Каждый день жена портного приносила ему еду, и после очередного ее посещения Беркович уговорил Бейлиса присоединиться к трапезе. «Я хочу произнести тост, — сказал Беркович, наливая обоим по рюмке коньяка. — Лехаим[2]. Увидите, Всевышний не оставит вас». У Бейлиса не было аппетита, но он поел и выпил рюмку коньяка, потом еще одну. Наконец-то он почувствовал прилив сил. С женой Берковича Бейлис передал письмо заводскому управляющему, чтобы на заводе знали, в какое положение он попал.
Допрашивали Бейлиса Фененко и товарищ прокурора А. А. Карбовский, которому было поручено вести дело вместо Брандорфа. Они сыпали иудейскими религиозными терминами, смысла которых не понимали ни они, ни допрашиваемый. В ответ Бейлис только качал головой. Его неведение было неподдельным. (Эстер Бейлис, когда ее допрашивали после ареста мужа, сообщила: «Муж мой совсем нерелигиозный и только один раз в году, а именно в судные дни, бывает в синагоге. Очень часто он работает даже в субботу и еврейских праздников не соблюдает, так как человек он бедный, и праздновать нам некогда, и нужно заработать кусок хлеба, чтобы содержать семью».)
Фененко спросил, был ли отец Бейлиса хасидом, и Бейлис ответил утвердительно. Позднее он признавался:
Должен сказать, я не знал тогда и до сих пор не вполне понимаю, что значит «хасид». В моем понимании «хасид» — религиозный еврей, строго соблюдающий все законы и носящий длинную одежду. Поэтому мне казалось, что евреи бывают двух типов — «хасиды», то есть все религиозные евреи в длинных одеждах, и нехасиды, то есть современные евреи, которые носят короткую одежду и не соблюдают религиозных предписаний. А поскольку мой отец, мир его праху, был очень набожен, носил длинную одежду и строго соблюдал все заповеди, я считал его хасидом.
— А вы сами? — спросил Фененко. — Вы тоже хасид?
«Этот вопрос, как бы скверно я себя ни чувствовал, заставил меня улыбнуться, — вспоминал Бейлис. — Я — „хасид“?!» Он ответил, что он простой богобоязненный человек, но никак не хасид.
Фененко был вынужден задавать эти вопросы, так как, вероятно, получил их от Чаплинского. Тот сосредоточился на хасидизме, в котором ему мерещилось нечто нечестивое. Хасидизм возник в середине XVIII века в Польше как экстатическое, мистическое течение в иудаизме, и на тот момент к его приверженцам относилось подавляющее большинство местных евреев. Другой основной ветвью иудаизма на этой территории было течение миснагедов (буквально «противящихся» хасидизму), придерживавшихся более традиционного вероучения. Ко времени Бейлиса неприязнь между двумя группами сгладилась, и в религиозных обычаях различия между ними были минимальными. Но обвинение готовилось изобразить на суде хасидизм как зловещую тайную секту, состоявшую из «мужчин с черными бородами», которые практиковали кровавый варварский ритуал.
Затем Фененко спросил Бейлиса о письме, найденном в его доме во время обыска. Оно было от Ионы Зайцева и касалось приготовления партии мацы, которую Зайцев имел обыкновение ежегодно выпекать на Песах. Выяснилось, что на протяжении многих лет Бейлис распоряжался изготовлением пасхальной мацы для семьи Зайцева. Обвинители решили, что наконец нашли прямую связь между подозреваемым и дьявольской пародией евреев на причастие, в которой хлеб соединялся с христианской кровью. Эту связь они будут всячески подчеркивать в суде.
Бейлис объяснил, что много лет назад Зайцев предложил ему возможность зарабатывать несколько рублей сверх жалованья, контролируя традиционную ежегодную процедуру — выпекание и отправку тонны мацы многочисленным родственникам и друзьям Зайцева. Ему для этого требовался надежный и честный человек. Каждый год в течение двух недель Бейлис следил за изготовлением мацы в усадьбе Зайцева под Киевом и за ее развозом в канун Песаха. Так продолжалось до смерти Зайцева в 1907 году, когда эта традиция прервалась. (Наследников Зайцева, современных евреев, вполне устраивала маца, купленная в лавке.)
Бейлиса допрашивали несколько раз.
Эти допросы всегда волновали меня, — рассказывал он позднее в мемуарах. — С одной стороны, меня это подбадривало, потому что, если меня допрашивали, значит, хотели знать правду. С другой стороны, я боялся бессмысленных вопросов, рассчитанных на то, чтобы смутить и запутать меня.
Третьего августа Фененко сообщил, что по распоряжению прокурора Бейлиса переводят в тюрьму. В последнюю ночь, проведенную им в полицейском участке, заключенный со стажем попытался его утешить: «В тюрьме гораздо лучше. Там по крайней мере дают горячее, а здесь только сухой паек». Бейлиса это не успокоило, и уснуть он не смог.
Вера Чеберяк, тоже задержанная 22 июля, ничем не выдала себя и все сетовала, что попала в тюрьму из‐за этого «говна Жени», как она назвала своего сына. Вскоре стало очевидно, что мать не только до безумия боялась собственного сына, появились основания подозревать, что она желала его смерти.
Когда Веру Чеберяк забрали в охранное отделение, соседи стали беспокоиться за ее детей. Дети тощали. Разгон Вериной шайки в значительной мере лишил семью средств к существованию, Василий со дня на день мог остаться без работы на телеграфе, домовладелец Захарченко выселил семью из квартиры. Дети продолжали таскать груши из сада Захарченко, но уже не ради забавы, а чтобы утолить голод.
