Чаплинский распорядился, чтобы Бейлиса арестовали. Следователь Фененко, которому обвинение против Бейлиса представлялось абсурдным, не мог оспорить приказ, но постарался, как мог, отсрочить арест, сказав Чаплинскому, что ему понадобится три-четыре дня на оформление бумаг.
Тем временем «студент Голубев», желавший ускорить события, явился к Чаплинскому и заявил, что «вся Лукьяновка знает о показаниях Шаховского… и народ собирается расправиться сам с Бейлисом и Зайцевым и устроить погром».
Слухи дошли и до сапожника Михаила Наконечного, главного разносчика местных сплетен, который, умея читать и писать, также занимался составлением бумаг для местных жителей. Наконечному предстояло стать одним из немногих положительных героев на процессе Бейлиса. А героиней процесса стала его маленькая дочь, главная свидетельница защиты. Он, похоже, вначале не хотел вмешиваться в это дело, но ему было известно то, о чем он не мог умолчать: Шаховской затаил обиду на Бейлиса.
К тому времени к Красовскому вернулись здравый смысл и следовательское чутье. Он наконец понял, что все нити ведут к Вере Чеберяк и ее шайке. Узнав о показаниях Шаховского и надвигающемся аресте Бейлиса, Красовский поспешил в Лукьяновку, где наткнулся на встревоженного сапожника. «Он подошел ко мне, — рассказал на суде Красовский, — и с взволнованным видом говорит: „Какая пакость… это чистейшая ложь. Дело в том, что Шаховский проживает близко от завода Зайцева и имеет обыкновение тащить дрова с завода. <…> …Он был привлечен к ответственности за кражу материала и, так как в этом деле изобличал его… Бейлис, то он затаил злобу к Бейлису“».
Однако взятие Бейлиса под стражу было делом уже решенным. Когда Голубев пригрозил самосудной расправой, начальник Киевского охранного отделения Николай Кулябко предложил Чаплинскому свои услуги, заявив, что имеет полномочия, которыми наделен в связи с предстоящим приездом царя, чтобы задержать Бейлиса. Чаплинский указал ему, что арестовать необходимо и Веру Чеберяк, сообщницу Бейлиса; тогда он полагал, что обвинение получится более убедительным, если сделать их соучастниками. Торопливость Чаплинского отчасти можно объяснить его подозрением, что полиция подкуплена евреями:
Чаплинский сказал мне, что задержание Бейлиса и Чеберяк он не считает возможным поручить полиции… так как она подкуплена, а потому поручает мне [их] арест.
Двадцать первого июля Чаплинский доложил министру юстиции, что Вера Чеберяк заподозрена в убийстве и ее необходимо задержать. По словам Чаплинского, она, «удерживала свидетелей от дачи откровенных показаний, запугивая их расправой с ними». «Влияние ее на дело, — отметил Чаплинский, — сказалось между прочим в том, что она неустанно следила за сыном Евгением… видимо опасаясь, что он может проболтаться. При неоднократных допросах мальчика он производил впечатление знающего гораздо более того, что он сообщал…»
«Задержание ее могло способствовать открытию истины», — заключил прокурор.
Как видно из рапорта Чаплинского, он прекрасно понимал, что главной подозреваемой по делу об убийстве Ющинского была Вера Чеберяк, и все же хотел любой ценой возложить вину на еврея. И единственный мало-мальски подходящий для этого еврей оказался скромным, трудолюбивым, не особенно религиозным семьянином. Изначально Чаплинский хотел — вероятно, считая такое решение чрезвычайно находчивым, — связать обвинение против еврея со скандально известной на всю Лукьяновку Чеберячкой. Таково было странное начало разбирательства, вскоре получившего известность как дело Бейлиса.
Двадцать второго июля 1911 года в три часа ночи в дом Менделя Бейлиса ворвался наряд полиции и пятнадцать жандармских офицеров во главе с начальником Киевского охранного отделения Кулябко. Масштаб операции, подходящий для поимки вооруженного и опасного короля преступного мира, выглядел смехотворно на фоне беззащитной жертвы этого действа. Неопытный и жаждущий мелодрамы Кулябко играл в солдатики.
…Раздался громкий стук в дверь. <…> За все 15 лет, что я прожил на фабрике, я не слышал такого шума, — вспоминал Бейлис. — <…> Моей первой мыслью было, что на фабрике возник пожар. <…> …Я побежал открывать дверь. В дом ворвался большой отряд жандармов… Поставив охрану у двери, полковник Кулябко приблизился ко мне и строго спросил:
«Вы Бейлис?»
«Да».
«Именем Его Величества, вы арестованы. Одевайтесь».
По словам Бейлиса, его окружили со всех сторон плотным кольцом, словно боясь, что он вырвется и убежит. Он пытался спросить, в чем дело, но в ответ услышал, что скоро все узнает, а пока пусть поторапливается и одевается.
От Бейлиса потребовали сообщить, какой суммой денег он располагает, по-видимому, чтобы полицейских впоследствии не обвинили в краже. У него оказалось всего семьдесят пять копеек. Его спросили, хочет ли он взять деньги с собой или оставить жене. Он ответил, что оставит их Эстер, которой они понадобятся больше, чем ему, но отдать ей деньги самостоятельно Бейлису не позволили. Ему пришлось отдать монеты офицеру, который протянул их жене Бейлиса. Ее муж был теперь арестантом, вынужденным подчиняться всем нелепым формальностям.
