Несмотря на склонность Шаховского к пьянству и мелкому воровству, его настойчивые уверения, что он не хотел оклеветать соседа, звучат правдоподобно. Под давлением, которое на него оказывали, он поступил дурно и знал это; теперь требовалось исправить ошибку. Когда на следующий день Шаховского допросили снова, он опять отказался от ранее рассказанной истории. Шаховской даже намекнул, что вынужден был говорить то, чего от него хотели следователи: «О Менделе мне все говорили сыщики [то есть прежде всего Полищук], которые ко мне приходили. <…> Они столько раз об этом говорили, что я решил немного прибавить от себя в своем показании…»
Шаховской с самого начала намекал, что уверен в причастности Веры Чеберяк к преступлению. Как ни странно, именно вечно нетрезвый фонарщик, а не кто-либо из следователей, первым обратил внимание на одно важное обстоятельство. Его жена, видевшая Андрея, вспоминала, что тот держал в руках книги. Но когда чуть позже он сам столкнулся с мальчиком на углу улицы, Андрей был уже без книг и без пальто. «Я лично не сомневаюсь нисколько в том, что книги и пальто Андрюша оставил у Чеберяковой в квартире, — заявил Шаховской следователям, — <…> так как куда же он мог девать свое пальто и свои книги».
Ульяну Шаховскую в первый раз допросили официально 22 или 23 июля с аналогичным результатом. Она отказалась от большей части своих прежних показаний, заодно поведав кое-что о методах допроса Полищука.
В дополнение к прежнему своему показанию, добавляю следующее: Позавчера… я с Полищуком, своим мужем и агентом выпивали водку. От выпитой водки я так сильно опьянела, что решительно ничего не помню из того, что говорила агенту Полищуку.
Она по-прежнему настаивала, что Анна Волкивна якобы видела, как «Мендель», схватив Андрея в охапку, тащил его к печке. Однако Ульяна признала, что, рассказывая ей эту историю, Волкивна была «немножко выпивши». Позже выяснилось, что Полищук садился пить с Шаховскими, когда Ульяна возвращалась домой после работы, и продолжались их возлияния до трех часов утра.
Прокурор судебной палаты Чаплинский вернулся в Киев примерно 25 июля. Вызвала ли у него панику полученная телеграмма? Возникла ли мысль отказаться от необоснованного обвинения и отпустить задержанного? Может быть, какое-то время он и правда колебался. Но, обсуждая дело с местным прокурором Брандорфом, которому оно было непосредственно поручено, и следователем Фененко, Чаплинский не выказал ни сомнений, ни нерешительности. В отношении отказа Шаховских от собственных показаний он выбрал поразительно простую тактику — игнорировать его. Вероятно, он рассчитывал, что обвинение так или иначе сумеет накопить еще «улики». Найдутся люди, которые пожелают сыграть роль непосредственных свидетелей, какую у Томаса Монмутского играла служанка, «видевшая мальчика сквозь приоткрытую дверь». (В таких расчетах Чаплинский оказался прав, хотя для этого и потребовалось до неприличия много времени.) Чаплинский не мог не видеть неубедительности обвинения. Но он знал, что продолжать дело в его интересах и что у него есть поддержка министра юстиции.
Царский режим строился не на сплошном произволе; охранное отделение не могло держать человека под арестом «в порядке государственной охраны» более двух недель (при определенных обстоятельствах — более одного месяца). По истечении этого срока арестованного надлежало либо передать полиции, предъявив ему обвинение в конкретном преступлении, либо освободить. Чаплинскому ни к чему было держать Бейлиса под замком в качестве политического преступника. Требовалось придать делу максимально широкую огласку, обвинив его в кровожадном убийстве христианского ребенка.
Чаплинский не мог сам отдать распоряжение об официальном взятии Бейлиса под стражу с предъявлением ему обвинения. Сделать это уполномочен был только следователь Фененко. Разумеется, Чаплинский мог отстранить Фененко от должности, но такой поступок вызвал бы скандал, который был прокурору нежелателен.
Фененко с присущей ему прямолинейностью заявил Чаплинскому, что, учитывая явную лживость показаний, равнозначных клевете на невинного человека, он, следователь, не будет отдавать распоряжение об аресте. Более дипломатичный и осторожный Брандорф попытался переубедить Чаплинского. Впоследствии он вспоминал:
…Для доказательства недостаточности оснований к привлечению Бейлиса я набросал на бумаге все доводы, изложенные Чаплинским, и получился какой-то бессвязный подбор предположений и догадок, но отнюдь не логически построенная схема улик; когда же я прочел этот «позорный», с моей точки зрения, «акт» и ожидал, что он подействует на Чаплинского отрицательно, убедив его в невозможности по таким данным привлекать человека за убийство, да еще с «ритуальной» целью, то эффект получился обратный, и Чаплинский нашел, что на бумаге «вышло еще лучше».