В самом начале августа все трое заболели. Сначала Василий решил, что они объелись незрелых груш, но вскоре Женю забрали в больницу с дизентерией. Мальчик слабел с каждым часом, врач не надеялся его спасти. Седьмого августа Веру Чеберяк выпустили из тюрьмы, и она поспешила в больницу. Врач сказал, что мальчик в плохом состоянии и ему лучше остаться в больнице, но мать забрала его домой.
Когда Красовский узнал, что Женю забрали из больницы, он тут же отправил Полищука с еще одним агентом наблюдать за ним. Мальчик бредил, ему все время мерещился Андрюша, и он звал его по имени. Полищук рассказывал:
Когда же покойный Женя приходил в сознание, Вера Чеберяк брала его на руки и говорила ему, указывая на меня и Выгранова [второго агента]: «Скажи им, дорогой сыночек, пусть они тебя и твою маму не трогают, так как мы оба ничего не знаем по делу Андрюши Ющинского», на что Женя ей отвечал: «Оставь, мама, мне тяжело об этом вспоминать».
Мать понукала его: «Скажи, дитятко, что я тут ни при чем».
Но когда Женя пытался что-то сказать, мать наклонялась над мальчиком и поцелуями не давала ему говорить. Полищук спросил, почему она мешает ему высказаться, и Чеберяк ответила, что не хочет утруждать сына, потому что ему тяжело.
Исповедовать и причастить умирающего позвали священника Федора Синькевича, одного из руководителей правой молодежной организации «Двуглавый орел», вскоре избранного ее председателем. Позднее Чеберяк заявила, что позвала его по просьбе Жени, но Синькевич мальчика не знал, а значит, пригласить его решила сама Чеберяк. По всей видимости, она лелеяла надежду, что влиятельный в правых кругах священник засвидетельствует, что сын, умирая, обелил ее.
На суде Синькевич говорил: «Мне кажется, что он хотел что-то сказать, но почему-то не решался, производило впечатление, что у него был какой-то сложный психический процесс». У него возникло ощущение, что Чеберяк, стоя за его спиной лицом к кровати, делала какие-то знаки, пытаясь что-то сказать сыну.
Женя умер 8 августа, на следующий день после того как его забрали из больницы. Еще через несколько дней умерла его сестра — восьмилетняя Валентина. Осталась только девятилетняя Людмила. Газеты всех мастей подхватили версию, что дети были отравлены.
Либеральное «Современное слово» обличало праворадикалов:
Известно, что за дело взялся Союз русского народа. Стоит ли удивляться, что в результате получилось новое преступление?
Праворадикальная «Земщина» винила евреев, замечая, что
при разборе дела Дрейфуса — этого подлого изменника, поочередно, один за другим, скоропостижно скончались одиннадцать человек свидетелей.
Газета заявляла, что «устранение» свидетелей «составляет обычное средство кровожадного [еврейского] племени».
После смерти детей эмоциональное состояние Чеберяк и ее финансовые обстоятельства были, вероятно, крайне тяжелыми. А через несколько дней после похорон Жени и Вали именно в ней все вдруг стали видеть главную злодейку. Ее обвиняли даже черносотенцы: по их мнению, Чеберяк вместе с евреями убила Андрея, а теперь умертвила и Женю. Семнадцатого августа «Земщина» поведала:
Смерть [Жени] не явилась неожиданностью для соседей, ибо они часто слышали, как мать грозила мальчику: «Если распустишь язык, убью как собаку. Своими руками задушу, если пикнешь легавым».
Однако попытка представить Чеберяк пособницей евреев оказалась кратковременным отклонением от основного курса. Вскоре правые журналисты и обвинители, оставив зловещие фантазии о злом духе Лукьяновки на долю прогрессивной прессы, вернулись к версии, согласно которой Андрей и Женя погибли от рук одних евреев.
О Вере Чеберяк сохранилась еще одна исключительно характерная история. Вероятно, после ареста Чеберяк держали непосредственно в охранном отделении, но к концу июля ее перевели в тюрьму при полицейском участке. Тридцать первого июля у нее появилась новая сокамерница — Анна Дарофеева, только что убившая своего мужа. Чеберяк могла увидеть в сорокалетней Анне родственную душу или женщину, нуждавшуюся в утешении (в конце концов, во многих подобных случаях на решительный и роковой шаг женщину толкал именно мужчина). Но Чеберяк увидела в Анне лишь очередную потенциальную жертву.
Чеберяк завела с Анной разговор, сетуя, что, на ее несчастье, ее сын Женя знал Андрюшу Ющинского, поэтому ее теперь подозревают в убийстве. Чеберяк начала расспрашивать находящуюся в крайнем расстройстве соседку. Анна сказала Чеберяк, что у нее нет ни детей, ни родных — никто не станет ее искать. Как многие люди, чье сознание не в состоянии вместить постигшую их беду, Анна цеплялась за будничные мелочи. Полиция забрала что-то из ее вещей, и она переживала за их дальнейшую судьбу. Чеберяк заверила Анну, что поможет ей. Ее наверняка скоро выпустят, и она уладит дела Анны. Под руководством Чеберяк Анна собственноручно нацарапала на клочке бумаге расписку. Анна, у которой от пережитого, по-видимому, помутился рассудок, думала, что распиской она всего лишь разрешает Чеберяк забрать ее вещи из полицейского участка на хранение. На самом деле, подписывая бумагу, Анна, по-видимому, давала Чеберяк право распоряжаться всем имуществом, каким она владела.