего мальчика человека с черной бородой.
Получается, что за два дня Шаховские рассказали три разные истории, указывавшие на причастность Бейлиса к убийству. Сначала Ульяна заявила, что ее муж Казимир видел, как мужчина с черной бородой утащил Андрея. Затем Казимир сообщил, что о похищении знает со слов Жени Чеберяка. Наконец, Ульяна заверила, что свидетельница преступления — ее пьяная приятельница Волкивна, добавив, после дополнительных расспросов, что мальчика тащил Мендель.
Чаплинского не смутило, что двое свидетелей изложили три разных версии событий: ему важен был любой повод арестовать Бейлиса. Чаплинский признал все эти показания «не вполне устойчивыми», но решил, что в совокупности они подкрепляют друг друга.