Здесь уже Брандорф перестал спорить. Он заявил, однако, что берется написать предположение о привлечении Веры Чеберяк, куда более убедительное, чем обвинение против Бейлиса. Но Чаплинский, по словам Брандорфа, заявил в ответ, что «не может допустить, чтобы по „еврейскому“ делу была привлечена в качестве обвиняемой православная женщина». Так Чаплинский дал понять, что отказывается от затеи представить Бейлиса и Чеберяк сообщниками. Обвиняемым должен был остаться только еврей. «Православную женщину» вскоре отпустили.
Фененко обратился к Красовскому, предложив доказать несостоятельность обвинений против Бейлиса. Красовский объективно изложил результаты проведенного им расследования, не упустив ни малейшей детали, и пришел к выводу, что не располагает никакими данными, «которые указывали бы на участие Менделя Бейлиса в этом деле».
Под давлением Чаплинского Фененко согласился дать полицейским распоряжение об аресте Бейлиса, но потребовал от Чаплинского письменного приказа. Тот не сразу согласился на условие Фененко, который тоже не собирался отступать. Спор затянулся более чем на четыре дня. Двадцать девятого июля Чаплинский согласился, известив министра юстиции, что он лично предлагает арестовать Бейлиса. Третьего августа, когда до истечения двухнедельного срока оставалось два дня, Чаплинский выдал Фененко письменное распоряжение.
Обоснование для ареста, выданное Чаплинским, почти полностью повторяет его донесение министру юстиции Щегловитову.
Убийство Андрея Ющинского, — докладывал прокурор, — совершено евреями в целях получения христианской крови для выполнения еврейских религиозных обрядов.
Это утверждение подкреплялось «ритуальной экспертизой архимандрита Амвросия и профессора Сикорского». (О противоположной точке зрения отца Александра Глаголева, выдающегося богослова, в рапорте умалчивалось.)
Доводы Чаплинского вкратце были таковы. Тело нашли неподалеку от завода Зайцева, находящегося, как известно, «под наблюдением еврея Менделя Бейлиса». На заводе имеется «обширная кирпичеобжигательная печь», которая могла послужить «весьма удобным местом для содеяния подобного преступления». (Красовский и Фененко, осмотрев завод и его территорию, пришли к выводу, что убийство не могло быть там совершено, но это не имело значения.) Кирпичный завод — «единственное место в данном районе», где найдена глина, идентичная той, что пристала к одежде мальчика (утверждение, опровергнутое анализом Красовского). Обнаруженные на зайцевском заводе «швайки» — «как раз такие орудия, коими причинены Ющинскому все поранения» (против чего категорически высказался прозектор). Кто-то должен был не допускать к месту преступления посторонних, из чего следовал роковой вывод: «Разумеется, заведующий кирпичным заводом… должен был быть посвящен в этот замысел».
При этом Чаплинский ссылался на показания Казимира и Ульяны Шаховских, Адама Полищука и «других свидетелей» (кого Чаплинский подразумевал под «другими свидетелями», остается загадкой — их попросту не было), которые, по его словам, «приобретают значение серьезных улик против него». Правда, прокурор назвал показания единственных «очевидцев» преступления «не вполне устойчивыми».
Он признал, что слова Казимира Шаховского, якобы наблюдавшего, как Бейлис вместе с сыном тащат Андрея к печи, не подтвердились. Не скрыл, что Анна Захарова по прозвищу Волкивна не подошла для традиционной роли очевидца ужасного злодеяния, что она «категорически заявила при допросе, что ничего не рассказывала Ульяне Шаховской и никаких разговоров по делу об убийстве Ющинского не вела». И тем не менее утверждает: «Нельзя не прийти к заключению, что в совершении убийства принимал участие Мендель Бейлис».
Получив приказ предъявить Бейлису обвинение, Фененко распорядился, чтобы арестанта доставили в здание окружного суда. Он должен был лично сообщить задержанному, что его обвиняют в убийстве, которого тот, как хорошо известно было им обоим, не совершал.
После первого дня, проведенного Бейлисом в охранном отделении, Кулябко больше его не допрашивал. Он оказался неумелым следователем. Чтобы вырвать у Бейлиса признание, требовались инквизиторские способности, свойственные Красовскому, — хитрость и умение нащупать слабые места обвиняемого.
К пище Бейлис не прикасался. Он исхудал и, когда Кулябко явился к нему на седьмой день заключения, едва держался на ногах.
— Ну что, — осведомился Кулябко, делая последнюю, слабую попытку выудить признание, — вы обдумали свое положение?
— Мне нечего обдумывать, — ответил Бейлис, — потому что я ничего не знаю.
Это был их последний диалог. В тот же день, 28 июля, Бейлиса отвели в полицейский участок.
В новой камере обстановка была чуть менее мрачной. Там находились несколько евреев, задержанных в ходе регулярных полицейских облав, и один из них, портной Беркович, попытался утешить Бейлиса. Берковича арестовали месяцем ранее, когда полиция обнаружила, что вместе с ним живет один из его взрослых сыновей, приехавший в город, чтобы восстановиться после болезни. Сына отправили обратно в черту оседлости, а самого Берковича арестовали за то, что приютил у себя «нелегала».