Дети проснулись, и Бейлис хотел с ними попрощаться, но жандармы это запретили. Когда он вышел из дома, его передали четырем офицерам. Бейлис не знал, что арестованных положено вести по дороге, а не по тротуару. Извилистым маршрутом почти три километра Бейлиса вели по опустевшим киевским улицам, пока конвой не доставил его к зданию охранки, где начался кошмар, разрушивший его привычную жизнь.
«Андрюша, не кричи!»
Менделя Бейлиса привели в Киевское охранное отделение в пять утра. Прождав около часа, Бейлис услышал топот конских копыт, затем звяканье шпор в коридоре. Когда дверь открылась, на пороге он увидел, что вернулись жандармы, обыскивавшие его дом. Вошел Кулябко, начальник киевской охраны, и Бейлис подумал было, что его наконец допросят и все прояснится, но Кулябко отвел Бейлиса в другую комнату, велев принести ему чая и хлеба, а сам сразу же ушел.
Бейлис не знал, в чем дело и чего от него хотят. Через три часа вернулся Кулябко. Формально он не участвовал в расследовании убийства — только несколько дней держал у себя арестанта, чтобы потом передать его полиции. Поэтому особенно удивительно, что он проявил инициативу: предложил задержанному ответить письменно на ряд вопросов. Бейлис едва умел читать и писать по-русски, поэтому ответы дались ему с большим трудом. Зато он наконец узнал, за что его арестовали: после обычных вопросов об имени, происхождении и роде занятий шел вопрос о том, что он знает об убийстве Ющинского. Кулябко решил опросить его устно, но Бейлис смог сказать одно: ему известно лишь то, что знают все. Он был ошарашен происходящим, а когда услышал за стеной плач своего сына, пришел в отчаяние и начал биться головой о стену.
Восьмилетнего Давида, сына Бейлиса, Кулябко допрашивал лично. Потом привел к Бейлису Женю и сообщил, что, согласно показаниям Жени Черебяк, Давид играл 12 марта с Андреем, а он это отрицает. Бейлис не знал, что сказать в ответ.
Я провел еще несколько часов с тяжелым сердцем. Меня терзала мысль, что моего сына держат взаперти и мучают. Он ведь маленький ребенок… к тому же еще очень слабый. Его крики для меня были как острый нож. Я не мог успокоиться. Когда я позже увидел его в окно комнаты, где сидел, — оно выходило в коридор, — мне стало еще хуже, и я никогда не забуду этого зрелища. Я стоял и смотрел в окно. Он шел, сложив руки и опустив голову. Сердце у меня разрывалось, и я еще сильнее заколотил в стену.
Ребенка оставили на ночь в полицейском участке, а утром наконец отпустили.
Но на другой день Давида вновь привели на допрос, а вместе с ним и тринадцатилетнего Пинхаса, старшего сына Бейлиса. Вероятно, начальник охраны думал, что раз не сознается отец, может быть, удастся что-то вытянуть из детей. Но дети не сказали ничего, что могло бы повредить отцу, хотя их, несомненно, к этому подталкивали. Прежде чем детей отпустили, Бейлису разрешили на минуту их увидеть.
До ареста Бейлис чувствовал себя вполне безопасно в городе, где провел значительную часть жизни. Но, будучи евреем в Киеве, он не так уж удивился, внезапно оказавшись под замком.
Российская империя веками относилась к евреям враждебно. Первые случаи избиения евреев казаками относятся к середине 1600‐х годов, но до конца XVIII века евреев в России было немного. Даже Петр I, проводивший реформы по западному образцу и открытый всему новому, не желал мириться с присутствием евреев, а в 1727 году его племянница Анна Иоанновна издала указ, повелевавший немногочисленному еврейскому населению покинуть пределы империи. Периодические высылки оставались нормой вплоть до 1762 года, когда на престол взошла Екатерина II. Именно имперская политика Екатерины, нацелившейся на крупные польские территории, сделала Россию страной с самым многочисленным еврейским населением в мире. После третьего раздела Польши в 1795 году около полумиллиона евреев стали российскими подданными. К 1900 году численность еврейского населения превысила пять миллионов, при этом Россия оставалась единственной в Европе страной — за исключением Румынии, — не предоставившей иудеям равных прав. Они по-прежнему могли проживать в основном в черте оседлости, но даже там им было запрещено селиться в ряде городов и в сельской местности: они не имели права владеть землей. Однако, по словам Симона Дубнова, одного из первых летописцев жизни евреев в России, по степени враждебности к евреям ни один город Российской империи не мог соперничать с Киевом.
Город, где Мендель Бейлис жил уже пятнадцать лет, располагался в центре территории, отделенной чертой оседлости, но сам в эту область не входил. Евреям было дозволено жить в радиусе сотен километров в любом направлении, но селиться в самом Киеве без специального разрешения они не имели права. С точки зрения закона Киев, как Москва и Петербург, находился «за чертой оседлости». В некотором смысле он занимал еще более исключительное положение. Киев, «мать городов русских», колыбель средневековой русской культуры, занимал особое место в русском национальном сознании. Киев был единственным городом во всей Российской империи, где иудеям разрешалось жить только в определенных, наименее привлекательных районах. Многие бедные евреи вынуждены были жить в Плоском, на тоскливом промышленном пустыре, где не было ни канализации, ни системы водоснабжения, а жители теснились в бараках между фабриками и цехами с их нездоровыми испарениями. Шолом-Алейхем называл Киев «Егупцем», то есть Египтом, городом, который «издавна… только и делает, что возится с евреями, как если бы ему только и недоставало, что евреев да еще головной боли».